Воспоминания о Киргизской степи (2/4)
Ф. Ц. Воспоминания о Киргизской степи // Лучи: журнал для девиц, издаваемый Александрою Ишимовою. 1854, т. 9, № 1, 2.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
Приказ и вместе крепость Аягузская стоит на правом берегу горной речки Аягуза, служащей первой гранью Семиреченского края, называемого так от семи рек, падающих с хребта Джан, или Алатау. Аягуз после течения то бурного в горах, то спокойного среди песков, верстах в двухстах от своего истока - впадает в озеро Болхаш. В крепости стоит отряд пехоты, а в станице живут несколько сотен казаков под начальством отрядного начальника, который вместе и комендант крепости. Станица расположена правильными улицами вдоль берега; тут же раскинуты и юрты киргиз, живущих всегда близ казачьих станиц. Выше по реке, в версте расстояния, раскинулась татарская слободка, с опрятными домиками зажиточных торговцев, которые ездят в Чугучак и Кульджу для мены рогатого скота и овец своих на чай и прочие произведения, выгодно сбываемые в степи, а также в Семипалатинске и Петропавловске.
По приезде моем я отдохнул от дороги и потом пошел осмотреть местность Аягуза. День был жаркий; я пошел к реке, которая то быстро неслась и шумела, то чуть струилась и исчезала в песчаном ложе. Обрывистый берег ее красовался кустами шиповника и тополями; но это не тот стройный тополь, который поэты уподобляют стану воспеваемых ими дев; напротив, этот тополь можно уподобить разве ведьме горбатой и с всклокоченными волосами. Однако ж посреди безлюдной степи и опаленных горных покатостей и эта зелень рисуется отрадно для глаз, особенно при обрывистых крутизнах берега, о который сердито плещет и рассыпается пеной горная речка.
Меня надолго остановил вид горной реки, прежде никогда не виданной мною. Я любовался ее силой, и ее затишью, и капризами: она здесь быстра и с шумом ворочает огромные камни, а несколько шагов далее в сторону поверхность ее неподвижна как зеркало, и крошечные ребятишки, играя, перебегают ее.
Отошед с полверсты по берегу, я увидел казаков, которые ловили рыбу бреднем. Любо было смотреть, как эти сильные и ловкие люди погружались с отмели вдруг головой в кипящую пучину и появлялись вновь из воды в тех местах, где она была гораздо ниже колена и где плескались дети, наполняя окрестность звонким смехом. Со страхом смотрел я на детей; мне все казалось, что один неосторожный шаг шалуна - и волна унесет его навеки. Я обратился к казакам, сказав:
- Возьмите отсюда детей - их унесет!
- Никак нет, ваше благородие; они все плавают как рыбки, а тут и куры бродят. Пусть себе полощутся - вишь как печет!
И действительно, жар был нестерпим, хотя уже вечерело. Расспросив броду - и я пошел в воду. Никогда купанье не было мне так приятно: вода была холодна и быстрым напором как бы электризовала тело. Мне не хотелось оставить светлые и прохладные струи, и я понял тогда веселье и отраду детей, которые невдалеке от меня кувыркались и плескались. Но солнце, склоняясь к закату, облило огнем реку; потом начало смеркаться, и я поспешил одеться и с купленной у казаков маринкой отправиться на квартиру. Рыбка-маринка походит на окуня и очень вкусна. Перед тем как варить ее, надо отрезать у нее голову и как можно лучше вычистить: иначе она производит спазмы и неотвязчивую лихорадку. Я думал найти здесь форель, ну узнал, что она совсем не водится ни в одной из семи рек.
Усталость от дороги и купанье подарили меня самым сладким сном, однако наутро я поднялся с зарей и погрузился в кипучий Аягуз. Чай после купанья - чудная вещь; я наслаждался здесь этим удовольствием. Не хотелось мне оставить Аязуз: впереди опять степь и дичь; но запас жаркого и хлеба уложен, лошади поданы, и я пускаюсь в дорогу. Проехав верст пять, спустились мы каменным ущельем опять к берегу Аягуза и въехали в брод по ровному песчаному ложу. Вода не заливала осей тарантаса, но он покачивался и, казалось, вот-вот опрокинется от быстрого напора летящей массы воды. Меня удивило, что здесь на реке нет никакой птицы. Вероятно, она выводится или прячется в разливах, где затишь.
Без приключений, но тоскуя однообразием пустынной природы, я к вечеру прискакал на 4-й от Аягуза пикет Аргонаты. Он расположен в горном ущелии Аргонатинского кряжа, состоящего из гранитных скал и зеленоватой земли, осыпающейся к подошве гор у протока, окаймленного яркою травкой и цветами мальвы и дикого шиповника. Вид пикета веселый и приятный: среди тишины раздается свист перелетающих со скалы на скалу каменных рябчиков, птичек, похожих на куропатку; они серенькие с мохнатыми ножками, как у голубя. Я застрелил пару этих рябчиков и нашел, что они удивительно вкусны. По расспросам я узнал, что в 40 верстах от пикета находится огромное озеро Болхаш, куда впадают все семь рек с вершин Алатау, и река Или, выходящая из китайских пределов. Озеро это разлилось более чем на 500 верст в длину и от 80 до 130 в ширину. Оно бурно и неприступно по причине камышей, окаймляющих берега его на пространстве нескольких верст. В этих камышах всадник с пикой может скрываться как в лесу. Вода только при впадении рек годна к употреблению; остальная масса воды горько-соленая.
При закате солнца я с урядником поднялся верхом на крутую возвышенность гранитной горы и оттуда увидел блестящую поверхность озера; оно казалось мне миражом туманной дали в степной равнине; а окрестные горы, облитые румяной зарей, с их причудливыми формами, делали вид еще волшебнее и наполняли душу ощущениями невыразимыми. И здесь, как на Аркатских горах, я был очарован чудной природой. И здесь я забыл трудный путь и однообразие степи, вид которой так грустен для человека, не привыкшего к ней.
Спускаясь по отлогой каменистой дороге в песчаную долину, я приехал к ночи на реку Лепсу, которая глубже и шире Аягуза. Берега ее покрыты также тополями и поросли целым лесом камыша, где водятся фазаны, дикие кабаны и даже тигры. Я видел здесь раненного тигром казака, который сам рассказал мне о своей встрече и борьбе с страшным зверем.
Осенью прошлого года казаки заметили на песке следы огромного зверя, а потом не раз видели тигрицу с двумя детьми, рыскавшими близь на противуположном берегу Лепсы. Казаки собрались однажды на охоту за кабанами, отъехали не более двух верст, как один из них наехал в густом камыше на лежащего огромного тигра, который, вытянувшись в траве, сверкал глазами и махал хвостом, не спуская страшного взгляда с неожиданного гостя. Казак прицелился из ружья, но прежде нежели успел спустить курок, как тигр одним прыжком сшиб с ног оторопевшую лошадь и бросился на казака, который левую руку всунул в пасть зверя, а правою выхватил из-за пояса топор и взмахнул им над головой тигра; но зверь, изранив до локтя руку неустрашимого казака, уже скрылся в камыше. Это случилось в несколько мгновений, так что товарищи, прискакавшие на зов казака и видя его окровавленного, удивлялись, не слышав даже шороха от этой ужасной сцены.
С первым снегом киргизы охотятся здесь на фазанов, которые в это время очень жирны и тяжелы, не летают далее 50 шагов и прячутся растянувшись на песке; их бьют палками по нескольку десятков в час и продают по три руб. сер. за сотню. Этой дешевизне способствует, конечно, и недостаток сбыта. В О* мы получаем фазанов в гостинец от степных наших знакомых.
От реки Лепсы степь делается еще беднее растительностию; кое-где по солончаковой равнине торчит тощая полынь и колючие кусточки, которые, однако же, во время зимы питают огромные стада овец и верблюдов.
Вот еще шумит горная быстрая речка Баскан. Ее мутные волны несут с собою ил, и она представляет вид черной, быстро ползучей змеи. К тарантасу моему припрягли около 10 лошадей, казаки подхватили его арканами по бокам и с шумом и гиком мы ринулись в мутный брод. Вода захлестнула в тарантас; но казаки уже предупредили меня и на себе перенесли весь мой походный багаж, а я верхом переправился через брод на лихой лошадке, которая, фыркая, вынесла меня на другой берег.
Проехав несколько скучных станций, я приехал на реку Оксу, напомнившую мне видами берегов, и также стремлением чистой воды и быстрой через нее переправой на пароме, - реку Лепсу, на которой, как и здесь, так много удобств для будущего населения; но теперь и здесь, как и там, пустыня, отрадная только мечтам путешественника. Отсюда, как тучи, виднеются вершины хребта Джан, или Алатау. С приближением к нему открывается волшебная панорама, в которой постепенно возвышается гряда фиолетовых гигантов с снежными вершинами. Чего не передумаешь и чего не перечувствуешь, созерцая эту дивную картину! И каким ничтожным покажешься сам, видя громадные чудеса руки Божией; но вместе с тем, возносясь к Творцу этих чудес, сознаешь, что и ты звено всемирного создания, одаренное жизнию и понятием о всем созданном!
С каждым поворотом дороги меняются чудные виды гор. Как мне хотелось уловить их и оставить навсегда в памяти; но они, как очарованные, исчезали и снова являлись в картинных превращениях, пока сумрак ночи не скрыл все под одной темно-синей пеленой.
На другой день я спешил пуститься в дорогу поранее; оставалось только два пикета до Арасана - цели моей поездки. Мы делаемся тем нетерпеливее, чем ближе подвигаемся к концу нашего путешествия. Я мчался по долине, понижающейся к реке Карасу, которая живописно затопила подошву возвышенного кряжа гор; передо мною был и каменный подъем Кисикаус.
С Карасуйского пикета посылаются вперед к подъему Кисикаус, вместе с конвойными казаками, и заводские лошади, потому что гора очень высока и крута. Когда мы приехали к ущелью, то увидели много подвод с провиантом. Возы, запряженные в четыре и более лошадей, поднимались по одному в гору. Бедные лошади часто останавливались и в бессилии готовы были спустить повозку вниз; но возчики тотчас подкладывали камни под колеса, и они снова двигались и снова отдыхали. Я подумал, что мой тарантас не подымут и двадцать лошадей; но к тройке подпрягли еще две пары, конвойные казаки подцепили с боков арканы, и мой тарантас пополз в гору, как черный жук. Я ехал верхом позади, наблюдая, чтобы казаки не мучили бедных лошадей. Между тем я оглянулся назад, где как муравьи показались мне оставленные внизу обозы. На полугоре я увидел ключ в природном гранитном бассейне, откуда струилась как кристалл чистая, прохладная вода, и, выливаясь через верх, катилась вниз незаметной струйкой. Я слез с коня, наклонился к колодцу и с наслаждением пил чудную воду; мой конь также протянул морду, я дал ему напиться, но едва мог оторвать его от воды и пустился вскачь в гору. Мой тарантас был уже на вершине Кисикауса; казаки отпрягали лишних лошадей. Я велел затормазить экипаж, а сам поехал к обрыву скалистого утеса; оттуда я увидел картину дикую, печальную, но величественную: внизу, как в тумане, расстилалась сизой пеленой подошва горы; далее тянулась безграничная степь, сливаясь с безоблачным небом. На этом пространстве я мог только разглядеть три знакомые точки - оставленные мною пикеты, из которых отдаленнейший отстоит отсюда примерно на 100 верст. Вправо предо мною причудливо раскинулся восхитительный хребет Алатау с своими снежными вершинами, от которых так и веяло прохладой ледника. Ниже снежной черты гора блестела розовыми и фиолетовыми полосами; еще ниже - зеленоватыми; самый же лес казался синими пятнами по скатам скал и по расселинам, рисовавшимся едва заметными черточками. Я опять забылся при созерцании этой величественной природы, пока не пробудили меня крики погонщиков, повторяемые эхом гранитных ущелий. Я вспомнил, что пора мне окончить мой путь, и расстался с горным видом как с человеком, которому сказал: «До свидания!», и тут же дал себе обещание непременно побывать на вершине Алатау.
Спуск с Кисикауса в долину Капальскую не крут; есть, правда, несколько неожиданных крутых и обрывистых поворотов, но лихие казаки миновали их благополучно. Здесь представилась мне картина чудесно свежей растительности, которая была тем пленительнее для моих глаз, что я уже отвык видеть даже травку, проехав от самой линии Иртыша более 600 верст бесплодною степью. Все было покрыто кругом самою яркою зеленью и разнородными цветами, красовавшимися в озимой траве и кустарниках, покрывавших южную покатость Кисикауса. Целые табуны лошадей с наслаждением щипали корм и отдыхали от трудов и изнурения после бесплодных степей, которые прошли с грузом.
Люди с веселыми лицами сидели группами у своих повозок; иные варили пищу, другие отдыхали. И мне хотелось, глядя на них, также сесть в их кружок и надолго остаться с ними в этом живописном и привольном месте; но моя тройка пустилась вскачь под горку; перед глазами моими промелькнуло много отдыхающих групп с их изнуренными лошадками и быками. Через час я спустился быстро с возвышенности Кисикауса по прекрасной дороге к шумной речке Биени, которая прыгала и пенилась, ворочая камни с ревом водопада. Ширина ее не более 10 сажень и брод ее не заливал осей; но брызги обдали нас, когда мы в нее спустились, и казалось, что сердитая река унесет нас. Привычные кони, фыркая, прыгали в пене сильной волны и быстро вынесли мой тарантас на другой берег. Весело приближался я к Теплоключенскому пикету, или Арасану, стоявшему белою точкой предо мною, верстах в трех. Справа и слева у берегов Биени расстилалась яркая зелень посевов пшеницы и проса; прямо до самых гор пестрела долина роскошною зеленью и цветами, и горы казались мне очень близки; в них ясно можно было рассмотреть сосновые рощи по скатам и веселые долины, казавшиеся мне прежде темными черточками.
- Далеко ли до гор? - спросил я казака.
- Верст 25, а то и все 30 будет, - отвечал он, оборотясь как бы для измерения пространства для гор.
Но вот и Арасан! Я подъехал к пикету мимо длинного строения купальни, окруженной множеством куч, сложенных из камней, - это старые могилы киргизов. Пикет такой же, как и прочие: дом с бойницами, разделенный воротами на две половины; двор с сараями, и все окопано рвом и насыпью. От пикета к купальне стоит около десятка юрт. Урядник встретил меня и провел к прекрасной приготовленной для меня юрте, в 20 шагах от купальни. Я распорядился устройством моего степного замка, а сам поспешил в купальню, которая разделена на две части - верхнюю и нижнюю; первая назначена для ванн приезжих, а вторая для солдат и простого народа, пользующихся на Арасане.
Когда вошел я в верхнее отделение, меня обдало теплыми парами серы; с помоста купальни я увидел прозрачный колодезь зеленоватого цвета в полторы квадратные сажени. Он дымился паром, но был так прозрачен, что всякая песчинка на дне его видна была как через чистое стекло, а камни, покрытые серным илом, были как бы на поверхности; из-под них жемчужными нитями прыгали пузырьки: одни исчезали на поверхности, другие своей чередой сменяли их и в свою очередь исчезали. Эта игра живой природы восхищала меня: мне казалось, что всякая струйка этой воды должна давать новую жизнь больному организму. Я попробовал воду: она на вкус пресна, довольно тепла и имеет запах серы уже тогда, когда ее проглотишь. Три ступеньки спускаются ко дну ключа, который глубиной почти в аршин. Температура воды 29 °Р. и показалась при первом прикосновении очень горяча, но потом эта теплота была так приятна, что мне не хотелось выйти из ванны. Я пробыл около часа в источнике, потом оделся тепло и пошел ходить как мог, даже принуждая себя по совету доктора, который сказал, что при купанье необходим моцион до испарины, и этим только можно выгнать ревматизм.
Прогулка моя на первый раз была недалека; я старался осмотреть местность Арасана. На север, в расстоянии версты, шумела речка Биен у подошвы голых гранитных гор Кизил-агач; к востоку и западу тянулась долина, пересекаемая искусственными арыками (канавками) для орошения полей, вырытыми еще за 200 с лишком лет калмыками; к северу долина повышалась постепенно до самой подошвы Алатау, тянувшегося живописной грядой с востока на запад и исчезавшего покатостию на горизонте. Около главного серного ключа есть еще несколько менее теплых колодезей и даже холодных, градусов в шесть. Из ключей этих чуть заметным протоком идет вода и питает на довольно крутой покатости болото, которое, понижаясь к р. Биени, незаметно исчезает, всасываясь в почву.
С отдыхами я прошелся до самой Биени и долго любовался ее пенистой волной, вслушивался в ее шум, который навевает раздумье о живой силе природы. Против меня на другом берегу высились гранитные скалы мертвой массой, а у ног кипела жизнь и пестрели цветы в яркой зелени; кое-где по берегу раскинулись кусты тальника и дикого шиповника. Все кругом дико и печально, как бы в ожидании человека-возделывателя; но давние могилы, разбросанные в разных местах, напоминают, что и здесь были люди и что жизнь их пронеслась, как неслась ветка на волне, за которой я следил в это мгновение. Мне стало грустно. Я пошел обратно к пикету; он был скрыт подъемом покатости, а виднелись мне лишь отдаленные снеговые вершины Алатау.
Возвратясь на пикет, я нашел мою юрту совершенно устроенною: на полу была белая кошма [войлок], которая не пропускала сырости. Подле кровати, наскоро составленной из двух досок на двух больших камнях, стоял столик и на нем кипящий самовар; с другой стороны стола - сундуки с моей поклажей, покрытые азиатским ковриком, представляли довольно удобный диван, а в углу юрты, у входа был вырыт погребок для провизии, прикрытый свежим дерном. На пороге радостно встретил меня Нептун, прекрасная курляндская собака. Все было в духе степной жизни, и я остался очень доволен. Солнце садилось, я поспешил взять ванну, после которой чай показался мне нектаром.
Замолкли песни и говор казаков у артельного котла выздоравливающих солдат. Мало-помалу все стихло, и я заснул под шум Биени, походивший на шум водопада. Не помню, что мне снилось на новоселье; но разбудил меня лай моего Нептуна, который ворчал и рвался из двери юрты. Я услышал шорох за дверью и лишь только встал, как мой Нептун бросился и отогнал нескольких овец, глупо столпившихся у моей юрты. На дворе чуть брезжил рассвет, долина была покрыта туманом. Вскоре зарумянился восток, петух пропел зарю с высоты моего тарантаса, на котором бесцеремонно разместилась вся куриная семья, и опять тишина ночи оглашаема была лишь ревом Биени.
С рассветом и сон мой улетел. Я расположился с порога моей юрты наблюдать восхождение солнца, обратясь к выходящим из мрака вершинам Алатау. Чудесная картина постепенно развертывалась, тень сбегала с покрытых туманом гор, и яркий пурпур вдруг обнял их так восхитительно, что душа просилась в этот чертог Божьей руки! Вместе с пробуждением дня проснулись и люди: казак погнал на пастьбу табун лошадей; их веселое ржание повторилось эхом; два больные солдата идут, опираясь на костыли, в купальню. Пора и мне погрузиться в целительный Арасан. Источник дымил и пенился пузырьками, взбегающими на прозрачную поверхность; я погрузился в него и чуть не вскрикнул, так горяча показалась мне вода в нем, вероятно, от разности температуры ее с утренним воздухом.
Через полтора часа я пошел гулять в противуположную сторону вчерашней моей прогулки, т. е. прямо к горам Алатау, столько пленявшим меня. Утро было ясное и теплое, но солнце еще не палило. Я миновал несколько десятков каменных бугров-могил и нашел степь уже выжженною южным солнцем. Пересохший ковыль не шевелился среди тишины и как бы замер до будущей весны. Только вылетавшие беспрестанно у меня из-под ног жаворонки, трепеща в воздухе, пели ту радостную трель, которая напоминает весну и заставляет взглянуть на голубое небо с особенным наслажденьем в сердце.
Есть минуты, когда отрадно одиноко беседовать с природой, наблюдать каждую травку, каждый цветок, каждый камушек и мечтать, глядя с наслаждением в даль даже не живописной окрестности; но тут же является и желание высказать кому-нибудь свои ощущения, и невольно вспомнишь о близких сердцу людях и улетишь воображением за несколько тысяч верст. Эти воспоминания о днях, проведенных среди родной семьи, навеяли на меня грустное чувство, а между тем солнце жгло, каменистая почва раскалилась, и физическое утомление соединилось с душевным. Я сел отдохнуть на гранитном утесе. Все кругом было тихо, только печальный крик журавлей в поднебесье раздался на несколько мгновений и замер в тиши.
Куда полетели эти перелетные птицы, не на мою ли родину? Я позавидовал их быстрому полету и далеко следил их вереницу, пока она не исчезла в воздухе, как исчезает пролетевшая паутина. Я вышел из минутной мечтательности моей и пошел обратно к пикету. В юрте ожидал меня обед: суп из каменных рябчиков, жаркое - те же рябчики, и компот из алибухары, урюка и кишмыша, произведений Бухары, которые здесь чрезвычайно дешевы. Все это приготовлено было рукой нового повара - денщика моего; аппетит был лучшей приправой моего обеда, и я остался очень доволен степной моей кухней.
Время мое распределено было на четыре довольно продолжительные прогулки. Разнообразить эти прогулки было для меня довольно трудно, потому что я еще не мог много ходить, а перед вечером ездил верхом, когда в состоянии был сесть на лошадь. Сначала провожал меня урядник, который по-своему описывал мне красоты здешнего края, а главное - указывал мне местность, пока я сам не ознакомился с нею. В первую поездку я был на остатках калмыцкой крепости, заметной еще по пологому рву и насыпи у реки Биени, верстах в трех от пикета. Теперь казаки косили там сено.
Предание говорит, что здесь было последнее кровавое побоище киргиз с калмыками, после которого калмыки откочевали навсегда с этих мест. Потом мы проехали пашнями, которые поразили меня своим плодородием на каменистой почве: кругом их была сожженная трава, а они высились густою зеленью, орошаемые арыками (канавками), проведенными из Биени. Пшеница и просо родят здесь сам-сто; если урожай наполовину бывает (т. е. сам-50), то это считают неурожаем. Здешние казаки, еще не привыкшие к хлебопашеству, не ценят такого богатства и лениво занимаются своими пашнями, между тем как четверть ржаной муки стоит на Капале 7 и 8 руб. сер.
Часто я гулял вверх по берегу Биени; я любил неумолкаемый ее говор, ее крутые неожиданные повороты и причудливые прибрежья. Часто случалось спускаться мне к самому руслу ее, чтобы напиться ее прохладной струи, и тогда любовался я цветными камешками, полированными ее могучей волной. Между галькой я старался найти белый кварц - признак месторождения золота; но порода камней попадалась мне гранитная, так что наглядные мои изыскания были напрасны. В это лето горный офицер с партиею делал первые поиски в хребте Алатау, и в горах, прилегающих к нашей степи, не нашлось признаков золотых месторождений; а слышно от киргиз, что покатость к Китаю обильна ими, но разработкою их там не занимаются.
Кроме необходимого мне моциона и развлечений, я находил удовольствие в моих прогулках верхом и начал ценить тощих, некрасивых киргизских лошадок. Нет такого подъема и такого спуска в горах, который бы испугал киргизскую лошадь: по самой неровной местности, где нельзя думать ехать рысцой на нашей лошади, смело скачешь на киргизской, отдав повода. Она несется через рытвины и овраги как серна, не спотыкаясь и не задерживая бега, по инстинкту и привычке; без малейшей остановки перескакивает канавки в аршин и более шириной. Лето было постоянно жаркое в две недели моего здешнего пребывания; к концу июня степь была уже сожжена и снова зазеленела после дождя, продолжавшегося не более нескольких часов.
Я всегда радуюсь, когда завижу тучку над снежной вершиной Алатау и услышу отдаленные перекаты грома; тучка быстро разрастается, застилает весь горизонт, и ливень орошает утомленную жаром долину; но лишь проглянуло солнце - и снова все сухо; почва здешняя как губка всасывает влагу, и через полчаса нет и следов проливного дождя.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
Приказ и вместе крепость Аягузская стоит на правом берегу горной речки Аягуза, служащей первой гранью Семиреченского края, называемого так от семи рек, падающих с хребта Джан, или Алатау. Аягуз после течения то бурного в горах, то спокойного среди песков, верстах в двухстах от своего истока - впадает в озеро Болхаш. В крепости стоит отряд пехоты, а в станице живут несколько сотен казаков под начальством отрядного начальника, который вместе и комендант крепости. Станица расположена правильными улицами вдоль берега; тут же раскинуты и юрты киргиз, живущих всегда близ казачьих станиц. Выше по реке, в версте расстояния, раскинулась татарская слободка, с опрятными домиками зажиточных торговцев, которые ездят в Чугучак и Кульджу для мены рогатого скота и овец своих на чай и прочие произведения, выгодно сбываемые в степи, а также в Семипалатинске и Петропавловске.
По приезде моем я отдохнул от дороги и потом пошел осмотреть местность Аягуза. День был жаркий; я пошел к реке, которая то быстро неслась и шумела, то чуть струилась и исчезала в песчаном ложе. Обрывистый берег ее красовался кустами шиповника и тополями; но это не тот стройный тополь, который поэты уподобляют стану воспеваемых ими дев; напротив, этот тополь можно уподобить разве ведьме горбатой и с всклокоченными волосами. Однако ж посреди безлюдной степи и опаленных горных покатостей и эта зелень рисуется отрадно для глаз, особенно при обрывистых крутизнах берега, о который сердито плещет и рассыпается пеной горная речка.
Меня надолго остановил вид горной реки, прежде никогда не виданной мною. Я любовался ее силой, и ее затишью, и капризами: она здесь быстра и с шумом ворочает огромные камни, а несколько шагов далее в сторону поверхность ее неподвижна как зеркало, и крошечные ребятишки, играя, перебегают ее.
Отошед с полверсты по берегу, я увидел казаков, которые ловили рыбу бреднем. Любо было смотреть, как эти сильные и ловкие люди погружались с отмели вдруг головой в кипящую пучину и появлялись вновь из воды в тех местах, где она была гораздо ниже колена и где плескались дети, наполняя окрестность звонким смехом. Со страхом смотрел я на детей; мне все казалось, что один неосторожный шаг шалуна - и волна унесет его навеки. Я обратился к казакам, сказав:
- Возьмите отсюда детей - их унесет!
- Никак нет, ваше благородие; они все плавают как рыбки, а тут и куры бродят. Пусть себе полощутся - вишь как печет!
И действительно, жар был нестерпим, хотя уже вечерело. Расспросив броду - и я пошел в воду. Никогда купанье не было мне так приятно: вода была холодна и быстрым напором как бы электризовала тело. Мне не хотелось оставить светлые и прохладные струи, и я понял тогда веселье и отраду детей, которые невдалеке от меня кувыркались и плескались. Но солнце, склоняясь к закату, облило огнем реку; потом начало смеркаться, и я поспешил одеться и с купленной у казаков маринкой отправиться на квартиру. Рыбка-маринка походит на окуня и очень вкусна. Перед тем как варить ее, надо отрезать у нее голову и как можно лучше вычистить: иначе она производит спазмы и неотвязчивую лихорадку. Я думал найти здесь форель, ну узнал, что она совсем не водится ни в одной из семи рек.
Усталость от дороги и купанье подарили меня самым сладким сном, однако наутро я поднялся с зарей и погрузился в кипучий Аягуз. Чай после купанья - чудная вещь; я наслаждался здесь этим удовольствием. Не хотелось мне оставить Аязуз: впереди опять степь и дичь; но запас жаркого и хлеба уложен, лошади поданы, и я пускаюсь в дорогу. Проехав верст пять, спустились мы каменным ущельем опять к берегу Аягуза и въехали в брод по ровному песчаному ложу. Вода не заливала осей тарантаса, но он покачивался и, казалось, вот-вот опрокинется от быстрого напора летящей массы воды. Меня удивило, что здесь на реке нет никакой птицы. Вероятно, она выводится или прячется в разливах, где затишь.
Без приключений, но тоскуя однообразием пустынной природы, я к вечеру прискакал на 4-й от Аягуза пикет Аргонаты. Он расположен в горном ущелии Аргонатинского кряжа, состоящего из гранитных скал и зеленоватой земли, осыпающейся к подошве гор у протока, окаймленного яркою травкой и цветами мальвы и дикого шиповника. Вид пикета веселый и приятный: среди тишины раздается свист перелетающих со скалы на скалу каменных рябчиков, птичек, похожих на куропатку; они серенькие с мохнатыми ножками, как у голубя. Я застрелил пару этих рябчиков и нашел, что они удивительно вкусны. По расспросам я узнал, что в 40 верстах от пикета находится огромное озеро Болхаш, куда впадают все семь рек с вершин Алатау, и река Или, выходящая из китайских пределов. Озеро это разлилось более чем на 500 верст в длину и от 80 до 130 в ширину. Оно бурно и неприступно по причине камышей, окаймляющих берега его на пространстве нескольких верст. В этих камышах всадник с пикой может скрываться как в лесу. Вода только при впадении рек годна к употреблению; остальная масса воды горько-соленая.
При закате солнца я с урядником поднялся верхом на крутую возвышенность гранитной горы и оттуда увидел блестящую поверхность озера; оно казалось мне миражом туманной дали в степной равнине; а окрестные горы, облитые румяной зарей, с их причудливыми формами, делали вид еще волшебнее и наполняли душу ощущениями невыразимыми. И здесь, как на Аркатских горах, я был очарован чудной природой. И здесь я забыл трудный путь и однообразие степи, вид которой так грустен для человека, не привыкшего к ней.
Спускаясь по отлогой каменистой дороге в песчаную долину, я приехал к ночи на реку Лепсу, которая глубже и шире Аягуза. Берега ее покрыты также тополями и поросли целым лесом камыша, где водятся фазаны, дикие кабаны и даже тигры. Я видел здесь раненного тигром казака, который сам рассказал мне о своей встрече и борьбе с страшным зверем.
Осенью прошлого года казаки заметили на песке следы огромного зверя, а потом не раз видели тигрицу с двумя детьми, рыскавшими близь на противуположном берегу Лепсы. Казаки собрались однажды на охоту за кабанами, отъехали не более двух верст, как один из них наехал в густом камыше на лежащего огромного тигра, который, вытянувшись в траве, сверкал глазами и махал хвостом, не спуская страшного взгляда с неожиданного гостя. Казак прицелился из ружья, но прежде нежели успел спустить курок, как тигр одним прыжком сшиб с ног оторопевшую лошадь и бросился на казака, который левую руку всунул в пасть зверя, а правою выхватил из-за пояса топор и взмахнул им над головой тигра; но зверь, изранив до локтя руку неустрашимого казака, уже скрылся в камыше. Это случилось в несколько мгновений, так что товарищи, прискакавшие на зов казака и видя его окровавленного, удивлялись, не слышав даже шороха от этой ужасной сцены.
С первым снегом киргизы охотятся здесь на фазанов, которые в это время очень жирны и тяжелы, не летают далее 50 шагов и прячутся растянувшись на песке; их бьют палками по нескольку десятков в час и продают по три руб. сер. за сотню. Этой дешевизне способствует, конечно, и недостаток сбыта. В О* мы получаем фазанов в гостинец от степных наших знакомых.
От реки Лепсы степь делается еще беднее растительностию; кое-где по солончаковой равнине торчит тощая полынь и колючие кусточки, которые, однако же, во время зимы питают огромные стада овец и верблюдов.
Вот еще шумит горная быстрая речка Баскан. Ее мутные волны несут с собою ил, и она представляет вид черной, быстро ползучей змеи. К тарантасу моему припрягли около 10 лошадей, казаки подхватили его арканами по бокам и с шумом и гиком мы ринулись в мутный брод. Вода захлестнула в тарантас; но казаки уже предупредили меня и на себе перенесли весь мой походный багаж, а я верхом переправился через брод на лихой лошадке, которая, фыркая, вынесла меня на другой берег.
Проехав несколько скучных станций, я приехал на реку Оксу, напомнившую мне видами берегов, и также стремлением чистой воды и быстрой через нее переправой на пароме, - реку Лепсу, на которой, как и здесь, так много удобств для будущего населения; но теперь и здесь, как и там, пустыня, отрадная только мечтам путешественника. Отсюда, как тучи, виднеются вершины хребта Джан, или Алатау. С приближением к нему открывается волшебная панорама, в которой постепенно возвышается гряда фиолетовых гигантов с снежными вершинами. Чего не передумаешь и чего не перечувствуешь, созерцая эту дивную картину! И каким ничтожным покажешься сам, видя громадные чудеса руки Божией; но вместе с тем, возносясь к Творцу этих чудес, сознаешь, что и ты звено всемирного создания, одаренное жизнию и понятием о всем созданном!
С каждым поворотом дороги меняются чудные виды гор. Как мне хотелось уловить их и оставить навсегда в памяти; но они, как очарованные, исчезали и снова являлись в картинных превращениях, пока сумрак ночи не скрыл все под одной темно-синей пеленой.
На другой день я спешил пуститься в дорогу поранее; оставалось только два пикета до Арасана - цели моей поездки. Мы делаемся тем нетерпеливее, чем ближе подвигаемся к концу нашего путешествия. Я мчался по долине, понижающейся к реке Карасу, которая живописно затопила подошву возвышенного кряжа гор; передо мною был и каменный подъем Кисикаус.
С Карасуйского пикета посылаются вперед к подъему Кисикаус, вместе с конвойными казаками, и заводские лошади, потому что гора очень высока и крута. Когда мы приехали к ущелью, то увидели много подвод с провиантом. Возы, запряженные в четыре и более лошадей, поднимались по одному в гору. Бедные лошади часто останавливались и в бессилии готовы были спустить повозку вниз; но возчики тотчас подкладывали камни под колеса, и они снова двигались и снова отдыхали. Я подумал, что мой тарантас не подымут и двадцать лошадей; но к тройке подпрягли еще две пары, конвойные казаки подцепили с боков арканы, и мой тарантас пополз в гору, как черный жук. Я ехал верхом позади, наблюдая, чтобы казаки не мучили бедных лошадей. Между тем я оглянулся назад, где как муравьи показались мне оставленные внизу обозы. На полугоре я увидел ключ в природном гранитном бассейне, откуда струилась как кристалл чистая, прохладная вода, и, выливаясь через верх, катилась вниз незаметной струйкой. Я слез с коня, наклонился к колодцу и с наслаждением пил чудную воду; мой конь также протянул морду, я дал ему напиться, но едва мог оторвать его от воды и пустился вскачь в гору. Мой тарантас был уже на вершине Кисикауса; казаки отпрягали лишних лошадей. Я велел затормазить экипаж, а сам поехал к обрыву скалистого утеса; оттуда я увидел картину дикую, печальную, но величественную: внизу, как в тумане, расстилалась сизой пеленой подошва горы; далее тянулась безграничная степь, сливаясь с безоблачным небом. На этом пространстве я мог только разглядеть три знакомые точки - оставленные мною пикеты, из которых отдаленнейший отстоит отсюда примерно на 100 верст. Вправо предо мною причудливо раскинулся восхитительный хребет Алатау с своими снежными вершинами, от которых так и веяло прохладой ледника. Ниже снежной черты гора блестела розовыми и фиолетовыми полосами; еще ниже - зеленоватыми; самый же лес казался синими пятнами по скатам скал и по расселинам, рисовавшимся едва заметными черточками. Я опять забылся при созерцании этой величественной природы, пока не пробудили меня крики погонщиков, повторяемые эхом гранитных ущелий. Я вспомнил, что пора мне окончить мой путь, и расстался с горным видом как с человеком, которому сказал: «До свидания!», и тут же дал себе обещание непременно побывать на вершине Алатау.
Спуск с Кисикауса в долину Капальскую не крут; есть, правда, несколько неожиданных крутых и обрывистых поворотов, но лихие казаки миновали их благополучно. Здесь представилась мне картина чудесно свежей растительности, которая была тем пленительнее для моих глаз, что я уже отвык видеть даже травку, проехав от самой линии Иртыша более 600 верст бесплодною степью. Все было покрыто кругом самою яркою зеленью и разнородными цветами, красовавшимися в озимой траве и кустарниках, покрывавших южную покатость Кисикауса. Целые табуны лошадей с наслаждением щипали корм и отдыхали от трудов и изнурения после бесплодных степей, которые прошли с грузом.
Люди с веселыми лицами сидели группами у своих повозок; иные варили пищу, другие отдыхали. И мне хотелось, глядя на них, также сесть в их кружок и надолго остаться с ними в этом живописном и привольном месте; но моя тройка пустилась вскачь под горку; перед глазами моими промелькнуло много отдыхающих групп с их изнуренными лошадками и быками. Через час я спустился быстро с возвышенности Кисикауса по прекрасной дороге к шумной речке Биени, которая прыгала и пенилась, ворочая камни с ревом водопада. Ширина ее не более 10 сажень и брод ее не заливал осей; но брызги обдали нас, когда мы в нее спустились, и казалось, что сердитая река унесет нас. Привычные кони, фыркая, прыгали в пене сильной волны и быстро вынесли мой тарантас на другой берег. Весело приближался я к Теплоключенскому пикету, или Арасану, стоявшему белою точкой предо мною, верстах в трех. Справа и слева у берегов Биени расстилалась яркая зелень посевов пшеницы и проса; прямо до самых гор пестрела долина роскошною зеленью и цветами, и горы казались мне очень близки; в них ясно можно было рассмотреть сосновые рощи по скатам и веселые долины, казавшиеся мне прежде темными черточками.
- Далеко ли до гор? - спросил я казака.
- Верст 25, а то и все 30 будет, - отвечал он, оборотясь как бы для измерения пространства для гор.
Но вот и Арасан! Я подъехал к пикету мимо длинного строения купальни, окруженной множеством куч, сложенных из камней, - это старые могилы киргизов. Пикет такой же, как и прочие: дом с бойницами, разделенный воротами на две половины; двор с сараями, и все окопано рвом и насыпью. От пикета к купальне стоит около десятка юрт. Урядник встретил меня и провел к прекрасной приготовленной для меня юрте, в 20 шагах от купальни. Я распорядился устройством моего степного замка, а сам поспешил в купальню, которая разделена на две части - верхнюю и нижнюю; первая назначена для ванн приезжих, а вторая для солдат и простого народа, пользующихся на Арасане.
Когда вошел я в верхнее отделение, меня обдало теплыми парами серы; с помоста купальни я увидел прозрачный колодезь зеленоватого цвета в полторы квадратные сажени. Он дымился паром, но был так прозрачен, что всякая песчинка на дне его видна была как через чистое стекло, а камни, покрытые серным илом, были как бы на поверхности; из-под них жемчужными нитями прыгали пузырьки: одни исчезали на поверхности, другие своей чередой сменяли их и в свою очередь исчезали. Эта игра живой природы восхищала меня: мне казалось, что всякая струйка этой воды должна давать новую жизнь больному организму. Я попробовал воду: она на вкус пресна, довольно тепла и имеет запах серы уже тогда, когда ее проглотишь. Три ступеньки спускаются ко дну ключа, который глубиной почти в аршин. Температура воды 29 °Р. и показалась при первом прикосновении очень горяча, но потом эта теплота была так приятна, что мне не хотелось выйти из ванны. Я пробыл около часа в источнике, потом оделся тепло и пошел ходить как мог, даже принуждая себя по совету доктора, который сказал, что при купанье необходим моцион до испарины, и этим только можно выгнать ревматизм.
Прогулка моя на первый раз была недалека; я старался осмотреть местность Арасана. На север, в расстоянии версты, шумела речка Биен у подошвы голых гранитных гор Кизил-агач; к востоку и западу тянулась долина, пересекаемая искусственными арыками (канавками) для орошения полей, вырытыми еще за 200 с лишком лет калмыками; к северу долина повышалась постепенно до самой подошвы Алатау, тянувшегося живописной грядой с востока на запад и исчезавшего покатостию на горизонте. Около главного серного ключа есть еще несколько менее теплых колодезей и даже холодных, градусов в шесть. Из ключей этих чуть заметным протоком идет вода и питает на довольно крутой покатости болото, которое, понижаясь к р. Биени, незаметно исчезает, всасываясь в почву.
С отдыхами я прошелся до самой Биени и долго любовался ее пенистой волной, вслушивался в ее шум, который навевает раздумье о живой силе природы. Против меня на другом берегу высились гранитные скалы мертвой массой, а у ног кипела жизнь и пестрели цветы в яркой зелени; кое-где по берегу раскинулись кусты тальника и дикого шиповника. Все кругом дико и печально, как бы в ожидании человека-возделывателя; но давние могилы, разбросанные в разных местах, напоминают, что и здесь были люди и что жизнь их пронеслась, как неслась ветка на волне, за которой я следил в это мгновение. Мне стало грустно. Я пошел обратно к пикету; он был скрыт подъемом покатости, а виднелись мне лишь отдаленные снеговые вершины Алатау.
Возвратясь на пикет, я нашел мою юрту совершенно устроенною: на полу была белая кошма [войлок], которая не пропускала сырости. Подле кровати, наскоро составленной из двух досок на двух больших камнях, стоял столик и на нем кипящий самовар; с другой стороны стола - сундуки с моей поклажей, покрытые азиатским ковриком, представляли довольно удобный диван, а в углу юрты, у входа был вырыт погребок для провизии, прикрытый свежим дерном. На пороге радостно встретил меня Нептун, прекрасная курляндская собака. Все было в духе степной жизни, и я остался очень доволен. Солнце садилось, я поспешил взять ванну, после которой чай показался мне нектаром.
Замолкли песни и говор казаков у артельного котла выздоравливающих солдат. Мало-помалу все стихло, и я заснул под шум Биени, походивший на шум водопада. Не помню, что мне снилось на новоселье; но разбудил меня лай моего Нептуна, который ворчал и рвался из двери юрты. Я услышал шорох за дверью и лишь только встал, как мой Нептун бросился и отогнал нескольких овец, глупо столпившихся у моей юрты. На дворе чуть брезжил рассвет, долина была покрыта туманом. Вскоре зарумянился восток, петух пропел зарю с высоты моего тарантаса, на котором бесцеремонно разместилась вся куриная семья, и опять тишина ночи оглашаема была лишь ревом Биени.
С рассветом и сон мой улетел. Я расположился с порога моей юрты наблюдать восхождение солнца, обратясь к выходящим из мрака вершинам Алатау. Чудесная картина постепенно развертывалась, тень сбегала с покрытых туманом гор, и яркий пурпур вдруг обнял их так восхитительно, что душа просилась в этот чертог Божьей руки! Вместе с пробуждением дня проснулись и люди: казак погнал на пастьбу табун лошадей; их веселое ржание повторилось эхом; два больные солдата идут, опираясь на костыли, в купальню. Пора и мне погрузиться в целительный Арасан. Источник дымил и пенился пузырьками, взбегающими на прозрачную поверхность; я погрузился в него и чуть не вскрикнул, так горяча показалась мне вода в нем, вероятно, от разности температуры ее с утренним воздухом.
Через полтора часа я пошел гулять в противуположную сторону вчерашней моей прогулки, т. е. прямо к горам Алатау, столько пленявшим меня. Утро было ясное и теплое, но солнце еще не палило. Я миновал несколько десятков каменных бугров-могил и нашел степь уже выжженною южным солнцем. Пересохший ковыль не шевелился среди тишины и как бы замер до будущей весны. Только вылетавшие беспрестанно у меня из-под ног жаворонки, трепеща в воздухе, пели ту радостную трель, которая напоминает весну и заставляет взглянуть на голубое небо с особенным наслажденьем в сердце.
Есть минуты, когда отрадно одиноко беседовать с природой, наблюдать каждую травку, каждый цветок, каждый камушек и мечтать, глядя с наслаждением в даль даже не живописной окрестности; но тут же является и желание высказать кому-нибудь свои ощущения, и невольно вспомнишь о близких сердцу людях и улетишь воображением за несколько тысяч верст. Эти воспоминания о днях, проведенных среди родной семьи, навеяли на меня грустное чувство, а между тем солнце жгло, каменистая почва раскалилась, и физическое утомление соединилось с душевным. Я сел отдохнуть на гранитном утесе. Все кругом было тихо, только печальный крик журавлей в поднебесье раздался на несколько мгновений и замер в тиши.
Куда полетели эти перелетные птицы, не на мою ли родину? Я позавидовал их быстрому полету и далеко следил их вереницу, пока она не исчезла в воздухе, как исчезает пролетевшая паутина. Я вышел из минутной мечтательности моей и пошел обратно к пикету. В юрте ожидал меня обед: суп из каменных рябчиков, жаркое - те же рябчики, и компот из алибухары, урюка и кишмыша, произведений Бухары, которые здесь чрезвычайно дешевы. Все это приготовлено было рукой нового повара - денщика моего; аппетит был лучшей приправой моего обеда, и я остался очень доволен степной моей кухней.
Время мое распределено было на четыре довольно продолжительные прогулки. Разнообразить эти прогулки было для меня довольно трудно, потому что я еще не мог много ходить, а перед вечером ездил верхом, когда в состоянии был сесть на лошадь. Сначала провожал меня урядник, который по-своему описывал мне красоты здешнего края, а главное - указывал мне местность, пока я сам не ознакомился с нею. В первую поездку я был на остатках калмыцкой крепости, заметной еще по пологому рву и насыпи у реки Биени, верстах в трех от пикета. Теперь казаки косили там сено.
Предание говорит, что здесь было последнее кровавое побоище киргиз с калмыками, после которого калмыки откочевали навсегда с этих мест. Потом мы проехали пашнями, которые поразили меня своим плодородием на каменистой почве: кругом их была сожженная трава, а они высились густою зеленью, орошаемые арыками (канавками), проведенными из Биени. Пшеница и просо родят здесь сам-сто; если урожай наполовину бывает (т. е. сам-50), то это считают неурожаем. Здешние казаки, еще не привыкшие к хлебопашеству, не ценят такого богатства и лениво занимаются своими пашнями, между тем как четверть ржаной муки стоит на Капале 7 и 8 руб. сер.
Часто я гулял вверх по берегу Биени; я любил неумолкаемый ее говор, ее крутые неожиданные повороты и причудливые прибрежья. Часто случалось спускаться мне к самому руслу ее, чтобы напиться ее прохладной струи, и тогда любовался я цветными камешками, полированными ее могучей волной. Между галькой я старался найти белый кварц - признак месторождения золота; но порода камней попадалась мне гранитная, так что наглядные мои изыскания были напрасны. В это лето горный офицер с партиею делал первые поиски в хребте Алатау, и в горах, прилегающих к нашей степи, не нашлось признаков золотых месторождений; а слышно от киргиз, что покатость к Китаю обильна ими, но разработкою их там не занимаются.
Кроме необходимого мне моциона и развлечений, я находил удовольствие в моих прогулках верхом и начал ценить тощих, некрасивых киргизских лошадок. Нет такого подъема и такого спуска в горах, который бы испугал киргизскую лошадь: по самой неровной местности, где нельзя думать ехать рысцой на нашей лошади, смело скачешь на киргизской, отдав повода. Она несется через рытвины и овраги как серна, не спотыкаясь и не задерживая бега, по инстинкту и привычке; без малейшей остановки перескакивает канавки в аршин и более шириной. Лето было постоянно жаркое в две недели моего здешнего пребывания; к концу июня степь была уже сожжена и снова зазеленела после дождя, продолжавшегося не более нескольких часов.
Я всегда радуюсь, когда завижу тучку над снежной вершиной Алатау и услышу отдаленные перекаты грома; тучка быстро разрастается, застилает весь горизонт, и ливень орошает утомленную жаром долину; но лишь проглянуло солнце - и снова все сухо; почва здешняя как губка всасывает влагу, и через полчаса нет и следов проливного дождя.
ПРОДОЛЖЕНИЕ