М. И. Венюков. Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии (1/2)
[М. И. Венюков.] Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии // Колокол. Прибавочный лист к первому десятилетию. 1 августа 1867 г.
ОКОНЧАНИЕ
[Только что мы отпечатали двойной лист «Колокола», которым заключили первое десятилетие его, как получили чрезвычайно занимательные и бойкие «Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии». Без сомнения, мы не отвечаем за оценку лиц, это остается на совести писавшего, но все изложение носит в себе печать истины и наблюдательности. Благо есть место, и мы прибавили несколько строк. Если мы снова получим статью такого интереса, как «Примечание», мы издадим второй прибавочный лист. - Изд.]
Об завоеваниях русских в Азии много говорят за границей (правда, вздору), но очень немного в России. Там ход нашей азиатской политики малоизвестен, да и самая политика не возбуждает к себе внимания ни новизною - потому что служит простым продолжением системы Ермака и Хабарова, ни важностью результатов, хоть «Русский инвалид» и Крыжановский распинаются за последнее. Таким образом, любопытные факты, с которых впоследствии будет начинаться история многих стран, легко могут прийти в забвение, а это было бы жаль. Хорошо бы сделал кто-нибудь, написав историю русского движения в Азии хоть с 1843 года. Но правительство едва ли позволит это… разве такому сладкоглаголивому чиновнику, как Петр де Семенов, нынешний «начальник географии» и директор статистического комитета, который почти ничего не пишет, кроме лести сильным мира сего, своим приятелям и себе самому… Правительство так секретничает с азиатскими делами, что даже Кульджинский трактат 1851 г., с Китаем, обнародован только в 1861 г., хотя это не более как договор о торговле. Попробуем же обнародовать хоть несколько «примечаний» для будущего историка, совершенно отрывочных, но, смеем уверить, вполне достоверных. - A propos, заглянем и на Кавказ, т. е. тоже в русскую Азию.
I. Восточная Сибирь
4го января 1854 г., Николай Павлович подписал, вопреки Нессельроде, муравьевский проект о занятии Амура. Это число вырезано потом на золотой доске при серебряных часах сазиковской работы, которые в 1861 г. бывшие сослуживцы Муравьева подарили ему. Николаю Павловичу, как видно, хотелось под шумок войны, громившей западные границы империи, сделать приобретение на востоке, в стране, без которой Сибирь бессмысленна, потому что лишена выхода. Но замечательно, что он при этом долго не знал, что нужно взять и что можно взять. Долго ломал он голову над этим вопросом, прикладывал линейку к карте (буквально) и находил, что самая естественная граница была бы от Абагайту до устья Ляо по прямой линии, ибо эта граница была бы короче всех прочих, а между тем отрезала бы 4/5 Маньчжурии [Нынешний наш посол в Константинополе, Игнатьев, бывший в 1857 г. военным агентом в Лондоне, даже уверил англичан в существовании именно подобной границы, почему она и была нанесена на одну из карт целого света, изданных в Англии. Это очень интриговало лорда Эльгина в Таньцзине, в 1858 году.], т. е. более, чем все остальные возможные границы. У Николая была страсть забирать то, что плохо лежит, особенно у таких безответных людей, как китайцы… Ему, однако ж, заметили, что для исполнения его проекта придется замежевать такие страны, которые недавно населены оседлыми маньчжурами и китайцами, а след., всегда будут тянуть к Китаю, т. е. доставят нам много хлопот; поэтому Муравьев уехал, получив разрешение «действовать по обстоятельствам и только не просить денег».
Деньги, однако же, ему были даны, и именно вот каким образом. Дозволено было не держать штатного числа чиновников (ясное доказательство, что их было много), а отпускаемое на них жалованье частию употреблять на поощрение остальных, а частию на образование военного капитала, в котором отчет представлялся только самому Николаю Павловичу. Потом отданы в подобное же распоряжение Муравьева остатки от сметных сумм интендантства [Смета интендантства составлялась и справки утверждались самим Муравьевым; след., от него зависел размер остатков. Это любопытно как образчик финансовой администрации при Николае.], выручки от солеваренного завода и пр. Войска Муравьев не просил, во-первых потому, что был уверен в бескровности завоевания, и во-вторых потому, что только лишь создал забайкальских казаков и хотел похвастаться, что это действительно воины, а не толпа поселян, которая годится только на охоту за белками.
Кстати, об образовании Забайкальского войска. Муравьев, объезжая Нерчинский край в 1849 г., убедился, в каком жалком положении находятся крестьяне, приписанные к горным заводам, принадлежавшим кабинету его величества. Он решился их вырвать из хищных лап горных чиновников. Но как же достигнуть этого? Отпустить их просто на волю, как сделали 10 лет после со всеми, Николай Павлович не согласился бы: вот Муравьев и придумал казачество, благо оно отдавало еще ему 100.000 душ в непосредственное распоряжение, как командующему войсками. Из Петербурга прислали офицеров обучать новое воинство артикулам, собирали полки и батальоны на несколько недель летом, отрывая от сельских работ, и занимали ученьями. Но еще в 1860 г. эти любопытные ратники напоминали собою рекрут, которые начальнику говорят «барин», «сударь» и почесывают при этом затылок. О боевых их качествах и говорить не стоит: само правительство наконец отобрало у них оружие и признало по-прежнему крестьянами, только оброчными, а не барщинными.
Итак, завоевательные средства у Муравьева были: несколько сот тысяч (в 1857 г. - 420.000 руб.), 4 полка старых, кое-куда годных казаков и 12 батальонов башибузуков, которым обыкновенно говорилось в насмешку: «Царь не знает, что вы ему служите». К ним он мог присоединить не более двух батальонов регулярного войска и две батареи… Этого, впрочем, было довольно, чтобы в ту пору завоевать всю Маньчжурию, ибо китайцы ужасно боялись даже холостых выстрелов из пушек, а в виде оружия имели дреколья с наконечниками, окрашенными серою краскою, под железо.
В 1854 г. Муравьев упросил китайцев дозволить сделать сплав по Амуру, будто бы для Камчатки. Построили два парохода («Аргунь» и «Шилку», из которых последняя делала потом лишь по 200 в. в год), множество барок, нагрузили скотом и хлебом плоты и отправили два регулярные батальоны и несколько казаков на низовья Амура, при чем заселили Мариинск и Николаевск.
В 1855 г., под тем же предлогом «снабдить Камчатку да кстати и войска на устьях Амура, которые охраняют безопасность обеих империй» послали еще экспедицию; с ней двинулись и несколько десятков крестьянских семейств, заселивших 3-4 деревни ниже Мариинска.
В 1856 г. новых занятий не делали; но зато устроили первую драму в завоевании Амурского края. О ней-то мы скажем, потому что официальные летописцы не посмеют сказать. Дело состоит в следующем.
Муравьев лето 1856 провел в Москве и Петербурге, на коронации; делами в Иркутске заправлял Заборинский, а собственно на Амуре Корсаков, ныне благополучно сатрапствующий на берегах Ангары. Команде в 600 человек, под начальством майора Обухова, велено было осенью вернуться из Николаевска за Байкал, пройдя для этого весь Амур (3100 верст) в лодках, на бичеве. Корсаков, желая при этом выиграть как можно более времени, назначил команде идти по 40 верст в день, и по такому расчету снабдил продовольствием магазины вдоль по Амуру. Кроме того, солдатам приказано было на ночлегах рубить дрова для пароходов на будущий год. Очевидно, что исполнить этих распоряжений было нельзя, и последствия вышли такого рода: Между Кумарой и Кутомандой, которые отстоят одна от другой 400 верст, солдат застал лед; идти бичевою или на веслах было нельзя, а продовольствия имелося всего на 10 дней. Побились, побились, да и пришли к убеждению, что нужно идти вразброд, чтобы охотиться по лесам, а больных везти на салазочках, кое-как сбитых. Тяжести все побросали и остались в легкой одежде, которая едва защищала от морозов и сырости. 12 или 15 дней шли несчастные, все приели, а до Кутаманды еще далеко. Тогда начали есть отрядных собак, подошвы, ранцевые ремни. Сам Обухов три дни питался собственной моськой. Наконец взялись за людей, потому что зверей встречалося мало… В 1857-9 годах, в одном батальоне можно было встретить унтер-офицера и солдата, съевших юнкера и потому обложенных епитимиею. Это людоедство случилось так: они втроем составили было артель для охоты, но охота не удавалась. Протаскавшись дни четыре без пищи, они порешили пристрелить одного из самих себя, по жребию, в пользу двух остальных. Досталося юнкеру, и товарищи долго не решалися убить юношу; наконец он заснул и тут был порешен выстрелом… Весною 1857 г. можно было также видеть много крестов на прибрежье Амура: то были могилы прошлогодних страдальцев. Граф Путятин и Аввакум служили по них панихиды, но, конечно, по очень немногим: ведь из 600 человек вернулися за Байкал только 270, а остальные все померли от болезней и с голоду…
Корсаков, однако же, на коронацию был произведен в генералы и утвержден атаманом.
В 1857 году заселили верховья Амура до Буреинских гор; но как и кем заселили? Казаками, которых судьбу описал четыре года спустя Максимов, хотя, конечно, слишком мрачными красками [Максимову, как и Завалишину, не следует много верить. Первый из них приехал в Восточную Сибирь предубежденный, по поручению Константина Николаевича; второй положительно писал и пишет из личностей, потому что с 1867 г. ему оказывалось со стороны Муравьева и Корсакова внимания меньше прежнего. А оказывалось потому, что Завалишин, как старый моряк, слишком радушно встретил Путятина в Чите… Этого рода личности у нас решительно запутывают историю. Завалишин писал резкие статьи об Амуре, даже не видавши его, а только собирая слухи в Чите.]. Казачество нас съедало тогда.
В 1858 году - Айгунский трактат. Амур стал наш не только de facto, но и de jure. Послали, кроме того, экспедицию на реку Усури, для разведок, и заселили все пространство от Зеи до Усури. Это был год торжества Муравьева, но год бедствий для поселенцев. Холодные, голодные, почти без домов, без хлеба, скота и проч., они спасены были только в силу того, что Бог, как сказал Филарет, поступает с нами не по правосудию, а по милосердию. Одни курьеры замучили своими поездками поселенцев, а дороговизна была такова, что за 20 яиц, 2 бутылки молока и хлеб в 8 фунтов платили 5 руб. сер., за барана 8 руб. сер. и проч.
А тут еще Буссе!
Буссе, не тем будь помянут, был слаб и малоспособен, а впрочем, незлой человек. Его Муравьев назначил губернатором на Амур, вероятно, для того, чтоб почетным образом спустить из начальников штаба. Он губернаторствовал 7 лет и не сделал ничего для нового края. Все его подвиги состояли лишь в том, что он отнимал припасы и лодки у частных лиц, наивно уверяя, что казне они нужнее, чем им, да в том, что, заказав Амурской компании для Благовещенска фонари и пожарные трубы, потом отказался, так что компания, исполнив заказ, понесла на несколько тысяч убытку. Этого рода подвиги были, впрочем, самыми обыкновенными на Амуре. Белоголовый не Родшильд, с ним шутить было можно…
1859 год был ознаменован заселением реки Усури и попыткою провести границу в приусурийском крае. Для последней цели отправлен был генерального штаба подполковник Будогосский, которому даны команды и 14.000 руб. сер. денег. Ни разграничения он не сделал, ни денег не воротил; но зато прославился варварством даже в Сибири, где нагайка и плеть были самою обыкновенною вещью. Один солдат в Хабаровке был запорот им насмерть, несколько других до полусмерти, да и офицеров он не щадил. Руководствуясь личными отношениями, он хотел даже уморить голодом своего сослуживца, Ельца, но это ему не удалось. Голодный, оборванный Елец, выйдя к морю, действительно скитался недели две по берегу, отчаиваясь в приходе судна, которое бы отвезло его в Николаевск, но наконец был спасен случаем. Транспорт «Байкал» зашел в Ольгинскую гавань и принял его на борт. Бумага же к губернатору в Николаевск пришла, по преднамеренному распоряжению Будогосского, только в сентябре месяце, т. е. тогда, когда было бы поздно отправлять корабль за Ельцом.
Будогосский 8 сентября 1859 г. был произведен в полковники, получил 500 руб. пожизненной пенсии и теперь где-то командует полком, кажется, у Коцебу, который, однако же, не потерпел его в генеральном штабе.
В 1859 году было еще одно любопытное событие, касающееся Амура. В это время Амурский край был в величайшей славе, и множество крестьян из восточной и средней России желали переселиться туда. Многие крепостные даже выкупались для этого от своих господ, которые были рады сбыть их, чтобы примежевать к себе их наделы до выхода ожидавшегося указа, да положить сотни две-три рублей за душу. Составились две большие партии колонистов, в 500 семейств, которых правительство и решило переселить на Амур. Первая партия прошла через всю Сибирь и теперь живет между Усури и Мариинском; но со второй случился «маленький казус», отлично рекомендующий нашу администрацию. В Енисейской губернии 1859 год был неурожайный. Муравьев писал министру государственных имуществ (Муравьеву же, но вешателю), чтобы не торопился слишком с переселенцами и назначил им малые переходы или же приостановил в Западной Сибири, до подножного корма. Министерство госуд. им. распорядилось так: приказало из Омска повернуть колонистов вверх по реке Иртышу, вместо того чтоб направить их в Барабу, а затем предоставило генерал-губериатору Западной Сибири распорядиться с ними как хочет. Гасфорд в это время собирался формировать пешие казачьи батальоны, ему люди были нужны, вот он и решил: поселить их на Иртыше и обратить в казаков. Провели поселенцев в Семипалатинск и расположили по деревням, будто бы на зиму, до дальнейшего движения на Амур по лучшей дороге; потом губернатору Панову поручено было склонить переселенцев к подписанию акта о том, что «они добровольно желают остаться на Иртыше». Но тут был встречен единодушный отпор. Бывшие крепостные даже соглашались снова вернуться к помещикам, лишь бы нейти в казаки. Тогда шестерых из них посадили в острог, и Панов, по предписанию свыше, призывал их к себе каждый день для усовещевания (Панов вообще человек мягкий). Но усовещеванья не повели ни к чему, а между тем нужно было спешить окончанием дела, ибо приближалась весна. Тогда послан был к переселенцам адъютант Иолшин, которому приказано было объявить этим несчастным, «что если они не подпишут просьбы о добровольном водворении их на реке Иртыше, то завтра же придет казачья сотня и насильно их разведет в назначенные места, а зачинщики пойдут в рудники». Нечего делать, поселенцы подписали акт «добровольного согласия, просьбу» и ныне разрабатывают пески, соседние Семипалатинску.
Стоило бы еще сказать несколько слов о «сынках», т. е. штрафованных солдатах, которыми Муравьев думал населить Амур в угоду Сухозанету и Лауницу; но об них уже сказано кое-что Максимовым и другими. Да и штрафованные сами наказали Муравьева за то, что он так деспотически прогнал их через всю Сибирь, переженил на каторжных и публичных женщинах и потом отдал в работники казакам. Они захватили одну из казенных барок и некоторое время занимались пиратством на низовьях Амура, при чем отрезали кухню самого генерал-губернатора. Мы не будем о них говорить в предположении, что и официальный историк не скроет неудачной меры, которую само правительство спешило исправить уже в 1861 году. А как после 1859 года никаких новых захватов земель в Восточной Сибири не было [Но могло быть, ибо еще Муравьев, через Деспот-Зеновича, позднейшего тобольского губернатора, пытал пограничных монгольских князьков: не желают ли они взбунтоваться против Китая?], то и перейдем теперь в Западную.
Оренбург, 20 мая 1867
P. S. Но прежде чем действительно перейти в Западную Сибирь, расскажем еще один факт, любопытный для истории нашего движения в Восточной. Когда занятие Амура началось, американцы, взглянув на карту, предположили, что колонизация берегов такой большой реки пойдет столь же быстро, как, напр., Калифорнии, и потому сообразили, что для облегчения дела весьма полезно соединить железною дорогою верховья Амура с Байкалом. У янки задумано значит сделано. Написали проект дороги и представили Муравьеву; тот послал в Петербург. Через несколько времени получается ответ из Сибирского комитета с приложенным к нему докладом Чевкина, что-де железную дорогу проводить рано (?), что американцы, пожалуй, надуют, что они вытянут капитал из Восточной Сибири, а потом откажутся от дела и проч. (американцы предлагали акции продавать в Америке, а не в России)… «Все это, что написал Чевкин, - вздор, - заметил Бутков, передавая конверт Ф. Беклемишеву для доставки по назначению, - вы так и скажите Николаю Николаевичу. А сущность в том, что нельзя нам пустить на Амур и в Сибирь республиканцев: они разовьют там свой дух и Сибирь отвалится от нас».
Вот они, тайные пружины политики, высказанные неспособным к тайне Бутковым! Не похоже ли это на несогласие открыть университет в Сибири, несогласие, дважды заявленное правительством под тем же предлогом, что рано? Не выражает ли это «рано» то же опасение за какой-то дух… конечно, неприятный людям бездушным.
II. Западная Сибирь
Ход завоеваний в Западной Сибири в течение XIX столетия замечателен тем, что никто никогда не знал: по какому случаю они начались, когда и где кончатся? Этого даже не знало само правительство в Петербурге, пока наконец, для обуздания завоевательных тенденций генерал-губернаторов, не решилось условиться о границе с Китаем и передать южные пограничные земли в оренбургское ведомство. Обыкновенно выставляли поводом к движению вперед то, что-де хищники беспокоят передовую линию, следовательно, ее нужно прикрыть спереди… линиею же, то есть рядом сначала укреплений, а потом и станиц, заселенных казаками. Одни из первых движений за старую, екатерининскую линию сделаны были Броневским, тем самым, который известен за гомерического кутилу. Броневский [Броневский был начальником штаба Сибирского корпуса.] ходил в степь для заложения первых укреплений и потом торжествовал свои военные подвиги в Омске, разъезжая на эшафотной колеснице, с колесом вместо трубы в руках и в сопровождении громадной толпы народа, батальона солдат и пушек, из которых потом стрелял ядрами в дом коменданта (это верно). Не мудрено, что подобным широким натурам было тесно на Иртыше и их тянуло в степь.
Мы начнем наши примечания с 1840х годов, когда генерал-губернатором был князь Горчаков (Петр Дм.). Как оренбургское, так и сибирское начальство были тогда заняты ловлею известного султана Кенисары, волновавшего степь. Эта ловля была очень занимательна, интересна… но исключительно для ловивших. Под предлогом, что Кенисара предводительствует конницею и что за ним гоняться в степи трудно, все равно что в поле за ветром, высылали несколько лет сряду целые полки казаков одвуконь, чтобы побольше требовать фуража, т. е. денег, ибо какой же в степи фураж, кроме даруемой Богом травы? ни овса, ни даже сена в ней нет. Начальники - и не только полковые, но даже сотенные - наживались страшным образом. Артиллерии поручик Аббакумов, командуя небольшими частями, нажил 30.000 рублей, есаул Волков, вернувшись с «охоты» в Омск, выстроил себе прекрасный дом и основал кожевенный завод, а подполковник Карбышев приобрел кругленькую сумму 200.000 рублей.
Вообще, степь завоевана казаками, и все по той же системе à la Ермак. Казаки, которых полковник Слуцкий наивно называл апостолами цивилизации в Киргизской степи, шли за Иртыш на службу и на грабеж, делавший службу выгодною. Киргизы их до такой степени боялись и боятся доселе, что если аулу приходится кочевать только в виду (а в степи видно далеко) казацкого пикета, то на пикет посылается баран или два, смотря по многочисленности аула. Казаки хвастаются тонкостями в грабительствах. Так, напр., с гордостью рассказывается ими следующий анекдот. Несколько казаков с пикета украли корову и заперли ее в цейхгауз, а преследовавшим объявили: ищите, а если не найдете, то штраф за бесчестие. Когда же киргизы указали на запертый чулан, то получили в ответ: да у нас и ключа от цейхгауза нет; поезжайте за ним на соседний пикет к офицеру. Киргизы поехали, но во время их отсутствия и несмотря на присмотр оставшихся, казаки успели вывести из чулана корову, разобрав заднюю стену. Разумеется, когда ключ был привезен, в чулане не нашлось ничего, и киргизы заплатили, сверх пропавшей коровы, еще двух баранов за бесчестие. Волы, уводимые в сапогах, бараны, отгоняемые стадами, - не редкость даже и ныне. Городок Аягуз пришлось переносить с места на место, чтобы сделать его торговым, и все-таки цель не была достигнута, благодаря казачьему управлению. Первоначально место под город выбрано было у самой большой караванной дороги из Чугучака в степь; но едва город возник, караваны стали ходить в 30 верстах севернее; перенесли его на новое место - татары вернулись на старый путь.
В 1854 году - опять в том же, как первая амурская экспедиция, - основано было укрепление Верное, у подножия Алатауских гор, а в 1855 году около него возникла станица. Эта колония отняла лучшие земли у киргизов Большой орды, и вместе навсегда замкнула в наши пределы Киргизскую степь. Гасфорд торжествовал; он думал получить титул «Заилийского» графа, подобно Муравьеву, получившему титул Амурского… Но титула не дали, и вот он стал обдумывать действительную войну - с коканцами. Обширные доклады были написаны, чтобы убедить государя, что без взятия «крепостей» Токмака и Пишпека, лежащих у наших границ и служащих центрами хищничества коканских киргизов, спокойствие невозможно. Самые крепости были представлены чем-то серьезным. Снарядили отряд в 2000 человек (по-степному, очень большой), сформировали осадный парк, огромный обоз с хлебом и другими предметами, и все это предположено было ринуть на пожатие лавров в 1860 г… Вдруг нос! - Сухозанет, нелюбивший Гасфорда, прислал ему в сотрудники, в менторы Циммермана, который и взял «приступом» и «правильною осадою» Токмак и Пишпек. Это - любопытное в комическом смысле завоевание.
Токмак был лошадиное стойло, нечто вроде жаровни из глины. Его запрещено было брать легким отрядам в предыдущие годы собственно потому, чтобы придать всей войне больше важности. Он и сдался Циммерману без выстрела, хотя Циммерман получил за то генерала. Пишпек был немножко побольше, но до такой степени ничтожен, что, когда Циммерман предположил против него осаду, долженствовавшую украсить реляцию, то единственная осадная траншея была поведена, на смех военному искусству, по прямой линии к укреплению, так что даже все раненые в ней были ранены в ноги. Через три дни Пишпек сдался, и Циммерман получил ленту да добивался потом Георгия. В большое затруднение поставило великого воеводу то - какие ж трофеи послать в Петербург? Не было даже ключей от крепости, потому что ворота извнутри подпирались бревном, к почтовой пересылке несколько неудобным. Вот нашли в комендантской конюшне замок и при нем ключ, которые и послали с курьером. Завоевав две крепости, Циммерман бросил их и уехал в Россию, а коканцы немедленно восстановили Пишпек, и 20.000 рублей, израсходованные на экспедицию, пропали совершенно напрасно.
Системы и цели государственной, очевидно, в военных действиях не было; да и какой же хотеть тут системы, когда в Петербурге даже плохо знали географию Средней Азии. Когда реляция о Пишпеке появилась в газетах, генерал-адъютанты, министры спрашивали: что это такое и где лежит? на Кавказе или в Китае? Даже укрепление Верное обыкновенно считалось кавказским (3500 вёрст). Петр де Семенов приобрел славу ученого, глубокомысленно выдавая себя за знатока этих отдаленных пустынь, где Верное лежит будто бы среди абрикосовых рощ. Он восхвалял их величие, горную их природу, кровавые войны между туземцами, в которых ему приходилось быть миротворцем, забывая даже то, что он большую часть времени в Сибири провел за картами у Панова или в Омске. Подвиг Циммермана показался в Петербурге чем-то вроде измаильского штурма; Сухозанет о нем телеграфировал государю за границу.
На карте 1858 г. видим ошибки в названиях не только Токмака и Пишпека, но и Чемкента (Чимкента)
С 1860 года, т. е. с удаления Гасфорда и замены его безвестным и поврежденным Дюгамелем, правительство начало подумывать о том, что делать в степи, на чем остановиться? Прежде всего решились покончить с Китаем, чтобы отнять у генерал-губернаторов всякую возможность к военным подвигам в этом направлении. Снарядили комиссию для разграничения и послали ее в Чугучак; но тут вышел забавный скандал. Начальником комиссии был Бабков, который по первой заповеди о блаженстве будет непременно в царстве небесном. Он забыл в Омске попросить себе полномочие, которое было совершенно необходимо в деле с такими формалистами, как китайцы; а потому, когда комиссия прибыла в Чугучак, китайские уполномоченные отказались иметь с ней дело, требуя кредитивных грамот за государственною печатью. Бабков, совершенно растерявшийся, не знал что делать, и наконец придумал. Выпросил у консула Скачкова фактуру семипалатинской таможни и ее предъявил как кредитивную грамоту, потому что на ней был государственный герб. Но китайцы смекнули в чем дело. «Что это вы предлагаете нам счет из лавочки вместо государственной грамоты? Вы, как видно, обманщики…» Переговоры тянулись потом два года и кончились в сущности ничем, ибо в 1863 году началось восстание дунганей, и китайцам стало не до пограничной комиссии.
Мы заметили, что правительство с 1860х годов начинает подумывать о Киргизской степи, и действительно, его стремлениям в этом случае нельзя не верить: они выразились в снаряжении особой экспедиции для изучения края, его обычаев, нравов и проч. Но вот вопрос: имеет ли само правительство ясную идею о том, к чему должно стремиться в этом крае, завоевание которого окончилось едва 10-12 лет назад? Очень сомнительно; оно никогда не отличалось подобной предусмотрительностью и действовало весьма бессистемно. Поэтому мы и не удивляемся, что посланная в 1864-5 г. комиссия Гирса и К° пока не выработала ничего прочного. (Да и самый дельный, самый знающий член ее, Гутковский, умер в настоящем году.) Трудно пока сказать, чего хочет правительство, чего должны ждать от него киргизы. Будут ли заводиться школы, или станут хлопотать о мечетях? Станут ли утверждать адат, шариат, или же введут нечто вроде Гасфордовой религии, смеси исламизма и протестантства? Останутся ли по-прежнему приказы, в которых всем ворочали непременные члены, и старшие султаны сидели куклами, или, на оренбургский манер, вся степь будет подчинена султанам, без приказов и непременных членов? Взяв в соображение нашу любовь к чиновничеству, нельзя, кажется, сомневаться, что приказы и канцелярии восторжествуют, т. е. от положения Сперанского отступлений больших не будет, хотя канцелярии - язва степи и всегда будут ненавистны народу, потому что он кочевой и живет воздухом степи, имеющей остаться степью навеки.
Мы не станем здесь говорить о подвигах сибирского воинства под начальством Черняева, совершенных в последнее время: они принадлежат уже оренбургскому периоду управления нашей туркестанской границей. Но мы позволим себе спросить почтенного покорителя Ташкента: зачем штурмовал он Аульеата, когда жители его сами изъявляли готовность покориться? Неужели кровь лилась для реляций? Это слишком уж по-кавказски.
Самара, 22 мая 1867
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
https://rus-turk.livejournal.com/537572.html
См. также:
• И. Ф. Бабков. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири;
• И. И. Завалишин. К чему для России расширение?;
• В. В. Григорьев. Русская политика в отношении к Средней Азии;
• Н. А. Маев. Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток;
• Н. Н. Каразин. Скорбный путь.
ОКОНЧАНИЕ
[Только что мы отпечатали двойной лист «Колокола», которым заключили первое десятилетие его, как получили чрезвычайно занимательные и бойкие «Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии». Без сомнения, мы не отвечаем за оценку лиц, это остается на совести писавшего, но все изложение носит в себе печать истины и наблюдательности. Благо есть место, и мы прибавили несколько строк. Если мы снова получим статью такого интереса, как «Примечание», мы издадим второй прибавочный лист. - Изд.]
Об завоеваниях русских в Азии много говорят за границей (правда, вздору), но очень немного в России. Там ход нашей азиатской политики малоизвестен, да и самая политика не возбуждает к себе внимания ни новизною - потому что служит простым продолжением системы Ермака и Хабарова, ни важностью результатов, хоть «Русский инвалид» и Крыжановский распинаются за последнее. Таким образом, любопытные факты, с которых впоследствии будет начинаться история многих стран, легко могут прийти в забвение, а это было бы жаль. Хорошо бы сделал кто-нибудь, написав историю русского движения в Азии хоть с 1843 года. Но правительство едва ли позволит это… разве такому сладкоглаголивому чиновнику, как Петр де Семенов, нынешний «начальник географии» и директор статистического комитета, который почти ничего не пишет, кроме лести сильным мира сего, своим приятелям и себе самому… Правительство так секретничает с азиатскими делами, что даже Кульджинский трактат 1851 г., с Китаем, обнародован только в 1861 г., хотя это не более как договор о торговле. Попробуем же обнародовать хоть несколько «примечаний» для будущего историка, совершенно отрывочных, но, смеем уверить, вполне достоверных. - A propos, заглянем и на Кавказ, т. е. тоже в русскую Азию.
I. Восточная Сибирь
4го января 1854 г., Николай Павлович подписал, вопреки Нессельроде, муравьевский проект о занятии Амура. Это число вырезано потом на золотой доске при серебряных часах сазиковской работы, которые в 1861 г. бывшие сослуживцы Муравьева подарили ему. Николаю Павловичу, как видно, хотелось под шумок войны, громившей западные границы империи, сделать приобретение на востоке, в стране, без которой Сибирь бессмысленна, потому что лишена выхода. Но замечательно, что он при этом долго не знал, что нужно взять и что можно взять. Долго ломал он голову над этим вопросом, прикладывал линейку к карте (буквально) и находил, что самая естественная граница была бы от Абагайту до устья Ляо по прямой линии, ибо эта граница была бы короче всех прочих, а между тем отрезала бы 4/5 Маньчжурии [Нынешний наш посол в Константинополе, Игнатьев, бывший в 1857 г. военным агентом в Лондоне, даже уверил англичан в существовании именно подобной границы, почему она и была нанесена на одну из карт целого света, изданных в Англии. Это очень интриговало лорда Эльгина в Таньцзине, в 1858 году.], т. е. более, чем все остальные возможные границы. У Николая была страсть забирать то, что плохо лежит, особенно у таких безответных людей, как китайцы… Ему, однако ж, заметили, что для исполнения его проекта придется замежевать такие страны, которые недавно населены оседлыми маньчжурами и китайцами, а след., всегда будут тянуть к Китаю, т. е. доставят нам много хлопот; поэтому Муравьев уехал, получив разрешение «действовать по обстоятельствам и только не просить денег».
Деньги, однако же, ему были даны, и именно вот каким образом. Дозволено было не держать штатного числа чиновников (ясное доказательство, что их было много), а отпускаемое на них жалованье частию употреблять на поощрение остальных, а частию на образование военного капитала, в котором отчет представлялся только самому Николаю Павловичу. Потом отданы в подобное же распоряжение Муравьева остатки от сметных сумм интендантства [Смета интендантства составлялась и справки утверждались самим Муравьевым; след., от него зависел размер остатков. Это любопытно как образчик финансовой администрации при Николае.], выручки от солеваренного завода и пр. Войска Муравьев не просил, во-первых потому, что был уверен в бескровности завоевания, и во-вторых потому, что только лишь создал забайкальских казаков и хотел похвастаться, что это действительно воины, а не толпа поселян, которая годится только на охоту за белками.
Кстати, об образовании Забайкальского войска. Муравьев, объезжая Нерчинский край в 1849 г., убедился, в каком жалком положении находятся крестьяне, приписанные к горным заводам, принадлежавшим кабинету его величества. Он решился их вырвать из хищных лап горных чиновников. Но как же достигнуть этого? Отпустить их просто на волю, как сделали 10 лет после со всеми, Николай Павлович не согласился бы: вот Муравьев и придумал казачество, благо оно отдавало еще ему 100.000 душ в непосредственное распоряжение, как командующему войсками. Из Петербурга прислали офицеров обучать новое воинство артикулам, собирали полки и батальоны на несколько недель летом, отрывая от сельских работ, и занимали ученьями. Но еще в 1860 г. эти любопытные ратники напоминали собою рекрут, которые начальнику говорят «барин», «сударь» и почесывают при этом затылок. О боевых их качествах и говорить не стоит: само правительство наконец отобрало у них оружие и признало по-прежнему крестьянами, только оброчными, а не барщинными.
Итак, завоевательные средства у Муравьева были: несколько сот тысяч (в 1857 г. - 420.000 руб.), 4 полка старых, кое-куда годных казаков и 12 батальонов башибузуков, которым обыкновенно говорилось в насмешку: «Царь не знает, что вы ему служите». К ним он мог присоединить не более двух батальонов регулярного войска и две батареи… Этого, впрочем, было довольно, чтобы в ту пору завоевать всю Маньчжурию, ибо китайцы ужасно боялись даже холостых выстрелов из пушек, а в виде оружия имели дреколья с наконечниками, окрашенными серою краскою, под железо.
В 1854 г. Муравьев упросил китайцев дозволить сделать сплав по Амуру, будто бы для Камчатки. Построили два парохода («Аргунь» и «Шилку», из которых последняя делала потом лишь по 200 в. в год), множество барок, нагрузили скотом и хлебом плоты и отправили два регулярные батальоны и несколько казаков на низовья Амура, при чем заселили Мариинск и Николаевск.
В 1855 г., под тем же предлогом «снабдить Камчатку да кстати и войска на устьях Амура, которые охраняют безопасность обеих империй» послали еще экспедицию; с ней двинулись и несколько десятков крестьянских семейств, заселивших 3-4 деревни ниже Мариинска.
В 1856 г. новых занятий не делали; но зато устроили первую драму в завоевании Амурского края. О ней-то мы скажем, потому что официальные летописцы не посмеют сказать. Дело состоит в следующем.
Муравьев лето 1856 провел в Москве и Петербурге, на коронации; делами в Иркутске заправлял Заборинский, а собственно на Амуре Корсаков, ныне благополучно сатрапствующий на берегах Ангары. Команде в 600 человек, под начальством майора Обухова, велено было осенью вернуться из Николаевска за Байкал, пройдя для этого весь Амур (3100 верст) в лодках, на бичеве. Корсаков, желая при этом выиграть как можно более времени, назначил команде идти по 40 верст в день, и по такому расчету снабдил продовольствием магазины вдоль по Амуру. Кроме того, солдатам приказано было на ночлегах рубить дрова для пароходов на будущий год. Очевидно, что исполнить этих распоряжений было нельзя, и последствия вышли такого рода: Между Кумарой и Кутомандой, которые отстоят одна от другой 400 верст, солдат застал лед; идти бичевою или на веслах было нельзя, а продовольствия имелося всего на 10 дней. Побились, побились, да и пришли к убеждению, что нужно идти вразброд, чтобы охотиться по лесам, а больных везти на салазочках, кое-как сбитых. Тяжести все побросали и остались в легкой одежде, которая едва защищала от морозов и сырости. 12 или 15 дней шли несчастные, все приели, а до Кутаманды еще далеко. Тогда начали есть отрядных собак, подошвы, ранцевые ремни. Сам Обухов три дни питался собственной моськой. Наконец взялись за людей, потому что зверей встречалося мало… В 1857-9 годах, в одном батальоне можно было встретить унтер-офицера и солдата, съевших юнкера и потому обложенных епитимиею. Это людоедство случилось так: они втроем составили было артель для охоты, но охота не удавалась. Протаскавшись дни четыре без пищи, они порешили пристрелить одного из самих себя, по жребию, в пользу двух остальных. Досталося юнкеру, и товарищи долго не решалися убить юношу; наконец он заснул и тут был порешен выстрелом… Весною 1857 г. можно было также видеть много крестов на прибрежье Амура: то были могилы прошлогодних страдальцев. Граф Путятин и Аввакум служили по них панихиды, но, конечно, по очень немногим: ведь из 600 человек вернулися за Байкал только 270, а остальные все померли от болезней и с голоду…
Корсаков, однако же, на коронацию был произведен в генералы и утвержден атаманом.
В 1857 году заселили верховья Амура до Буреинских гор; но как и кем заселили? Казаками, которых судьбу описал четыре года спустя Максимов, хотя, конечно, слишком мрачными красками [Максимову, как и Завалишину, не следует много верить. Первый из них приехал в Восточную Сибирь предубежденный, по поручению Константина Николаевича; второй положительно писал и пишет из личностей, потому что с 1867 г. ему оказывалось со стороны Муравьева и Корсакова внимания меньше прежнего. А оказывалось потому, что Завалишин, как старый моряк, слишком радушно встретил Путятина в Чите… Этого рода личности у нас решительно запутывают историю. Завалишин писал резкие статьи об Амуре, даже не видавши его, а только собирая слухи в Чите.]. Казачество нас съедало тогда.
В 1858 году - Айгунский трактат. Амур стал наш не только de facto, но и de jure. Послали, кроме того, экспедицию на реку Усури, для разведок, и заселили все пространство от Зеи до Усури. Это был год торжества Муравьева, но год бедствий для поселенцев. Холодные, голодные, почти без домов, без хлеба, скота и проч., они спасены были только в силу того, что Бог, как сказал Филарет, поступает с нами не по правосудию, а по милосердию. Одни курьеры замучили своими поездками поселенцев, а дороговизна была такова, что за 20 яиц, 2 бутылки молока и хлеб в 8 фунтов платили 5 руб. сер., за барана 8 руб. сер. и проч.
А тут еще Буссе!
Буссе, не тем будь помянут, был слаб и малоспособен, а впрочем, незлой человек. Его Муравьев назначил губернатором на Амур, вероятно, для того, чтоб почетным образом спустить из начальников штаба. Он губернаторствовал 7 лет и не сделал ничего для нового края. Все его подвиги состояли лишь в том, что он отнимал припасы и лодки у частных лиц, наивно уверяя, что казне они нужнее, чем им, да в том, что, заказав Амурской компании для Благовещенска фонари и пожарные трубы, потом отказался, так что компания, исполнив заказ, понесла на несколько тысяч убытку. Этого рода подвиги были, впрочем, самыми обыкновенными на Амуре. Белоголовый не Родшильд, с ним шутить было можно…
1859 год был ознаменован заселением реки Усури и попыткою провести границу в приусурийском крае. Для последней цели отправлен был генерального штаба подполковник Будогосский, которому даны команды и 14.000 руб. сер. денег. Ни разграничения он не сделал, ни денег не воротил; но зато прославился варварством даже в Сибири, где нагайка и плеть были самою обыкновенною вещью. Один солдат в Хабаровке был запорот им насмерть, несколько других до полусмерти, да и офицеров он не щадил. Руководствуясь личными отношениями, он хотел даже уморить голодом своего сослуживца, Ельца, но это ему не удалось. Голодный, оборванный Елец, выйдя к морю, действительно скитался недели две по берегу, отчаиваясь в приходе судна, которое бы отвезло его в Николаевск, но наконец был спасен случаем. Транспорт «Байкал» зашел в Ольгинскую гавань и принял его на борт. Бумага же к губернатору в Николаевск пришла, по преднамеренному распоряжению Будогосского, только в сентябре месяце, т. е. тогда, когда было бы поздно отправлять корабль за Ельцом.
Будогосский 8 сентября 1859 г. был произведен в полковники, получил 500 руб. пожизненной пенсии и теперь где-то командует полком, кажется, у Коцебу, который, однако же, не потерпел его в генеральном штабе.
В 1859 году было еще одно любопытное событие, касающееся Амура. В это время Амурский край был в величайшей славе, и множество крестьян из восточной и средней России желали переселиться туда. Многие крепостные даже выкупались для этого от своих господ, которые были рады сбыть их, чтобы примежевать к себе их наделы до выхода ожидавшегося указа, да положить сотни две-три рублей за душу. Составились две большие партии колонистов, в 500 семейств, которых правительство и решило переселить на Амур. Первая партия прошла через всю Сибирь и теперь живет между Усури и Мариинском; но со второй случился «маленький казус», отлично рекомендующий нашу администрацию. В Енисейской губернии 1859 год был неурожайный. Муравьев писал министру государственных имуществ (Муравьеву же, но вешателю), чтобы не торопился слишком с переселенцами и назначил им малые переходы или же приостановил в Западной Сибири, до подножного корма. Министерство госуд. им. распорядилось так: приказало из Омска повернуть колонистов вверх по реке Иртышу, вместо того чтоб направить их в Барабу, а затем предоставило генерал-губериатору Западной Сибири распорядиться с ними как хочет. Гасфорд в это время собирался формировать пешие казачьи батальоны, ему люди были нужны, вот он и решил: поселить их на Иртыше и обратить в казаков. Провели поселенцев в Семипалатинск и расположили по деревням, будто бы на зиму, до дальнейшего движения на Амур по лучшей дороге; потом губернатору Панову поручено было склонить переселенцев к подписанию акта о том, что «они добровольно желают остаться на Иртыше». Но тут был встречен единодушный отпор. Бывшие крепостные даже соглашались снова вернуться к помещикам, лишь бы нейти в казаки. Тогда шестерых из них посадили в острог, и Панов, по предписанию свыше, призывал их к себе каждый день для усовещевания (Панов вообще человек мягкий). Но усовещеванья не повели ни к чему, а между тем нужно было спешить окончанием дела, ибо приближалась весна. Тогда послан был к переселенцам адъютант Иолшин, которому приказано было объявить этим несчастным, «что если они не подпишут просьбы о добровольном водворении их на реке Иртыше, то завтра же придет казачья сотня и насильно их разведет в назначенные места, а зачинщики пойдут в рудники». Нечего делать, поселенцы подписали акт «добровольного согласия, просьбу» и ныне разрабатывают пески, соседние Семипалатинску.
Стоило бы еще сказать несколько слов о «сынках», т. е. штрафованных солдатах, которыми Муравьев думал населить Амур в угоду Сухозанету и Лауницу; но об них уже сказано кое-что Максимовым и другими. Да и штрафованные сами наказали Муравьева за то, что он так деспотически прогнал их через всю Сибирь, переженил на каторжных и публичных женщинах и потом отдал в работники казакам. Они захватили одну из казенных барок и некоторое время занимались пиратством на низовьях Амура, при чем отрезали кухню самого генерал-губернатора. Мы не будем о них говорить в предположении, что и официальный историк не скроет неудачной меры, которую само правительство спешило исправить уже в 1861 году. А как после 1859 года никаких новых захватов земель в Восточной Сибири не было [Но могло быть, ибо еще Муравьев, через Деспот-Зеновича, позднейшего тобольского губернатора, пытал пограничных монгольских князьков: не желают ли они взбунтоваться против Китая?], то и перейдем теперь в Западную.
Оренбург, 20 мая 1867
P. S. Но прежде чем действительно перейти в Западную Сибирь, расскажем еще один факт, любопытный для истории нашего движения в Восточной. Когда занятие Амура началось, американцы, взглянув на карту, предположили, что колонизация берегов такой большой реки пойдет столь же быстро, как, напр., Калифорнии, и потому сообразили, что для облегчения дела весьма полезно соединить железною дорогою верховья Амура с Байкалом. У янки задумано значит сделано. Написали проект дороги и представили Муравьеву; тот послал в Петербург. Через несколько времени получается ответ из Сибирского комитета с приложенным к нему докладом Чевкина, что-де железную дорогу проводить рано (?), что американцы, пожалуй, надуют, что они вытянут капитал из Восточной Сибири, а потом откажутся от дела и проч. (американцы предлагали акции продавать в Америке, а не в России)… «Все это, что написал Чевкин, - вздор, - заметил Бутков, передавая конверт Ф. Беклемишеву для доставки по назначению, - вы так и скажите Николаю Николаевичу. А сущность в том, что нельзя нам пустить на Амур и в Сибирь республиканцев: они разовьют там свой дух и Сибирь отвалится от нас».
Вот они, тайные пружины политики, высказанные неспособным к тайне Бутковым! Не похоже ли это на несогласие открыть университет в Сибири, несогласие, дважды заявленное правительством под тем же предлогом, что рано? Не выражает ли это «рано» то же опасение за какой-то дух… конечно, неприятный людям бездушным.
II. Западная Сибирь
Ход завоеваний в Западной Сибири в течение XIX столетия замечателен тем, что никто никогда не знал: по какому случаю они начались, когда и где кончатся? Этого даже не знало само правительство в Петербурге, пока наконец, для обуздания завоевательных тенденций генерал-губернаторов, не решилось условиться о границе с Китаем и передать южные пограничные земли в оренбургское ведомство. Обыкновенно выставляли поводом к движению вперед то, что-де хищники беспокоят передовую линию, следовательно, ее нужно прикрыть спереди… линиею же, то есть рядом сначала укреплений, а потом и станиц, заселенных казаками. Одни из первых движений за старую, екатерининскую линию сделаны были Броневским, тем самым, который известен за гомерического кутилу. Броневский [Броневский был начальником штаба Сибирского корпуса.] ходил в степь для заложения первых укреплений и потом торжествовал свои военные подвиги в Омске, разъезжая на эшафотной колеснице, с колесом вместо трубы в руках и в сопровождении громадной толпы народа, батальона солдат и пушек, из которых потом стрелял ядрами в дом коменданта (это верно). Не мудрено, что подобным широким натурам было тесно на Иртыше и их тянуло в степь.
Мы начнем наши примечания с 1840х годов, когда генерал-губернатором был князь Горчаков (Петр Дм.). Как оренбургское, так и сибирское начальство были тогда заняты ловлею известного султана Кенисары, волновавшего степь. Эта ловля была очень занимательна, интересна… но исключительно для ловивших. Под предлогом, что Кенисара предводительствует конницею и что за ним гоняться в степи трудно, все равно что в поле за ветром, высылали несколько лет сряду целые полки казаков одвуконь, чтобы побольше требовать фуража, т. е. денег, ибо какой же в степи фураж, кроме даруемой Богом травы? ни овса, ни даже сена в ней нет. Начальники - и не только полковые, но даже сотенные - наживались страшным образом. Артиллерии поручик Аббакумов, командуя небольшими частями, нажил 30.000 рублей, есаул Волков, вернувшись с «охоты» в Омск, выстроил себе прекрасный дом и основал кожевенный завод, а подполковник Карбышев приобрел кругленькую сумму 200.000 рублей.
Вообще, степь завоевана казаками, и все по той же системе à la Ермак. Казаки, которых полковник Слуцкий наивно называл апостолами цивилизации в Киргизской степи, шли за Иртыш на службу и на грабеж, делавший службу выгодною. Киргизы их до такой степени боялись и боятся доселе, что если аулу приходится кочевать только в виду (а в степи видно далеко) казацкого пикета, то на пикет посылается баран или два, смотря по многочисленности аула. Казаки хвастаются тонкостями в грабительствах. Так, напр., с гордостью рассказывается ими следующий анекдот. Несколько казаков с пикета украли корову и заперли ее в цейхгауз, а преследовавшим объявили: ищите, а если не найдете, то штраф за бесчестие. Когда же киргизы указали на запертый чулан, то получили в ответ: да у нас и ключа от цейхгауза нет; поезжайте за ним на соседний пикет к офицеру. Киргизы поехали, но во время их отсутствия и несмотря на присмотр оставшихся, казаки успели вывести из чулана корову, разобрав заднюю стену. Разумеется, когда ключ был привезен, в чулане не нашлось ничего, и киргизы заплатили, сверх пропавшей коровы, еще двух баранов за бесчестие. Волы, уводимые в сапогах, бараны, отгоняемые стадами, - не редкость даже и ныне. Городок Аягуз пришлось переносить с места на место, чтобы сделать его торговым, и все-таки цель не была достигнута, благодаря казачьему управлению. Первоначально место под город выбрано было у самой большой караванной дороги из Чугучака в степь; но едва город возник, караваны стали ходить в 30 верстах севернее; перенесли его на новое место - татары вернулись на старый путь.
В 1854 году - опять в том же, как первая амурская экспедиция, - основано было укрепление Верное, у подножия Алатауских гор, а в 1855 году около него возникла станица. Эта колония отняла лучшие земли у киргизов Большой орды, и вместе навсегда замкнула в наши пределы Киргизскую степь. Гасфорд торжествовал; он думал получить титул «Заилийского» графа, подобно Муравьеву, получившему титул Амурского… Но титула не дали, и вот он стал обдумывать действительную войну - с коканцами. Обширные доклады были написаны, чтобы убедить государя, что без взятия «крепостей» Токмака и Пишпека, лежащих у наших границ и служащих центрами хищничества коканских киргизов, спокойствие невозможно. Самые крепости были представлены чем-то серьезным. Снарядили отряд в 2000 человек (по-степному, очень большой), сформировали осадный парк, огромный обоз с хлебом и другими предметами, и все это предположено было ринуть на пожатие лавров в 1860 г… Вдруг нос! - Сухозанет, нелюбивший Гасфорда, прислал ему в сотрудники, в менторы Циммермана, который и взял «приступом» и «правильною осадою» Токмак и Пишпек. Это - любопытное в комическом смысле завоевание.
Токмак был лошадиное стойло, нечто вроде жаровни из глины. Его запрещено было брать легким отрядам в предыдущие годы собственно потому, чтобы придать всей войне больше важности. Он и сдался Циммерману без выстрела, хотя Циммерман получил за то генерала. Пишпек был немножко побольше, но до такой степени ничтожен, что, когда Циммерман предположил против него осаду, долженствовавшую украсить реляцию, то единственная осадная траншея была поведена, на смех военному искусству, по прямой линии к укреплению, так что даже все раненые в ней были ранены в ноги. Через три дни Пишпек сдался, и Циммерман получил ленту да добивался потом Георгия. В большое затруднение поставило великого воеводу то - какие ж трофеи послать в Петербург? Не было даже ключей от крепости, потому что ворота извнутри подпирались бревном, к почтовой пересылке несколько неудобным. Вот нашли в комендантской конюшне замок и при нем ключ, которые и послали с курьером. Завоевав две крепости, Циммерман бросил их и уехал в Россию, а коканцы немедленно восстановили Пишпек, и 20.000 рублей, израсходованные на экспедицию, пропали совершенно напрасно.
Системы и цели государственной, очевидно, в военных действиях не было; да и какой же хотеть тут системы, когда в Петербурге даже плохо знали географию Средней Азии. Когда реляция о Пишпеке появилась в газетах, генерал-адъютанты, министры спрашивали: что это такое и где лежит? на Кавказе или в Китае? Даже укрепление Верное обыкновенно считалось кавказским (3500 вёрст). Петр де Семенов приобрел славу ученого, глубокомысленно выдавая себя за знатока этих отдаленных пустынь, где Верное лежит будто бы среди абрикосовых рощ. Он восхвалял их величие, горную их природу, кровавые войны между туземцами, в которых ему приходилось быть миротворцем, забывая даже то, что он большую часть времени в Сибири провел за картами у Панова или в Омске. Подвиг Циммермана показался в Петербурге чем-то вроде измаильского штурма; Сухозанет о нем телеграфировал государю за границу.
На карте 1858 г. видим ошибки в названиях не только Токмака и Пишпека, но и Чемкента (Чимкента)
С 1860 года, т. е. с удаления Гасфорда и замены его безвестным и поврежденным Дюгамелем, правительство начало подумывать о том, что делать в степи, на чем остановиться? Прежде всего решились покончить с Китаем, чтобы отнять у генерал-губернаторов всякую возможность к военным подвигам в этом направлении. Снарядили комиссию для разграничения и послали ее в Чугучак; но тут вышел забавный скандал. Начальником комиссии был Бабков, который по первой заповеди о блаженстве будет непременно в царстве небесном. Он забыл в Омске попросить себе полномочие, которое было совершенно необходимо в деле с такими формалистами, как китайцы; а потому, когда комиссия прибыла в Чугучак, китайские уполномоченные отказались иметь с ней дело, требуя кредитивных грамот за государственною печатью. Бабков, совершенно растерявшийся, не знал что делать, и наконец придумал. Выпросил у консула Скачкова фактуру семипалатинской таможни и ее предъявил как кредитивную грамоту, потому что на ней был государственный герб. Но китайцы смекнули в чем дело. «Что это вы предлагаете нам счет из лавочки вместо государственной грамоты? Вы, как видно, обманщики…» Переговоры тянулись потом два года и кончились в сущности ничем, ибо в 1863 году началось восстание дунганей, и китайцам стало не до пограничной комиссии.
Мы заметили, что правительство с 1860х годов начинает подумывать о Киргизской степи, и действительно, его стремлениям в этом случае нельзя не верить: они выразились в снаряжении особой экспедиции для изучения края, его обычаев, нравов и проч. Но вот вопрос: имеет ли само правительство ясную идею о том, к чему должно стремиться в этом крае, завоевание которого окончилось едва 10-12 лет назад? Очень сомнительно; оно никогда не отличалось подобной предусмотрительностью и действовало весьма бессистемно. Поэтому мы и не удивляемся, что посланная в 1864-5 г. комиссия Гирса и К° пока не выработала ничего прочного. (Да и самый дельный, самый знающий член ее, Гутковский, умер в настоящем году.) Трудно пока сказать, чего хочет правительство, чего должны ждать от него киргизы. Будут ли заводиться школы, или станут хлопотать о мечетях? Станут ли утверждать адат, шариат, или же введут нечто вроде Гасфордовой религии, смеси исламизма и протестантства? Останутся ли по-прежнему приказы, в которых всем ворочали непременные члены, и старшие султаны сидели куклами, или, на оренбургский манер, вся степь будет подчинена султанам, без приказов и непременных членов? Взяв в соображение нашу любовь к чиновничеству, нельзя, кажется, сомневаться, что приказы и канцелярии восторжествуют, т. е. от положения Сперанского отступлений больших не будет, хотя канцелярии - язва степи и всегда будут ненавистны народу, потому что он кочевой и живет воздухом степи, имеющей остаться степью навеки.
Мы не станем здесь говорить о подвигах сибирского воинства под начальством Черняева, совершенных в последнее время: они принадлежат уже оренбургскому периоду управления нашей туркестанской границей. Но мы позволим себе спросить почтенного покорителя Ташкента: зачем штурмовал он Аульеата, когда жители его сами изъявляли готовность покориться? Неужели кровь лилась для реляций? Это слишком уж по-кавказски.
Самара, 22 мая 1867
ОКОНЧАНИЕ
Того же автора:
https://rus-turk.livejournal.com/537572.html
См. также:
• И. Ф. Бабков. Воспоминания о моей службе в Западной Сибири;
• И. И. Завалишин. К чему для России расширение?;
• В. В. Григорьев. Русская политика в отношении к Средней Азии;
• Н. А. Маев. Краткий исторический очерк движения России на азиатский Восток;
• Н. Н. Каразин. Скорбный путь.