Воспоминания о Киргизской степи (1/4)
Ф. Ц. Воспоминания о Киргизской степи // Лучи: журнал для девиц, издаваемый Александрою Ишимовою. 1854, т. 9, № 1, 2.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
Исполняя желание ваше, добрый друг мой, пишу вам воспоминания поездки моей в 1851 году в Киргизскую степь на серные воды, которые нам, русским, еще мало известны, но которые более 200 лет уважаются кочующей ордой по своей целительности и называются Арасан, т. е. святой ключ.
Желал бы я владеть пером так, чтобы уметь передать вам все красоты этой степи, все впечатления мои там и те чувства благодарности к Творцу, которые возбуждаются в сердце человека посреди величия и безмолвия пустыни! Но напрасно желание мое: перо мое не пишет так, как бы я хотел!
Начну же рассказ мой просто, припоминая все случившееся со мною во время этого путешествия по дневнику, который я вел тогда. Служа в О*, я любил в свободное время развлекаться охотой, и благодаря этой забаве захворал однажды зимой сильным ревматизмом, который продержал меня шесть месяцев в постели. В мае я едва начинал двигаться и собирался уже для поправления здоровья ехать в родную Украйну, как один из докторов О*-ских посоветовал мне съездить прежде полечиться на серные воды, находящиеся на границах Средней и Большой орд, близ новой крепости нашей Капал, воздвигнутой за два года перед тем у подошвы Алатавских гор, на рубеже Большой орды, находящейся в подданстве России. Это место в соседстве китайских, ташкентских и кокандских владений, с которыми орда имела столкновения то торговые и миролюбивые, то неприязненные, известные под названием баранты, т. е. угона скота и грабежа. Как скоро заселилась новая крепость 300-ми казачьих семейств, орда стала спокойнее и перестала ссориться с соседями.
В первых числах июня я был в состоянии сесть в тарантас и пуститься в мое путешествие. От О* к Семипалатинску дорога идет равниной к югу и линией казачьих станиц вверх по Иртышу. Дорога ровная и гладкая, как шоссе, но утомительно однообразие ее: везде степь, местами покрытая редким лесом тонких берез, местами обнаженная; солончаковая почва ее чуть зеленеется молодой травой. Все мертво на необозримом пространстве; изредка завидите вы вдали табун казачьих лошадей, никем не пасомых, или одинокую юрту какого-нибудь джатака - киргизца-бедняка, а подле нее пасется десяток овец и коз - все его богатство. И грустно сделается на душе видеть такую бедную жизнь людей там, где могли бы зеленеть богатые посевы хлеба. Здесь же нигде не видно было нивы; плуг или соха не прорезывали засохшую земную кору; семена не обновляли растительности ее, и самые травы, иссыхая на корне, казалось, жили вяло, забытые людьми. И подъезжая к станице, вы не увидите скирд хлеба, которые так радуют взор, выказывая труд и довольство поселян. Здесь видны одни рубленные, вытянутые в линию домики с множеством во дворе мелких построек, крытых березовой корой. Впрочем, у некоторых казаков есть дома довольно большие - в пять и в шесть комнат, с раскрашенными внутри стенами масляной краской, всего чаще голубой, с вычурными изображениями ваз и цветов во всю стену. Потолки также расписаны букетами невиданных цветов, а полы окрашены как следует желтой краской. Мебель - довольно большие зеркала, привезенные с Ирбитской ярмарки; диваны, обитые ситцем; столы, расписанные так же пестро, как и потолки; огромная постель с ситцевыми занавесками и горами подушек; окованные сундуки, покрытые ташкентскими коврами, а в углу у дверей, как швейцар, стоит огромный самовар. За порядком в доме смотрит работница-киргизка, которой понятия о чистоте, конечно, не очень велики; за детьми казаков ходит нянька, также киргизка.
Живо помнится мне сцена, которую я видел, когда вошел для отдыха в один из домов казачьих. Хозяйка, высокая и здоровая женщина, в ситцевом платье, сидела, сложив руки и дожевывая что-то у стола, с которого только что сняли самовар и на котором еще валялись объедки шанек или ватрушек. Около печи возилась уродливая киргизка и перебранивалась с двумя хозяйскими мальчиками, которые то жалобно, то сердито обращались к няне-киргизке, и на киргизском же языке. На дворе у забора стоял уродливый верблюд; он протяжно кричал, как будто призывая своего хозяина, стоявшего на пороге дома в ожидании приказаний казака. На киргизе были широчайшие желтые чембары (шаравары) и чики (сапоги). Из-под плисовой куртки, заправленной в чембары, виден был пояс из широкого ремня с ножом и металлическими бляхами. Обнаженная толстая шея и грудь были чуть окаймлены бельем. Большая бритая голова прикрыта пестрой ташкентской тебетейкой; лицо полудикое, мускулистое, в морщинах; из-под черных редких бровей светятся лукавством узкие черные глаза; усы и борода также черные и редкие; поза его свободна: левой рукой он подбоченился, а в правой держал толстую нагайку и высокую остроконечную шапку, покрытую красным грубым сукном. Я спросил у казака:
- Кто это?
- Наш! - отвечал он.
И действительно, это был его работник. Он пасет стада, работает на дворе; жена его ходит за коровами, дочери - за детьми. Казачки же встают не ранее 9-го часа, пьют чай, едят, опять пьют чай, сидят на завалине, хотя бы то был и не праздник. От стара до мала все казаки говорят по-киргизски. Почти все они грамотны, но, кажется, не большие охотники до чтения; впрочем, стариков часто видишь за святцами. У здешних казаков заметно во многом сближение с Азией; но русский дух просыпается при первом толчке. Посмотрите вы на этих людей через месяц, как они поступят во фронт; вы их не узнаете: они подвижны, ловки, сметливы - словом, молодцы. Не верится, что это те самые люди, которые так еще недавно вели спокойную, беспечную, домашнюю жизнь, и непостижимо, куда денется лень их! Вообще, казаки стройны и красивы собой. Женщины их также довольно статны, но между ними мало красивых; они любят рядиться, хотя и не имеют отличительного своего наряда. Казачьи дети ходят в пестрых халатах, даже и девочки, - верно, оттого, что недорого достаются они им на линии в мене с киргизами.
Но пора мне в путь. Лихие лошади едва сдерживаются сильными казаками, которые, накинув шлейки на диких коней, висят на них, держа их под уздцы, за гривы и за уши. Лишь только вы сели, раздается крик «Пускай!» и тройка как бешеная несется по ровной дороге. Версты через четыре уходятся дикие скакуны, и ямщик отдохнет, отпустив возжи. Вообще, езда в Сибири чрезвычайно быстра: обыкновенно двадцать верст в час. Я ехал не торопясь до Семипалатинска (около 800 верст) с небольшим двое суток, останавливаясь на несколько часов на ночлегах; везде находил я вечно кипящий самовар с неизбежными шанешками и свежую стерлядь, налима или нельму для ухи. Не доезжая верст 150 до Семипалатинска, влево от дороги на горизонте показывается синяя полоса бора Шульбинского. Этот бор тянется от Оби к Иртышу и оживляет прибрежные холмы, которые начинают здесь показываться отдельными группами. Это первые предгория Алтайского кряжа, выбежавшие на степную равнину. Вот и семь холмов - Семь Палат, где, по преданию, были некогда постоянные зимние стойбища ханские. Говорят, что и теперь еще находят признаки давно исчезнувшей оседлости в руинах, сложенных из камня; но нельзя вполне верить, чтобы это были ханские жилища, а скорее развалины надгробных памятников, которые и ныне ставятся вроде маленьких крепостей с башенками и которые одни указывают в степи на прошлую жизнь кочующих поколений и служат как бы путевыми маяками в безграничном пространстве степи. Трудно здесь найти людей, сведущих о местных преданиях: вы встречаетесь только с полудикими киргизами, а их бии (родоначальники) говорят только о скоте да о баранте, т. е. грабеже, и при встрече с русским они только кланяются и смотрят с диким любопытством, желая узнать, кто он и зачем едет. В Семипалатинске торгуют: ташкентцы, бухарцы или выходцы из Коканда. Пришельцы эти оседлы не более 50 лет и также без малейшего образования; есть еще муллы с претензией на ученость, но их мозг так толсто окутан белой и зеленой холстинной чалмой, что из него ничего не выходит, кроме нелепо перепутанных толкований Корана, на который они бессовестно громоздят всю грязь житейских деяний и все свое невежество. Я подосадовал, что ничего не узнал о местных преданиях, но после, вникнув в образ жизни их, рассудил: откуда им знать прошлое, когда они живут лишь настоящим и равнодушно смотрят на будущее в своем фанатическом веровании? Так точно жили целые поколения их предков, которых могилы разбросаны на тысячи верст по всей степи и, давно безмолвствуя, вросли в землю. А нынешние кочевые улусы знают ли кочевья свои за 25 лет назад? Многие не знают и того! Степь - как море, а люди - как волны: разбрасываются и исчезают, беспрестанно сменяясь одни другими. Да и какое дело полудикому киргизу знать, где и как жили его предки, кто топтал своими стадами эти равнины, на которых сегодня разбил он свое стойбище? Он равнодушен к прошедшему, и не найти ему предков с их жизнию, которая, как и его собственная, кочевала там, где приволье и покой.
Вот и Семипалатинск, при впадении реки Семипалатинки в Иртыш, на низменном, песчаном грунте, окруженный бором и тополевыми рощами. Он имеет полуазиатскую наружность как по постройкам, так и по народонаселению, простирающемуся до 7000 жителей обоего пола. Кроме выходцев из Ташкента и Бухарии, здесь живут и торговцы татарские, и купцы и мещане русские. Город разделяется на несколько частей, не похожих одна на другую. Крепость давно уже упразднена, но о ней свидетельствует еще обвалившаяся насыпь из плитняка да ров, заросший травой, где свободно разгуливают козлы. В крепости - казармы, госпиталь и полковые здания. Тут же церковь старинной архитектуры. За валом крепости идут кварталами улицы. Домики самой скромной наружности: из окон их или у ворот выглядывают мещанские семьи. Далее татарская слобода - расположена близ лавок и базара; здесь всегда движение пестрой толпы. Татарчонки в изорванных бешметах и синих длинных рубашках; группы стариков с поджатыми ногами безмолвно сидят и любуются на борьбу мальчишек, поощряя их криком: «Батырь, якши батырь!» - «хорошо, удалец!» В отворенных лавках развешаны пестрые халаты, чембары, чики, ташкентская парча, канча, стоят тюки с урюком, и цибики черного чая; тут же и груды кирпичного чая. Купцы сидят на коврике и очень хладнокровно ведут степенный разговор, как будто дома, не обращая внимания на посетителей, пока те не повторят несколько раз своих требований. К дополнению картины азиатского базара, тут же видите вы несколько оборванных всадников на тощих лошаденках или два-три таких же молодцев на верблюде, который, озираясь и жуя жвачку, протяжно ревет и наводит тоску. Порой прокричит муэзин с высоты минарета мечети, призывая правоверных к молитве; но здесь этот крик раздается в пустыне: мечеть всегда бывает пуста. Правоверные идут по домам совершать вечернюю молитву.
Домики азиатцев составляют смесь архитектуры русской с азиатской: вычурные на столбиках галереи и балкончики с высокими крышами. У окна, всегда полузакрытого, видны любопытные черные глазки из-под белой чадры скрытой красавицы. Мужчины рослы и красивы, особенно ташкенцы: ходят они в пестрых бешметах и халатах, подпоясанные богатым поясом с серебряными и бирюзовыми украшениями. На голове белая чалма, красиво сложенная, резко выказывает смуглые, можно сказать, даже бронзовые лица. Поступь и позы их важны и спокойны; разговор и мимика - выразительны. Все здешние татары говорят ломаным русским языком, но не всегда обнаруживают это, а любят для большей важности, чтобы переводили их разговор, особенно перед высшими лицами, из хитрости, чтобы иметь время обдумать косвенный ответ. Вообще, эти люди хитры, любят деньги и так же подобострастны с высшими себя, как повелительны с низшими. Они называются торговыми гостьми, хотя давно уже имеют свои домы в городе, отлучаясь только два раза в год по торговым делам в китайские города Кульджу и Чугучак, а некоторые в Бухару, Ташкент и Коканд. Торговля их не обширна и не имеет правильного хода; весной и осенью они отправляют в эти страны русские товары: чугун, кожи, сафьян, сукно, выбойки, нанку, ситец, а вывозят чай черный и кирпичный, немного шелковых материй, кож, парчи, чучунчи, канчи, также бумажных, более на киргизскую руку; кроме того, хлопчатую бумагу и множество сухих фруктов: урюк, кишмиш, изюм, алибухара, миндаль и прочее. Сверх всего этого, они привозят разную мелочь китайского изделья, но только самых низких сортов: посуду, чашки, чашечки, зеркальца, вееры, искусственные цветы и огнива. Это хорошо расходится у них в степи вместе с кирпичным чаем между киргизами и казаками, тароватыми на новинку. Но и эта торговля азиатских выходцев очень выгодна для них, несмотря на унижение и стеснения, которые они переносят от народа и властей Поднебесной империи. При размене китайцы дают что хотят купцу-татарину, не дозволяя ни выбора, ни брака своих товаров, и при всем том фунт чая, за который мы платим от 1½ до 2 р. с., приходится в мене не дороже 50-ти копеек серебром.
Но опять в путь! Прощай, полуазиатский Семипалатинск с твоими мечетями и азиатским базаром! Вот двинулся паром под сильными ударами весел гребцов-татар. Через четверть часа мы уже вышли на другой берег Иртыша в татарскую слободку тесно столпившихся домиков и лавок; тут же раскинуты и закопченные дымом юрты. Я перенесся уже в чисто азиатскую сферу: толпы татар и киргиз, полунагие дети, тьма собак, стада овец и коз, несколько верблюдов, а далее - голая степь.
Еще раз окинув прощальным взором город, реку и пеструю толпу, я велел ехать. Зазвенел колокольчик, и я ринулся в беспредельную даль степи, покрытой тощею растительностию на солончаковой почве. Однообразно раздавался звук дара Валдая да топот лихой тройки и скок конвойных казаков - а впереди все тихо и мертво; нигде не видно и ворона, не слышно песни жаворонка. Вдали, вправо от дороги, синеют две сопки, отсталые от хребта Тарабогатая, а кругом - равнина. Через полтора часа быстрой езды увидел я у пригорка, близ тощего протока, одинокую белую избу, рисовавшуюся все ближе и ближе, - это пикет. Урядник прописал подорожную, лошадей переменили, конвой сменился, и еще промелькнули передо мной 30 верст степной равнины. Далее - то же… Какое-то грустное чувство одиночества запало в душу: мне казалось - я осужден без цели нестись по беспредельному пространству, не видеть более людей и никогда не обнять милых сердцу. Не с кем перемолвить слова; глаза проследят степную даль - и негде им остановиться: степь слилася с небом, и ни облачка на небе. Но вот опять темная точка; все более и более она приближается… Вот обрисовалась белой избой; послышался лай собак, зашевелились около пикета, и опять полусонный урядник распорядился моим путешествием. Уже стемнело; я хотел пить чай, но «Вода здесь солона, а через два пикета, у Аркетского, есть колодезь», - сказал урядник. Я спешил выбраться как бы из мертвой земли, и несся как птица лихими конями. Ночь была тиха и мрачна, когда я приехал на Аркетекий пикет. Вода скоро вскипела в чугунном чайнике, и чай показался мне чрезвычайно ароматным и вкусным. Я остался до утра отдохнуть. Мошки и насекомые разного рода выгнали меня из комнаты. Я завернулся в шинель и сладко уснул под песни комаров в тарантасе. Прохлада утра прогнала мой сон; комары снова начинали жужжать около уха, и свет одолел ночную темноту. Я выглянул из моего ковчега, и прекрасная окрестность приветствовала меня со всех сторон. Как на ладони, среди степной равнины я увидел в тумане фиолетовые горы с причудливыми отрогами, рисовавшими на лазури неба самые фантастические замки, - это Аркетские горы. Я поднял на ноги казаков, велел согреть чайник и готовить лошадей, а сам, умывшись у прозрачного ключа, пошел на возвышение, откуда вид на горы обширнее и восхитительнее. Этот вид живописных гор, никогда прежде не виданных мною, свежесть и тишина утра, восходящее солнце, золотившее прелестную окрестность, все это наполнило сердце неописанным восторгом. Я впивал воздух свежего утра, впивался взорами в прекрасную природу, и тут же прочел утреннюю молитву, которая среди тишины, окружавшей меня, казалось, вознеслась скорее, чем где-либо, к Тому, Кто пробудил ее Своим чудным творением. Не хотелось оторваться от величественного зрелища. Я измерял взором долину до чудных гор, думал ее пробежать в полчаса, чтобы оттуда проследить всю цепь волшебных замков, так пленительно высившихся один над другим и облитых золотом и пурпуром восходящего солнца.
- Лошади готовы, ваше благородие, - сказал подошедший ко мне урядник.
- Хорошо, братец. А далеко до этих гор?
- Верст шесть будет.
- Что, там хорошо?
- Нешто, ваше благородие. Есть трава, тополь, джигда, малинник, и всякий зверь водится.
- Какой же там зверь?
- Да всякий, ваше благородие: медведь, марал, архар, кабан, сайга, всякого довольно.
- Что ж, вы охотитесь? - спросил опять я.
- Нам некогда, ваше благородие, а киргизы бьют. Они теперь по щелям пасут скот, а в степи комар да мошка одолевают.
Я уже поворотился, чтобы идти к пикету, как увидел две движущиеся точки у подножия ближайшей скалы.
- Что это? - спросил я.
- Это киргизы на верблюдах.
- Куда же они едут?
- Гонят нам баранов на пикет.
- Я думаю, вы очень дешево покупаете у них?
Казак улыбнулся и сказал:
- Нынче, ваше благородие, киргиз знает деньги лучше нас и дешево ничего не даст. По полуторе рубля серебром дали за голову.
Между тем мы подошли к пикету. Я выпил стакан чаю, сидя на завалинке. Рассказчику-казаку я дал также стакан и пошел осмотреть пикет. Он представляет квадрат сажен в сорок, обнесенный рвом; казарма разделена на две половины воротами; в одной - помещение для проезжающих и для начальника, а в другой - кухня и комната коек на двадцать. Здесь же оружие и все пожитки казаков размещены в порядке. Окна с бойницами в строении служат оборонительной мерой, равно как и сараи, занимающие три стороны квадрата, обнесенного рвом сажени в полторы шириною. Укрепленные таким образом пикеты неприступны для полудиких киргиз. Были примеры, что двадцать казаков отстреливались в чистом поле от 600 неприятелей.
Я вышел садиться в тарантас, но лошади были еще не заложены.
- Что это значит? - спросил я урядника.
- Извольте садиться, ваше благородие, лошадей пристегнем; они смирны, да маленько непривыкши.
Я знал, что это значит, и сел; сел и человек мой, и ямщик. Мигом казаки стреножили и повалили коренную лошадь, задели за гужи, приподняли, завозжали и повисли у ней на ушах и гриве. С пристяжными то же самое: накинули шлейки, завозжали и держали, оборотя мордами к колесам. Ямщик, забрав возжи, сказал: «Готов - пускай!», и все - люди и лошади - ринулись. Сажен через 10 казаки бросили уздцы и уши сердитых коней, которые, отряхнувшись, понеслись во всю прыть. Стук экипажа, звон колокольчика и пыль - слились вместе в какой-то хаос, в котором я понесся.
Чрез несколько минут я оглянулся назад: пикета уже не видно; а горы Аркетские, позлащенные лучами солнца, все удалялись и синели, становясь ниже и ниже; я простился с ними, быстро несясь по гладкой степи. Опять однообразно разостлалась передо мной равнина, покрытая тополем и тощим кипцом; изредка завиделось в синеющей дали что-то похожее на движущуюся точку: то было или стадо быстрых сайг, несущихся к воде, или перекочевка киргиз.
Мне случилось встретить близ дороги перекочевку. Впереди несколько всадников, бедно одетых, почти полунагих, с длинными шестами гонят табун; кони от жара и мошек мотают на бегу головами и ржат. Далее тянется в два ряда строй навьюченных верблюдов; на вьюках сидят женщины под белыми покрывалами и дети их, которых крик и смех сливается с говором старших.
Киргизы-хозяева, в высоких шапках, едут на резвых иноходцах, называемых бегунцами; некоторые женщины помоложе также едут верхом по-мужски; слышны топот, говор и протяжный рев верблюдов. Собаки борзой породы сторожат своих хозяев, - а тут нагий мальчишка на корове верхом гонит стадо овец. Чтобы ближе посмотреть на эту полудикую картину, я остановился. Ко мне подъехал на буланом бегунце пожилой киргиз, выразительной наружности, в пестром халате и бархатных чембарах. Он снял высокую красного сукна с меховой опушкой шапку, и мы раскланялись. Ямщик-казак был моим переводчиком.
- Попроси кумысу, - сказал я.
- Кумыс бар? - спросил казак, т. е. «нет ли кумыса?»
Киргиз кивнул головой, скоро проговорил ответ, подскакал к верблюду, на котором между множеством вьюков сидела старуха с двумя девочками, и возвратился с большой чашей пенистого кумыса. Было жарко, я с удовольствием выпил залпом этот нектар степи, поблагодарил и предложил деньги; но киргизец очень обиделся моим предложением и сказал:
- Бог дает пищу для всех и велит жаждущих поить; у нас нет продажного гостеприимства, и, верно, молодой господин еще не жил в нашей степи.
Такая речь смешала меня немножко, но чтобы не сразу сдаться его красноречию, я велел сказать, что и наш закон велит кормить и поить странника и бедного, но я в состоянии заплатить за услугу, и конечно бы не предложил этой платы у него в гостях.
- Но ты путешественник, гость нашей степи, - сказал Араслан, - и для меня честь тебя угощать.
Тут же подъехало несколько всадников. Один из них, молодой красивый брюнет, держал на руке огромного беркута - большого серого орла.
Я любовался гордой птицей и просил снять с глаз его красный колпачок. Беркут, казалось, пронзил пространство одним острым взглядом, поворачивал голову и пищал, впуская огромные когти в толстый нарукавник из кожи и кошмы (войлока). Эти птицы, приученные к охоте, дорого ценятся киргизами; они на всем бегу ловят лисиц, хватая одной лапой за шею, а другою - у хвоста. Стиснув обе сильные лапы свои, они убивают лисицу. Беркуты бывают так сильны, что останавливают волков на бегу, впившись в шею одной лапой и цепляясь другой за землю. Поблагодарив Араслана за его угощение, я пожелал ему счастливой кочевки, и мы расстались, обменившись приветствиями.
Есть встречи в жизни мгновенные, но неизгладимые; так и эта степная сцена живо осталась у меня навсегда в памяти. Как жаль, что я не живописец: мне бы хотелось передать на бумаге или на полотне этот караван в степи, среди знойного безоблачного неба, эту пеструю и дикую, но гармонирующую с природой толпу, эти группы животных, эти выразительные позы и лица людей, промелькнувших у меня как в сновидении.
Приближаясь к Аягузу, виднеются отроги Тарабогатая; степь делается волнистою; кое-где она покрыта колючим кустарником джигуна среди полыни, кипца и какой-то жесткой травы темного и даже бурого цвета. Вдали, направо от дороги, видны насыпи и пирамиды, сложенные из камня, или глиняные постройки вроде небольших крепостей с башенками по углам, - это могилы знатных киргизов. С иными из них соединяются предания подвигов и несчастий целых родов. Вот большая четырехугольная могила, с затейливыми башенками; она называется Баянсулу-Казыкурпечь; о ней рассказывают печальное предание.
Прошло гораздо более ста лет, как жили и враждовали в этих местах два знаменитые рода ханов Купура и Тимура. Барантой они жестоко вредили один другому. Молодой Баянсулу в один счастливый набег с отцом своим Купуром взял в плен прекрасную Казыкурпечь, дочь врага их - Тимура, и, полюбив ее, дал ей свободу, за что отец едва не лишил его жизни. Но Баянсулу спасся бегством с верными ему слугами и решился искать счастия и милости у своего противника Тимур-хана, к которому отправил гонца с просьбой о мире и дружбе. Гордый и злой Тимур заключил дочь в яму, а вместо ответа прислал Баянсулу голову бедного слуги его. Долго скитался по степи несчастливец, отвергнутый соседом, которому так великодушно предавался. Страсть полудикого Баянсулу все более разгоралась, месть к неумолимому врагу кипела в груди его, и он в бессилии мучился, думая о бедной своей невесте. Несчастие еще более сблизило его с верными его слугами: они помогли ему набрать шайку удальцов - и с ними-то Баянсулу делил свое изгнание из родной семьи и опасности отчаянной баранты, которою они существовали. Заходящее солнце покрыло пурпуром долину и облило розовым светом вдали синеющие горы. Сидел задумчиво-грустно Баянсулу, как пред ним явился слепой старик в рубище, с полунагим мальчиком-проводником. Это был степной бандурист, переходивший от аула к аулу, где его принимали как гостя, посланного пророком. Он пел стихи Корана, подвиги богатырей, красоту девушек и вольную жизнь в степи безграничной.
Этот певец принес Баянсулу печальное известие о том, что прекрасная Курпеча заключена отцом в яму. Сюк - так звали певца - передал это известие в жалобной песни, которую пропел перед Баянсулою и тем еще более растерзал его страждущее сердце. Но в тоже время певец внушил ему и смелость напасть на аул жестокого отца и увезти оттуда Курпечу. Баянсулу с помощию товарищей своих исполнил это, но жестоко был наказан за свою дерзость: взбешенный отец погнался в погоню за беглецами, настиг их через два дня и, с яростию бросившись на Баянсулу, одним ударом шашки рассек ему голову и половину туловища. С воплем ужаса бросилась бедная Курпеча к погибшему другу, в одно мгновение выхватила из-за пояса его нож и одним ударом в сердце поразила себя, прежде чем отец ее успел сделать движение. Два прекрасные трупа лежали у ног Тимура. Не осмелившись прикоснуться к ним, он велел тут же зарыть свои жертвы, но друзья Баянсулу воздвигли здесь великолепную могилу и со всеми почестями праздновали память несчастной четы.
И долго, говорят, видали пастухи две белые огромные тени, выходившие из склепа, и слышали их жалобный плач в полночную пору. В средине склепа, до сих пор существующего, была глиняная группа Баянсулу и Казыкурпечь; но время охладило страшное предание, и дерзкая рука разбила статую. Я видел лишь обломки этого изображения, разбросанные в сыром склепе. Есть много легенд в орде на эту плачевную историю; они разукрашены и искажены степными певцами, пережив несколько поколений слушателей.
Но вот уже видна мечеть и серенькие строения Аягуза. Вдали речка блещет серебристой змейкой, извиваясь между топольником, окаймляющим извилистые берега ее. Вид этот чрезвычайно приятен для усталого глаза, проследившего огромное пространство пустыни, тощей растительностию и сожженной солнцем. Я надеюсь отдохнуть в Аягузе, стоящем в степи как отрадный оазис.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4.
Исполняя желание ваше, добрый друг мой, пишу вам воспоминания поездки моей в 1851 году в Киргизскую степь на серные воды, которые нам, русским, еще мало известны, но которые более 200 лет уважаются кочующей ордой по своей целительности и называются Арасан, т. е. святой ключ.
Желал бы я владеть пером так, чтобы уметь передать вам все красоты этой степи, все впечатления мои там и те чувства благодарности к Творцу, которые возбуждаются в сердце человека посреди величия и безмолвия пустыни! Но напрасно желание мое: перо мое не пишет так, как бы я хотел!
Начну же рассказ мой просто, припоминая все случившееся со мною во время этого путешествия по дневнику, который я вел тогда. Служа в О*, я любил в свободное время развлекаться охотой, и благодаря этой забаве захворал однажды зимой сильным ревматизмом, который продержал меня шесть месяцев в постели. В мае я едва начинал двигаться и собирался уже для поправления здоровья ехать в родную Украйну, как один из докторов О*-ских посоветовал мне съездить прежде полечиться на серные воды, находящиеся на границах Средней и Большой орд, близ новой крепости нашей Капал, воздвигнутой за два года перед тем у подошвы Алатавских гор, на рубеже Большой орды, находящейся в подданстве России. Это место в соседстве китайских, ташкентских и кокандских владений, с которыми орда имела столкновения то торговые и миролюбивые, то неприязненные, известные под названием баранты, т. е. угона скота и грабежа. Как скоро заселилась новая крепость 300-ми казачьих семейств, орда стала спокойнее и перестала ссориться с соседями.
В первых числах июня я был в состоянии сесть в тарантас и пуститься в мое путешествие. От О* к Семипалатинску дорога идет равниной к югу и линией казачьих станиц вверх по Иртышу. Дорога ровная и гладкая, как шоссе, но утомительно однообразие ее: везде степь, местами покрытая редким лесом тонких берез, местами обнаженная; солончаковая почва ее чуть зеленеется молодой травой. Все мертво на необозримом пространстве; изредка завидите вы вдали табун казачьих лошадей, никем не пасомых, или одинокую юрту какого-нибудь джатака - киргизца-бедняка, а подле нее пасется десяток овец и коз - все его богатство. И грустно сделается на душе видеть такую бедную жизнь людей там, где могли бы зеленеть богатые посевы хлеба. Здесь же нигде не видно было нивы; плуг или соха не прорезывали засохшую земную кору; семена не обновляли растительности ее, и самые травы, иссыхая на корне, казалось, жили вяло, забытые людьми. И подъезжая к станице, вы не увидите скирд хлеба, которые так радуют взор, выказывая труд и довольство поселян. Здесь видны одни рубленные, вытянутые в линию домики с множеством во дворе мелких построек, крытых березовой корой. Впрочем, у некоторых казаков есть дома довольно большие - в пять и в шесть комнат, с раскрашенными внутри стенами масляной краской, всего чаще голубой, с вычурными изображениями ваз и цветов во всю стену. Потолки также расписаны букетами невиданных цветов, а полы окрашены как следует желтой краской. Мебель - довольно большие зеркала, привезенные с Ирбитской ярмарки; диваны, обитые ситцем; столы, расписанные так же пестро, как и потолки; огромная постель с ситцевыми занавесками и горами подушек; окованные сундуки, покрытые ташкентскими коврами, а в углу у дверей, как швейцар, стоит огромный самовар. За порядком в доме смотрит работница-киргизка, которой понятия о чистоте, конечно, не очень велики; за детьми казаков ходит нянька, также киргизка.
Живо помнится мне сцена, которую я видел, когда вошел для отдыха в один из домов казачьих. Хозяйка, высокая и здоровая женщина, в ситцевом платье, сидела, сложив руки и дожевывая что-то у стола, с которого только что сняли самовар и на котором еще валялись объедки шанек или ватрушек. Около печи возилась уродливая киргизка и перебранивалась с двумя хозяйскими мальчиками, которые то жалобно, то сердито обращались к няне-киргизке, и на киргизском же языке. На дворе у забора стоял уродливый верблюд; он протяжно кричал, как будто призывая своего хозяина, стоявшего на пороге дома в ожидании приказаний казака. На киргизе были широчайшие желтые чембары (шаравары) и чики (сапоги). Из-под плисовой куртки, заправленной в чембары, виден был пояс из широкого ремня с ножом и металлическими бляхами. Обнаженная толстая шея и грудь были чуть окаймлены бельем. Большая бритая голова прикрыта пестрой ташкентской тебетейкой; лицо полудикое, мускулистое, в морщинах; из-под черных редких бровей светятся лукавством узкие черные глаза; усы и борода также черные и редкие; поза его свободна: левой рукой он подбоченился, а в правой держал толстую нагайку и высокую остроконечную шапку, покрытую красным грубым сукном. Я спросил у казака:
- Кто это?
- Наш! - отвечал он.
И действительно, это был его работник. Он пасет стада, работает на дворе; жена его ходит за коровами, дочери - за детьми. Казачки же встают не ранее 9-го часа, пьют чай, едят, опять пьют чай, сидят на завалине, хотя бы то был и не праздник. От стара до мала все казаки говорят по-киргизски. Почти все они грамотны, но, кажется, не большие охотники до чтения; впрочем, стариков часто видишь за святцами. У здешних казаков заметно во многом сближение с Азией; но русский дух просыпается при первом толчке. Посмотрите вы на этих людей через месяц, как они поступят во фронт; вы их не узнаете: они подвижны, ловки, сметливы - словом, молодцы. Не верится, что это те самые люди, которые так еще недавно вели спокойную, беспечную, домашнюю жизнь, и непостижимо, куда денется лень их! Вообще, казаки стройны и красивы собой. Женщины их также довольно статны, но между ними мало красивых; они любят рядиться, хотя и не имеют отличительного своего наряда. Казачьи дети ходят в пестрых халатах, даже и девочки, - верно, оттого, что недорого достаются они им на линии в мене с киргизами.
Но пора мне в путь. Лихие лошади едва сдерживаются сильными казаками, которые, накинув шлейки на диких коней, висят на них, держа их под уздцы, за гривы и за уши. Лишь только вы сели, раздается крик «Пускай!» и тройка как бешеная несется по ровной дороге. Версты через четыре уходятся дикие скакуны, и ямщик отдохнет, отпустив возжи. Вообще, езда в Сибири чрезвычайно быстра: обыкновенно двадцать верст в час. Я ехал не торопясь до Семипалатинска (около 800 верст) с небольшим двое суток, останавливаясь на несколько часов на ночлегах; везде находил я вечно кипящий самовар с неизбежными шанешками и свежую стерлядь, налима или нельму для ухи. Не доезжая верст 150 до Семипалатинска, влево от дороги на горизонте показывается синяя полоса бора Шульбинского. Этот бор тянется от Оби к Иртышу и оживляет прибрежные холмы, которые начинают здесь показываться отдельными группами. Это первые предгория Алтайского кряжа, выбежавшие на степную равнину. Вот и семь холмов - Семь Палат, где, по преданию, были некогда постоянные зимние стойбища ханские. Говорят, что и теперь еще находят признаки давно исчезнувшей оседлости в руинах, сложенных из камня; но нельзя вполне верить, чтобы это были ханские жилища, а скорее развалины надгробных памятников, которые и ныне ставятся вроде маленьких крепостей с башенками и которые одни указывают в степи на прошлую жизнь кочующих поколений и служат как бы путевыми маяками в безграничном пространстве степи. Трудно здесь найти людей, сведущих о местных преданиях: вы встречаетесь только с полудикими киргизами, а их бии (родоначальники) говорят только о скоте да о баранте, т. е. грабеже, и при встрече с русским они только кланяются и смотрят с диким любопытством, желая узнать, кто он и зачем едет. В Семипалатинске торгуют: ташкентцы, бухарцы или выходцы из Коканда. Пришельцы эти оседлы не более 50 лет и также без малейшего образования; есть еще муллы с претензией на ученость, но их мозг так толсто окутан белой и зеленой холстинной чалмой, что из него ничего не выходит, кроме нелепо перепутанных толкований Корана, на который они бессовестно громоздят всю грязь житейских деяний и все свое невежество. Я подосадовал, что ничего не узнал о местных преданиях, но после, вникнув в образ жизни их, рассудил: откуда им знать прошлое, когда они живут лишь настоящим и равнодушно смотрят на будущее в своем фанатическом веровании? Так точно жили целые поколения их предков, которых могилы разбросаны на тысячи верст по всей степи и, давно безмолвствуя, вросли в землю. А нынешние кочевые улусы знают ли кочевья свои за 25 лет назад? Многие не знают и того! Степь - как море, а люди - как волны: разбрасываются и исчезают, беспрестанно сменяясь одни другими. Да и какое дело полудикому киргизу знать, где и как жили его предки, кто топтал своими стадами эти равнины, на которых сегодня разбил он свое стойбище? Он равнодушен к прошедшему, и не найти ему предков с их жизнию, которая, как и его собственная, кочевала там, где приволье и покой.
Вот и Семипалатинск, при впадении реки Семипалатинки в Иртыш, на низменном, песчаном грунте, окруженный бором и тополевыми рощами. Он имеет полуазиатскую наружность как по постройкам, так и по народонаселению, простирающемуся до 7000 жителей обоего пола. Кроме выходцев из Ташкента и Бухарии, здесь живут и торговцы татарские, и купцы и мещане русские. Город разделяется на несколько частей, не похожих одна на другую. Крепость давно уже упразднена, но о ней свидетельствует еще обвалившаяся насыпь из плитняка да ров, заросший травой, где свободно разгуливают козлы. В крепости - казармы, госпиталь и полковые здания. Тут же церковь старинной архитектуры. За валом крепости идут кварталами улицы. Домики самой скромной наружности: из окон их или у ворот выглядывают мещанские семьи. Далее татарская слобода - расположена близ лавок и базара; здесь всегда движение пестрой толпы. Татарчонки в изорванных бешметах и синих длинных рубашках; группы стариков с поджатыми ногами безмолвно сидят и любуются на борьбу мальчишек, поощряя их криком: «Батырь, якши батырь!» - «хорошо, удалец!» В отворенных лавках развешаны пестрые халаты, чембары, чики, ташкентская парча, канча, стоят тюки с урюком, и цибики черного чая; тут же и груды кирпичного чая. Купцы сидят на коврике и очень хладнокровно ведут степенный разговор, как будто дома, не обращая внимания на посетителей, пока те не повторят несколько раз своих требований. К дополнению картины азиатского базара, тут же видите вы несколько оборванных всадников на тощих лошаденках или два-три таких же молодцев на верблюде, который, озираясь и жуя жвачку, протяжно ревет и наводит тоску. Порой прокричит муэзин с высоты минарета мечети, призывая правоверных к молитве; но здесь этот крик раздается в пустыне: мечеть всегда бывает пуста. Правоверные идут по домам совершать вечернюю молитву.
Домики азиатцев составляют смесь архитектуры русской с азиатской: вычурные на столбиках галереи и балкончики с высокими крышами. У окна, всегда полузакрытого, видны любопытные черные глазки из-под белой чадры скрытой красавицы. Мужчины рослы и красивы, особенно ташкенцы: ходят они в пестрых бешметах и халатах, подпоясанные богатым поясом с серебряными и бирюзовыми украшениями. На голове белая чалма, красиво сложенная, резко выказывает смуглые, можно сказать, даже бронзовые лица. Поступь и позы их важны и спокойны; разговор и мимика - выразительны. Все здешние татары говорят ломаным русским языком, но не всегда обнаруживают это, а любят для большей важности, чтобы переводили их разговор, особенно перед высшими лицами, из хитрости, чтобы иметь время обдумать косвенный ответ. Вообще, эти люди хитры, любят деньги и так же подобострастны с высшими себя, как повелительны с низшими. Они называются торговыми гостьми, хотя давно уже имеют свои домы в городе, отлучаясь только два раза в год по торговым делам в китайские города Кульджу и Чугучак, а некоторые в Бухару, Ташкент и Коканд. Торговля их не обширна и не имеет правильного хода; весной и осенью они отправляют в эти страны русские товары: чугун, кожи, сафьян, сукно, выбойки, нанку, ситец, а вывозят чай черный и кирпичный, немного шелковых материй, кож, парчи, чучунчи, канчи, также бумажных, более на киргизскую руку; кроме того, хлопчатую бумагу и множество сухих фруктов: урюк, кишмиш, изюм, алибухара, миндаль и прочее. Сверх всего этого, они привозят разную мелочь китайского изделья, но только самых низких сортов: посуду, чашки, чашечки, зеркальца, вееры, искусственные цветы и огнива. Это хорошо расходится у них в степи вместе с кирпичным чаем между киргизами и казаками, тароватыми на новинку. Но и эта торговля азиатских выходцев очень выгодна для них, несмотря на унижение и стеснения, которые они переносят от народа и властей Поднебесной империи. При размене китайцы дают что хотят купцу-татарину, не дозволяя ни выбора, ни брака своих товаров, и при всем том фунт чая, за который мы платим от 1½ до 2 р. с., приходится в мене не дороже 50-ти копеек серебром.
Но опять в путь! Прощай, полуазиатский Семипалатинск с твоими мечетями и азиатским базаром! Вот двинулся паром под сильными ударами весел гребцов-татар. Через четверть часа мы уже вышли на другой берег Иртыша в татарскую слободку тесно столпившихся домиков и лавок; тут же раскинуты и закопченные дымом юрты. Я перенесся уже в чисто азиатскую сферу: толпы татар и киргиз, полунагие дети, тьма собак, стада овец и коз, несколько верблюдов, а далее - голая степь.
Еще раз окинув прощальным взором город, реку и пеструю толпу, я велел ехать. Зазвенел колокольчик, и я ринулся в беспредельную даль степи, покрытой тощею растительностию на солончаковой почве. Однообразно раздавался звук дара Валдая да топот лихой тройки и скок конвойных казаков - а впереди все тихо и мертво; нигде не видно и ворона, не слышно песни жаворонка. Вдали, вправо от дороги, синеют две сопки, отсталые от хребта Тарабогатая, а кругом - равнина. Через полтора часа быстрой езды увидел я у пригорка, близ тощего протока, одинокую белую избу, рисовавшуюся все ближе и ближе, - это пикет. Урядник прописал подорожную, лошадей переменили, конвой сменился, и еще промелькнули передо мной 30 верст степной равнины. Далее - то же… Какое-то грустное чувство одиночества запало в душу: мне казалось - я осужден без цели нестись по беспредельному пространству, не видеть более людей и никогда не обнять милых сердцу. Не с кем перемолвить слова; глаза проследят степную даль - и негде им остановиться: степь слилася с небом, и ни облачка на небе. Но вот опять темная точка; все более и более она приближается… Вот обрисовалась белой избой; послышался лай собак, зашевелились около пикета, и опять полусонный урядник распорядился моим путешествием. Уже стемнело; я хотел пить чай, но «Вода здесь солона, а через два пикета, у Аркетского, есть колодезь», - сказал урядник. Я спешил выбраться как бы из мертвой земли, и несся как птица лихими конями. Ночь была тиха и мрачна, когда я приехал на Аркетекий пикет. Вода скоро вскипела в чугунном чайнике, и чай показался мне чрезвычайно ароматным и вкусным. Я остался до утра отдохнуть. Мошки и насекомые разного рода выгнали меня из комнаты. Я завернулся в шинель и сладко уснул под песни комаров в тарантасе. Прохлада утра прогнала мой сон; комары снова начинали жужжать около уха, и свет одолел ночную темноту. Я выглянул из моего ковчега, и прекрасная окрестность приветствовала меня со всех сторон. Как на ладони, среди степной равнины я увидел в тумане фиолетовые горы с причудливыми отрогами, рисовавшими на лазури неба самые фантастические замки, - это Аркетские горы. Я поднял на ноги казаков, велел согреть чайник и готовить лошадей, а сам, умывшись у прозрачного ключа, пошел на возвышение, откуда вид на горы обширнее и восхитительнее. Этот вид живописных гор, никогда прежде не виданных мною, свежесть и тишина утра, восходящее солнце, золотившее прелестную окрестность, все это наполнило сердце неописанным восторгом. Я впивал воздух свежего утра, впивался взорами в прекрасную природу, и тут же прочел утреннюю молитву, которая среди тишины, окружавшей меня, казалось, вознеслась скорее, чем где-либо, к Тому, Кто пробудил ее Своим чудным творением. Не хотелось оторваться от величественного зрелища. Я измерял взором долину до чудных гор, думал ее пробежать в полчаса, чтобы оттуда проследить всю цепь волшебных замков, так пленительно высившихся один над другим и облитых золотом и пурпуром восходящего солнца.
- Лошади готовы, ваше благородие, - сказал подошедший ко мне урядник.
- Хорошо, братец. А далеко до этих гор?
- Верст шесть будет.
- Что, там хорошо?
- Нешто, ваше благородие. Есть трава, тополь, джигда, малинник, и всякий зверь водится.
- Какой же там зверь?
- Да всякий, ваше благородие: медведь, марал, архар, кабан, сайга, всякого довольно.
- Что ж, вы охотитесь? - спросил опять я.
- Нам некогда, ваше благородие, а киргизы бьют. Они теперь по щелям пасут скот, а в степи комар да мошка одолевают.
Я уже поворотился, чтобы идти к пикету, как увидел две движущиеся точки у подножия ближайшей скалы.
- Что это? - спросил я.
- Это киргизы на верблюдах.
- Куда же они едут?
- Гонят нам баранов на пикет.
- Я думаю, вы очень дешево покупаете у них?
Казак улыбнулся и сказал:
- Нынче, ваше благородие, киргиз знает деньги лучше нас и дешево ничего не даст. По полуторе рубля серебром дали за голову.
Между тем мы подошли к пикету. Я выпил стакан чаю, сидя на завалинке. Рассказчику-казаку я дал также стакан и пошел осмотреть пикет. Он представляет квадрат сажен в сорок, обнесенный рвом; казарма разделена на две половины воротами; в одной - помещение для проезжающих и для начальника, а в другой - кухня и комната коек на двадцать. Здесь же оружие и все пожитки казаков размещены в порядке. Окна с бойницами в строении служат оборонительной мерой, равно как и сараи, занимающие три стороны квадрата, обнесенного рвом сажени в полторы шириною. Укрепленные таким образом пикеты неприступны для полудиких киргиз. Были примеры, что двадцать казаков отстреливались в чистом поле от 600 неприятелей.
Я вышел садиться в тарантас, но лошади были еще не заложены.
- Что это значит? - спросил я урядника.
- Извольте садиться, ваше благородие, лошадей пристегнем; они смирны, да маленько непривыкши.
Я знал, что это значит, и сел; сел и человек мой, и ямщик. Мигом казаки стреножили и повалили коренную лошадь, задели за гужи, приподняли, завозжали и повисли у ней на ушах и гриве. С пристяжными то же самое: накинули шлейки, завозжали и держали, оборотя мордами к колесам. Ямщик, забрав возжи, сказал: «Готов - пускай!», и все - люди и лошади - ринулись. Сажен через 10 казаки бросили уздцы и уши сердитых коней, которые, отряхнувшись, понеслись во всю прыть. Стук экипажа, звон колокольчика и пыль - слились вместе в какой-то хаос, в котором я понесся.
Чрез несколько минут я оглянулся назад: пикета уже не видно; а горы Аркетские, позлащенные лучами солнца, все удалялись и синели, становясь ниже и ниже; я простился с ними, быстро несясь по гладкой степи. Опять однообразно разостлалась передо мной равнина, покрытая тополем и тощим кипцом; изредка завиделось в синеющей дали что-то похожее на движущуюся точку: то было или стадо быстрых сайг, несущихся к воде, или перекочевка киргиз.
Мне случилось встретить близ дороги перекочевку. Впереди несколько всадников, бедно одетых, почти полунагих, с длинными шестами гонят табун; кони от жара и мошек мотают на бегу головами и ржат. Далее тянется в два ряда строй навьюченных верблюдов; на вьюках сидят женщины под белыми покрывалами и дети их, которых крик и смех сливается с говором старших.
Киргизы-хозяева, в высоких шапках, едут на резвых иноходцах, называемых бегунцами; некоторые женщины помоложе также едут верхом по-мужски; слышны топот, говор и протяжный рев верблюдов. Собаки борзой породы сторожат своих хозяев, - а тут нагий мальчишка на корове верхом гонит стадо овец. Чтобы ближе посмотреть на эту полудикую картину, я остановился. Ко мне подъехал на буланом бегунце пожилой киргиз, выразительной наружности, в пестром халате и бархатных чембарах. Он снял высокую красного сукна с меховой опушкой шапку, и мы раскланялись. Ямщик-казак был моим переводчиком.
- Попроси кумысу, - сказал я.
- Кумыс бар? - спросил казак, т. е. «нет ли кумыса?»
Киргиз кивнул головой, скоро проговорил ответ, подскакал к верблюду, на котором между множеством вьюков сидела старуха с двумя девочками, и возвратился с большой чашей пенистого кумыса. Было жарко, я с удовольствием выпил залпом этот нектар степи, поблагодарил и предложил деньги; но киргизец очень обиделся моим предложением и сказал:
- Бог дает пищу для всех и велит жаждущих поить; у нас нет продажного гостеприимства, и, верно, молодой господин еще не жил в нашей степи.
Такая речь смешала меня немножко, но чтобы не сразу сдаться его красноречию, я велел сказать, что и наш закон велит кормить и поить странника и бедного, но я в состоянии заплатить за услугу, и конечно бы не предложил этой платы у него в гостях.
- Но ты путешественник, гость нашей степи, - сказал Араслан, - и для меня честь тебя угощать.
Тут же подъехало несколько всадников. Один из них, молодой красивый брюнет, держал на руке огромного беркута - большого серого орла.
Я любовался гордой птицей и просил снять с глаз его красный колпачок. Беркут, казалось, пронзил пространство одним острым взглядом, поворачивал голову и пищал, впуская огромные когти в толстый нарукавник из кожи и кошмы (войлока). Эти птицы, приученные к охоте, дорого ценятся киргизами; они на всем бегу ловят лисиц, хватая одной лапой за шею, а другою - у хвоста. Стиснув обе сильные лапы свои, они убивают лисицу. Беркуты бывают так сильны, что останавливают волков на бегу, впившись в шею одной лапой и цепляясь другой за землю. Поблагодарив Араслана за его угощение, я пожелал ему счастливой кочевки, и мы расстались, обменившись приветствиями.
Есть встречи в жизни мгновенные, но неизгладимые; так и эта степная сцена живо осталась у меня навсегда в памяти. Как жаль, что я не живописец: мне бы хотелось передать на бумаге или на полотне этот караван в степи, среди знойного безоблачного неба, эту пеструю и дикую, но гармонирующую с природой толпу, эти группы животных, эти выразительные позы и лица людей, промелькнувших у меня как в сновидении.
Приближаясь к Аягузу, виднеются отроги Тарабогатая; степь делается волнистою; кое-где она покрыта колючим кустарником джигуна среди полыни, кипца и какой-то жесткой травы темного и даже бурого цвета. Вдали, направо от дороги, видны насыпи и пирамиды, сложенные из камня, или глиняные постройки вроде небольших крепостей с башенками по углам, - это могилы знатных киргизов. С иными из них соединяются предания подвигов и несчастий целых родов. Вот большая четырехугольная могила, с затейливыми башенками; она называется Баянсулу-Казыкурпечь; о ней рассказывают печальное предание.
Прошло гораздо более ста лет, как жили и враждовали в этих местах два знаменитые рода ханов Купура и Тимура. Барантой они жестоко вредили один другому. Молодой Баянсулу в один счастливый набег с отцом своим Купуром взял в плен прекрасную Казыкурпечь, дочь врага их - Тимура, и, полюбив ее, дал ей свободу, за что отец едва не лишил его жизни. Но Баянсулу спасся бегством с верными ему слугами и решился искать счастия и милости у своего противника Тимур-хана, к которому отправил гонца с просьбой о мире и дружбе. Гордый и злой Тимур заключил дочь в яму, а вместо ответа прислал Баянсулу голову бедного слуги его. Долго скитался по степи несчастливец, отвергнутый соседом, которому так великодушно предавался. Страсть полудикого Баянсулу все более разгоралась, месть к неумолимому врагу кипела в груди его, и он в бессилии мучился, думая о бедной своей невесте. Несчастие еще более сблизило его с верными его слугами: они помогли ему набрать шайку удальцов - и с ними-то Баянсулу делил свое изгнание из родной семьи и опасности отчаянной баранты, которою они существовали. Заходящее солнце покрыло пурпуром долину и облило розовым светом вдали синеющие горы. Сидел задумчиво-грустно Баянсулу, как пред ним явился слепой старик в рубище, с полунагим мальчиком-проводником. Это был степной бандурист, переходивший от аула к аулу, где его принимали как гостя, посланного пророком. Он пел стихи Корана, подвиги богатырей, красоту девушек и вольную жизнь в степи безграничной.
Этот певец принес Баянсулу печальное известие о том, что прекрасная Курпеча заключена отцом в яму. Сюк - так звали певца - передал это известие в жалобной песни, которую пропел перед Баянсулою и тем еще более растерзал его страждущее сердце. Но в тоже время певец внушил ему и смелость напасть на аул жестокого отца и увезти оттуда Курпечу. Баянсулу с помощию товарищей своих исполнил это, но жестоко был наказан за свою дерзость: взбешенный отец погнался в погоню за беглецами, настиг их через два дня и, с яростию бросившись на Баянсулу, одним ударом шашки рассек ему голову и половину туловища. С воплем ужаса бросилась бедная Курпеча к погибшему другу, в одно мгновение выхватила из-за пояса его нож и одним ударом в сердце поразила себя, прежде чем отец ее успел сделать движение. Два прекрасные трупа лежали у ног Тимура. Не осмелившись прикоснуться к ним, он велел тут же зарыть свои жертвы, но друзья Баянсулу воздвигли здесь великолепную могилу и со всеми почестями праздновали память несчастной четы.
И долго, говорят, видали пастухи две белые огромные тени, выходившие из склепа, и слышали их жалобный плач в полночную пору. В средине склепа, до сих пор существующего, была глиняная группа Баянсулу и Казыкурпечь; но время охладило страшное предание, и дерзкая рука разбила статую. Я видел лишь обломки этого изображения, разбросанные в сыром склепе. Есть много легенд в орде на эту плачевную историю; они разукрашены и искажены степными певцами, пережив несколько поколений слушателей.
Но вот уже видна мечеть и серенькие строения Аягуза. Вдали речка блещет серебристой змейкой, извиваясь между топольником, окаймляющим извилистые берега ее. Вид этот чрезвычайно приятен для усталого глаза, проследившего огромное пространство пустыни, тощей растительностию и сожженной солнцем. Я надеюсь отдохнуть в Аягузе, стоящем в степи как отрадный оазис.
ПРОДОЛЖЕНИЕ