Воспоминания о Киргизской степи (3/4)
Ф. Ц. Воспоминания о Киргизской степи // Лучи: журнал для девиц, издаваемый Александрою Ишимовою. 1854, т. 9, № 1, 2.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
К половине июля здоровье мое поправилось; я собрался сделать поездку верхом в горы на кочевку султана Камбара, который приезжал на Арасан несколько раз просить меня к себе. Репутация этого дикаря была не совсем чиста: он считался батырем, т. е. удальцом в частых несправедливых набегах, которыми сделал себе киргизскую славу и состояние в орде. С поселением казаков на Капале Камбар присмирел; следуя азиатской политике, был осторожен, вкрадчив и услужлив перед русскими. Он и мне беспрестанно предлагал свои услуги; я нанимал у него корову для молока и покупал баранов для стола - следовательно, не мог отказаться посетить его, да и притом мне любопытно было видеть этого батыря в его семье.
Выбрав день, я с одним казаком поехал рано утром прямо степью в горы, где виднелась белая точка на фоне довольно высокой горы у синеющего леса. Большие овраги не были нам препятствием: мы рысцой спускались и поднимались через них. Чем ближе мы подъезжали к горам, тем труднее была дорога от каменных преград дикой природы. Кое-где ручей шумел и дикая зелень с множеством цветов украшали его, а подле - голые скалы, как великаны, заслоняли нам путь. Пересеченная обрывами горная местность чрезвычайно занимательна: почти через каждые 100 шагов новый неожиданный вид, и я не заметил, как мы, то спускаясь, то поднимаясь, очутились на значительной высоте, что дал чувствовать и свежий холодный воздух, равно как и новая растительность: кусты шиповника заменились вереском, аргаем, ельником и березником; вместо царского скипетра, душистой мяты и диких гвоздик показались колокольчики в высокой траве; горные источники попадались чаще и поток их был быстрее по крутым ребрам гранитного остова, покрытого кое-где мохом. Мрачно раскинулся сосновый лес темной зеленью своею по ущельям с обеих сторон тропинки, по которой мы осторожно пробирались на чутких конях. Кое-где одиноко трепетала листом березка, как бы пугаясь пропасти, над которой она стояла. Тишина нарушаема была только невнятным шумом водопадов и отрывистым чиликаньем неизвестной птички в лесной чаще.
Среди этой дикой природы я настроен был к чудесному и ожидал, что вот захрустит валежник, подымется медведь или промелькнет, как привидение, испуганный марал [род горного оленя], но они явились и исчезли только в моем воображении, а мне представился при крутом повороте тропинки более идиллический вид: стадо овец и коз, живописно разбредшееся по прекрасному зеленому бугру; тут же был и пастушок-Амур - чернокожий киргизенок, прикрытый только изорванной тебетейкой на голове. Бедный мальчик, лет 12-ти, был так худ и жалок, что рука моя невольно опустилась в карман и я бросил ему монету. Киргизенок, кажется, более удивился, чем обрадовался такой неожиданности; он поднял монету, посмотрел и весело что-то запел, припрыгивая. Косматая собака, лаявшая на нас, возвратилась к мальчику, начала прыгать на него, и они в веселой борьбе своей покатились на траву.
Но вот и кочевка Камбара у леска в прекрасной долине, по которой пенится горный ручей, обегая прелестную окрестность. Около десяти закоптелых юрт стоят разбросаны там и сам; подле них женщины в нищенской одежде; иные чинят конскую сбрую, другие штопают одежду или обувь заплатами на заплате; та доит кобылицу, отгоняя сосунка-жеребенка, который прыгает вокруг и ржет. Тут же нагие ребятишки карабкаются на огромного барана, бессмысленно вытаращившего глаза; а там - другие дразнят лежащего верблюда, который, озираясь, жует свою жвачку. Два киргизенка похрабрее уже поместились между горбов животного, дергают за веревку, продетую чрез его ноздри, стараясь заставить встать верблюда, чтобы покататься на нем; но он, кажется, привык к этой тирании и стоически пользуется отдыхом, не желая баловать маленьких шалунов.
Лишь только я подъехал к султанской большой белой юрте и занес ногу из стремени, как показался в ее дверях хозяин ее - султан Камбар. Я соскочил и подал ему руку, которую он принял обеими своими руками и прижал к груди своей. Через казака, служившего мне переводчиком, спросил я о здоровье султана.
Казак, знающий все степные приличия, передал мой вопрос полным обычным киргизским изречением:
- Здоров ли твой скот, твоя душа, жена, дети и прочая мелочь?
- Пасиба, блакадору! А твой здорова? - сказал Камбар, обращаясь с поклонами прямо ко мне и стараясь говорить по-русски. - Торока суда не устал? Вот мой дом; ты козаин, ми слука твой! - повторял он, кланяясь и поддерживая войлочные двери юрты, в которую мы вместе вошли.
Султанская юрта была довольно обширна, сажени три в диаметре, из белых как снег войлоков, натянутых вокруг пестрой легкой камышовой решетки; шнурки и тесьмы, которыми кошмы привязывались, были также пестрые, красивые, с кистями. На полу разостлан был сверх черной кошмы ковер ташкентской работы, на которой мы сейчас уселись по азиатскому обычаю. Впрочем, были вокруг юрты и сундуки, также покрытые ташкентскими ковриками и пестрыми шелковыми материями. В углу стояли две пищали и таз из белой жести с готическим умывальником. Маленькое зеркальце и около него множество больших утиральников с пестрыми каймами дополняли убранство жилища султанского.
После первых отрывистых вопросов я попросил султана познакомить меня с его семейством. Хозяин мой, кланяясь, пошел за ковровую перегородку, которою отделялась его юрта от другой, меньшей, представлявшей, вероятно, женскую половину со всеми хозяйственными принадлежностями. Через несколько минут Камбар вышел, а за ним и жена его. Я увидел разрумяненную полную старуху с черными выразительными глазами. На ней сверх парчового халата была яркого голубого цвета кацавейка, а на голове из-под богато усыпанной жемчугом и золотыми монетами шапочки висело белое покрывало до колен. Я раскланялся - султанша улыбалась и кланялась, говоря скороговоркой мужу, чтобы он переводил мне обычные приветствия; ее черные глаза бегали и сжимались от улыбок.
Тут же мне представлены были и два сына их - Али 10 и Ералы 8-ми лет, босые, в длинных синих рубашках, довольно грязных; бритые их головы украшались длинными чубами, видневшимися из-под блестящих тебетеек, которые заменяли, кажется, весь костюм мальчиков. Дети, прижавшись за спиной матери, смотрели на меня дико, как волчонки. Но я почел необходимым похвалить их султанше:
- Какие у вас миленькие дети, и должны быть умны!
- Да, да! - сказала, кланяясь, старуха, - они и на байге буль, а скоро вырастут - отцу будут помогать.
Между тем дородная служанка в высокой красной шапке, обвешанной монетами и оловянными украшениями, в пестром бешмете, покрытом до половины талии холщовым покрывалом, подала в огромной деревянной чаше кумыс. Хозяйка взяла серебряную ложку, вероятно, подарок русский, начала вспенивать кумыс и разливать в китайские фаянсовые чашки, величиной с наши полоскательные. Султанша сама с поклоном подала мне и мужу. Я уже привык к кумысу и с удовольствием выпил залпом нектар степи, прекрасно утолявший жажду.
Тут же на пестром русском подносе, на маленьких тарелочках китайской мануфактуры, были сухие произведения Бухары: урюк, кишмиш, миндаль, и на огромном блюде сладкий пирог вроде таких пирогов, которые у кандитеров наших называются Sandkuchen, только несравненно слаще и приторнее. Я из одной учтивости отведал этого пирожного.
Разговор наш не мог быть очень жив: я не знал киргизского языка, а мой султан плохо говорил по-русски. Разговор вертелся на кочевках, скоте и охоте.
Султан желал угостить меня на славу, и потому велел уже заколоть барана для пилаву, но я, отказавшись, спас на тот день жизнь бедняжки. Видя приготовление чая в чугунном чайнике, я спешил отказаться и от этого напитка под предлогом, что мне надо спешить на Арасан и взять ванну, после которой я обыкновенно пью чай. Простившись с султаном и его женой, я сел уже на лошадь, как вдруг увидел, что и Камбару подвели тощую, но породистую лошадку под резным из кости и убранным бирюзой с серебром седлом, которое покрыто было тигровой кожей.
- Я буду провожать дорогого гостя, - сказал мне султан, - если ему это не скучно.
Я поблагодарил Камбара, и мы спустились рысцой с покатости, на которой раскинута была его кочевка. Я любовался чудесным вечером, восхищался горною природою; но мой спутник был равнодушен, и, проехав с ним несколько увалов, я спешил еще раз поблагодарить его и расстаться, прося не забывать и моей юрты на Арасане. Пожав руки, мы разъехались; но султан поехал не домой, а вправо в горы, где по ущелиям паслись его табуны, как сказал мне казак.
Обратный путь мой был без приключений, и в 7 часов вечера я отдыхал уже в живительном ключе Арасана.
ОКОНЧАНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
К половине июля здоровье мое поправилось; я собрался сделать поездку верхом в горы на кочевку султана Камбара, который приезжал на Арасан несколько раз просить меня к себе. Репутация этого дикаря была не совсем чиста: он считался батырем, т. е. удальцом в частых несправедливых набегах, которыми сделал себе киргизскую славу и состояние в орде. С поселением казаков на Капале Камбар присмирел; следуя азиатской политике, был осторожен, вкрадчив и услужлив перед русскими. Он и мне беспрестанно предлагал свои услуги; я нанимал у него корову для молока и покупал баранов для стола - следовательно, не мог отказаться посетить его, да и притом мне любопытно было видеть этого батыря в его семье.
Выбрав день, я с одним казаком поехал рано утром прямо степью в горы, где виднелась белая точка на фоне довольно высокой горы у синеющего леса. Большие овраги не были нам препятствием: мы рысцой спускались и поднимались через них. Чем ближе мы подъезжали к горам, тем труднее была дорога от каменных преград дикой природы. Кое-где ручей шумел и дикая зелень с множеством цветов украшали его, а подле - голые скалы, как великаны, заслоняли нам путь. Пересеченная обрывами горная местность чрезвычайно занимательна: почти через каждые 100 шагов новый неожиданный вид, и я не заметил, как мы, то спускаясь, то поднимаясь, очутились на значительной высоте, что дал чувствовать и свежий холодный воздух, равно как и новая растительность: кусты шиповника заменились вереском, аргаем, ельником и березником; вместо царского скипетра, душистой мяты и диких гвоздик показались колокольчики в высокой траве; горные источники попадались чаще и поток их был быстрее по крутым ребрам гранитного остова, покрытого кое-где мохом. Мрачно раскинулся сосновый лес темной зеленью своею по ущельям с обеих сторон тропинки, по которой мы осторожно пробирались на чутких конях. Кое-где одиноко трепетала листом березка, как бы пугаясь пропасти, над которой она стояла. Тишина нарушаема была только невнятным шумом водопадов и отрывистым чиликаньем неизвестной птички в лесной чаще.
Среди этой дикой природы я настроен был к чудесному и ожидал, что вот захрустит валежник, подымется медведь или промелькнет, как привидение, испуганный марал [род горного оленя], но они явились и исчезли только в моем воображении, а мне представился при крутом повороте тропинки более идиллический вид: стадо овец и коз, живописно разбредшееся по прекрасному зеленому бугру; тут же был и пастушок-Амур - чернокожий киргизенок, прикрытый только изорванной тебетейкой на голове. Бедный мальчик, лет 12-ти, был так худ и жалок, что рука моя невольно опустилась в карман и я бросил ему монету. Киргизенок, кажется, более удивился, чем обрадовался такой неожиданности; он поднял монету, посмотрел и весело что-то запел, припрыгивая. Косматая собака, лаявшая на нас, возвратилась к мальчику, начала прыгать на него, и они в веселой борьбе своей покатились на траву.
Но вот и кочевка Камбара у леска в прекрасной долине, по которой пенится горный ручей, обегая прелестную окрестность. Около десяти закоптелых юрт стоят разбросаны там и сам; подле них женщины в нищенской одежде; иные чинят конскую сбрую, другие штопают одежду или обувь заплатами на заплате; та доит кобылицу, отгоняя сосунка-жеребенка, который прыгает вокруг и ржет. Тут же нагие ребятишки карабкаются на огромного барана, бессмысленно вытаращившего глаза; а там - другие дразнят лежащего верблюда, который, озираясь, жует свою жвачку. Два киргизенка похрабрее уже поместились между горбов животного, дергают за веревку, продетую чрез его ноздри, стараясь заставить встать верблюда, чтобы покататься на нем; но он, кажется, привык к этой тирании и стоически пользуется отдыхом, не желая баловать маленьких шалунов.
Лишь только я подъехал к султанской большой белой юрте и занес ногу из стремени, как показался в ее дверях хозяин ее - султан Камбар. Я соскочил и подал ему руку, которую он принял обеими своими руками и прижал к груди своей. Через казака, служившего мне переводчиком, спросил я о здоровье султана.
Казак, знающий все степные приличия, передал мой вопрос полным обычным киргизским изречением:
- Здоров ли твой скот, твоя душа, жена, дети и прочая мелочь?
- Пасиба, блакадору! А твой здорова? - сказал Камбар, обращаясь с поклонами прямо ко мне и стараясь говорить по-русски. - Торока суда не устал? Вот мой дом; ты козаин, ми слука твой! - повторял он, кланяясь и поддерживая войлочные двери юрты, в которую мы вместе вошли.
Султанская юрта была довольно обширна, сажени три в диаметре, из белых как снег войлоков, натянутых вокруг пестрой легкой камышовой решетки; шнурки и тесьмы, которыми кошмы привязывались, были также пестрые, красивые, с кистями. На полу разостлан был сверх черной кошмы ковер ташкентской работы, на которой мы сейчас уселись по азиатскому обычаю. Впрочем, были вокруг юрты и сундуки, также покрытые ташкентскими ковриками и пестрыми шелковыми материями. В углу стояли две пищали и таз из белой жести с готическим умывальником. Маленькое зеркальце и около него множество больших утиральников с пестрыми каймами дополняли убранство жилища султанского.
После первых отрывистых вопросов я попросил султана познакомить меня с его семейством. Хозяин мой, кланяясь, пошел за ковровую перегородку, которою отделялась его юрта от другой, меньшей, представлявшей, вероятно, женскую половину со всеми хозяйственными принадлежностями. Через несколько минут Камбар вышел, а за ним и жена его. Я увидел разрумяненную полную старуху с черными выразительными глазами. На ней сверх парчового халата была яркого голубого цвета кацавейка, а на голове из-под богато усыпанной жемчугом и золотыми монетами шапочки висело белое покрывало до колен. Я раскланялся - султанша улыбалась и кланялась, говоря скороговоркой мужу, чтобы он переводил мне обычные приветствия; ее черные глаза бегали и сжимались от улыбок.
Тут же мне представлены были и два сына их - Али 10 и Ералы 8-ми лет, босые, в длинных синих рубашках, довольно грязных; бритые их головы украшались длинными чубами, видневшимися из-под блестящих тебетеек, которые заменяли, кажется, весь костюм мальчиков. Дети, прижавшись за спиной матери, смотрели на меня дико, как волчонки. Но я почел необходимым похвалить их султанше:
- Какие у вас миленькие дети, и должны быть умны!
- Да, да! - сказала, кланяясь, старуха, - они и на байге буль, а скоро вырастут - отцу будут помогать.
Между тем дородная служанка в высокой красной шапке, обвешанной монетами и оловянными украшениями, в пестром бешмете, покрытом до половины талии холщовым покрывалом, подала в огромной деревянной чаше кумыс. Хозяйка взяла серебряную ложку, вероятно, подарок русский, начала вспенивать кумыс и разливать в китайские фаянсовые чашки, величиной с наши полоскательные. Султанша сама с поклоном подала мне и мужу. Я уже привык к кумысу и с удовольствием выпил залпом нектар степи, прекрасно утолявший жажду.
Тут же на пестром русском подносе, на маленьких тарелочках китайской мануфактуры, были сухие произведения Бухары: урюк, кишмиш, миндаль, и на огромном блюде сладкий пирог вроде таких пирогов, которые у кандитеров наших называются Sandkuchen, только несравненно слаще и приторнее. Я из одной учтивости отведал этого пирожного.
Разговор наш не мог быть очень жив: я не знал киргизского языка, а мой султан плохо говорил по-русски. Разговор вертелся на кочевках, скоте и охоте.
Султан желал угостить меня на славу, и потому велел уже заколоть барана для пилаву, но я, отказавшись, спас на тот день жизнь бедняжки. Видя приготовление чая в чугунном чайнике, я спешил отказаться и от этого напитка под предлогом, что мне надо спешить на Арасан и взять ванну, после которой я обыкновенно пью чай. Простившись с султаном и его женой, я сел уже на лошадь, как вдруг увидел, что и Камбару подвели тощую, но породистую лошадку под резным из кости и убранным бирюзой с серебром седлом, которое покрыто было тигровой кожей.
- Я буду провожать дорогого гостя, - сказал мне султан, - если ему это не скучно.
Я поблагодарил Камбара, и мы спустились рысцой с покатости, на которой раскинута была его кочевка. Я любовался чудесным вечером, восхищался горною природою; но мой спутник был равнодушен, и, проехав с ним несколько увалов, я спешил еще раз поблагодарить его и расстаться, прося не забывать и моей юрты на Арасане. Пожав руки, мы разъехались; но султан поехал не домой, а вправо в горы, где по ущелиям паслись его табуны, как сказал мне казак.
Обратный путь мой был без приключений, и в 7 часов вечера я отдыхал уже в живительном ключе Арасана.
ОКОНЧАНИЕ