В стране семи рек. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака
А. Брискин. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. - М.; Л.: Государственное издательство, 1926.
ПРОДОЛЖЕНИЕ (ГЛАВЫ 3-14)
ОТ АВТОРА
Предлагаемая вниманию читателей книга не претендует на широкое освещение затронутых в ней вопросов жизни Семиречья. Это - только путевые впечатления рядового советского гражданина, интересовавшегося жизнью края.
Вследствие незнания киргизского языка, книга построена, главным образом, на разговорах с русскими крестьянами и бывшими семиреченскими казаками. Но русское население, в недавнем прошлом в большей своей части кулацкое, с благословения царского правительства строившее свое благосостояние на разорении киргизских масс и потерявшее после Октябрьской революции свое командное положение в крае, меньше всего, конечно, объективно. Вот почему при чтении этой книги необходимо все время помнить, что к жалобам крестьян нужно относиться чрезвычайно осторожно, учитывая, с одной стороны, своеобразные условия Джетысу, с другой - исконную привычку русского крестьянина плакаться на свою судьбу.
Это же незнание языка обусловило еще один чрезвычайно важный момент: невозможность подробно ознакомиться с киргизским скотоводческим хозяйством. Именно поэтому книга так мало освещает вопросы животноводства, играющего огромную роль в жизни туземцев.
А между тем в экономике Джетысу скот занимает не меньшее место, чем хлеб, и пути дальнейшего развития края должны пойти и пойдут не только по линии увеличения посевной площади, но при тех огромных естественных возможностях, какие там имеются, и по линии рациональной постановки и всемерного развития скотоводческого хозяйства. И если русские крестьяне подходят к Семиречью исключительно как к «житнице Туркестанского края», то с общегосударственной точки зрения нужно все время помнить, что край этот представляет один из лучших в нашем Союзе скотоводческих районов.
В заключение необходимо подчеркнуть, что, несмотря на жалобы на свое разорение, на «киргизское засилье» и т. д., русское крестьянство Джетысу до сих пор экономически сильнее туземного, и пройдет еще немало лет, пока киргизское хозяйство твердо станет на ноги.
А. Брискин
Ленинград
Декабрь 1925 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Настоящий труд тов. Брискина не представляет собою обычный тип путевых набросков любознательного путешественника, проезжающего через интересный край.
Автор в живой беллетристической форме пытается осветить жизнь Джетысу (б. Семиреченской области Туркестана), как она есть, со всеми ее светлыми и темными сторонами. Оставляя все прочее, мы хотели бы здесь остановить внимание читателя на вопросе о национальных отношениях на этой бывшей царской окраине.
Джетысу - чрезвычайно интересный и богатый великими возможностями край, связывающий СССР с западным Китаем. Этот край пережил в свое время все ужасы царского режима с его насильственными изъятиями так называемых «свободных» киргизских участков, с его киргизскими погромами и поголовным физическим истреблением казак-киргиз в течение ряда лет после восстания 1916 года.
Вся подлость и вся гнусность проклятого царского режима на этой окраине заключалась не только в том, что он совершал насилия над народами, но что он систематически и исподволь развращал кулацкую верхушку русского переселенчества, создавая для себя среди моря «инородческой» массы островки преданных царизму элементов. Другими словами, царизм свои подлости на окраине прикрывал флагом русской народности, русских «национальных» интересов.
Царизм специально культивировал среди русского кулачества дух самого бесшабашного и самого бесчеловечного произвола. Все это привело к памятным событиям казак-киргизского восстания 1916 года.
Теперь документальными данными установлено, что один из «либеральнейших» (по крайней мере, он таким старался показать себя в Средней Азии) царских сатрапов, генерал-губернатор Туркестана Куропаткин, в период своих широких обещаний составил план уничтожения туземного населения при помощи войск и русского кулачества в тех районах Семиречья, которые переселенческому управлению нужно было объявить «свободными» для переселения.
Царизм таким путем стремился разредить земельную тесноту во внутренней России и спасти помещичью собственность от русского нуждавшегося крестьянства.
Для каждого ясно, что национальные отношения в такой стране при таких условиях не могли сложиться нормально. Они не могли носить в себе духа сотрудничества и взаимного доверия.
Нормальная жизнь не была установлена и Февральской революцией 1917 года. Да временное правительство и не могло, по своей классовой сущности, разрешить эту задачу, как не разрешило оно ее по отношению к финнам, украинцам и другим народностям, населявшим б. империю.
В таком больном виде этот край перешел в руки Советской власти.
Вопрос об урегулировании национальных отношений, что имело колоссальное революционизирующее значение не только для отсталых масс казак-киргизского и русского населения Семиречья, но и для соседнего с ним западного Китая, был разрешен известной земельной реформой 1921-1922 гг.
Сущность и идея земельной реформы заключались в восстановлении прав местной бедноты на те земли, которые были «отчуждены» с 1916 года, и создании условий смычки между казак-киргизской и русской беднотой.
Вот почему земельная реформа проводилась по линии борьбы на два фронта: и против местного байства и манапства, и против переселенческого кулачества.
Каленым железой прошла земельная реформа по больному организму измученного края и укрепила социальный базис Советской власти в Семиречье.
Как всякое крупное мероприятие, земельная реформа не обошлась без известных шероховатостей. Ни одна революция, ни одно крупное народное движение не обходятся без так называемых «расходов революции». Многие имеют обыкновение такими «расходами» умалить значение этого одного из крупнейших мероприятий Советской власти в области национальной политики. С другой стороны, и среди местных работников часто приходится сталкиваться со склонностью к воспоминаниям о старых счетах.
Мы полагаем, что весьма кстати будет здесь привести следующую казак-киргизскую поговорку: «Ольгонге салават, калганга береке берсым». В вольном русском переводе эта поговорка звучит так: «умершие умерли - нечего о них говорить; да будет благодать живым…»
Середняцкие и бедняцкие слои как киргизского, так и русского крестьянства примерно в духе этой поговорки понимают значение и смысл теперешней эпохи. Масса - трезвый политик. Она знает, что все старое, гнилое надо отбросить и больше о нем не говорить, а надо подумать о том, как дальше строить совместную жизнь.
Вот та основная задача, над которой следует думать всем. Вот в чем заключается дума современного Джетысу. Эту мысль должны подхватить все партийные и советские организации и союз «Кошчи» (союз, объединяющий киргизскую и русскую трудовую массу) и развивать ее. В этой мысли заложено экономическое и политическое развитие края.
Описанию послереформенного Семиречья и посвящена эта книга, которая дает много из жизни окраины. Правда, автор, не зная казак-киргизского языка, страдает некоторой однобокостью сведений. Но этот момент нисколько не помешал ему даже через призму жалоб русского переселенца-кулака нащупать правду жизни.
Мы рекомендуем эту книгу вниманию всей советской общественности, а в особенности тем работникам, которые работают в Казакской республике и которые призваны практически осуществлять заветы Ленина на Востоке.
Н. Тюрякулов
Москва
11 января 1926 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯПишпек
Станция Пишпек. Конечный пункт Семиреченской железной дороги.
Далеко позади остался красочный Ташкент, бесконечные рисовые и хлопковые поля, безбрежные глади равнинного Туркестана. Мы в царстве гор и рек, и недаром страну эту назвали Семиречьем.
Лениво тянется поезд, кряхтя и спотыкаясь, через горы и туннели. Но вот он с трудом дотащился сюда и испуганно остановился перед угрожающе наступающими массами покрытых вечными снегами огромных гор Александровского хребта.
Сбежавшиеся толпой киргизы с изумлением смотрят на страшную «от-арбу» [Туземное название поезда - «огненная телега».] и в ужасе шарахаются от пронзительного паровозного свистка.
Вокзал еще не достроен, перрона нет, и из вагона приходится прыгать вниз на аршин, прямо на железнодорожное полотно, с опасностью сломать себе ноги.
Не успел я осмотреться, как из буйной толпы извозчиков кто-то выхватил у меня из рук вещи и посадил на местный экипаж - продолговатую тележку с накинутой на ней, очевидно для шика, рогожей, и я покатил. Впрочем, покатил довольно относительно…
Вокзал находится от города на расстоянии пяти верст и соединяется с ним разбитым вдребезги шоссе. Телега наша все время прыгает по камням, проваливается в рытвины и ямы, и того и гляди, что ты или вывалишься, или откусишь себе язык.
Обгоняя один другого, с грохотом, гамом и звоном бубенцов несутся со станции десятки дрожек и телег, обдавая друг друга едкой пылью и норовя столкнуть в канаву зазевавшегося возницу. Иногда мимо лихо пролетает настоящий парный извозчик, гордо посматривающий на несчастных арбакеш [Презрительное название извозчика.], и просторная коляска мягко подбрасывает на упругих рессорах счастливого седока.
У дороги вытянулись глиняные дувалы [Забор.] складов Нефтесиндиката и общества «Транспорт». Беспорядочно разбежались низенькие домики рабочего городка, населенного железнодорожниками, где сейчас идет лихорадочная стройка. А дальше дремлет зеленая долина, убегая прямо к горам.
Подъезжаем к горной речке Алмединке, через которую теперь провели мост. Долгонько ждали его пишпекские жители…
До сих пор проезжали просто через речку, ломая телеги на навороченных камнях, а во время половодья наслаждаясь прелестью студеной горной воды, забиравшейся в телегу.
Но вот Пишпек стал столицей Киргизской автономной области, и прошел слух, что всероссийский староста приедет сюда в гости.
Всполошились местные власти. Безнадежно спавший комхоз проявил американскую энергию: в одну неделю создали мост.
Правда, заплатили за него 4.000 р., в то время как красная цена ему две, построили так, что вряд ли он продержится больше года, но все это пустяки: мост все-таки провели и по этому случаю произнесли массу хороших речей. Калинин не приехал, а мост остался и напоминает пишпекцам, что и в Семиречье «началось строительство».
Проехали мимо пивоваренного завода и через какое-то странное сооружение, именуемое здесь триумфальной аркой, въехали в Пишпек.
Типичный туркестанский городок: правильно разбитые широкие улицы, обсаженные тополями, одноэтажные домики и бесконечные арыки [Искусственные каналы для орошения.], пробегающие по краям дороги. Масса садов, и их пыльная теперь зелень скрашивает и бедность построек, и изрытые пустыри, и общее неустройство.
Стой, стой!.. Но возница, видавший виды, и в ус не дует, и мы летим с грохотом в узкий крутой ров, со скрежетом проезжаем по наваленным камням и, обрызганные водой быстрого ручья, вылетаем на другую сторону.
В 1921 году вода, хлынувшая с гор, прорвала дамбу, защищающую город от наводнения, и прорыла на улицах целый ряд оврагов и рвов, составляющих теперь, таким образом, основной фон Пишпека.
Мостов через эти своеобразные арыки мало, а те, что есть, «дышат на ладан», так что пишпекцы предпочитают ехать напрямик, хотя бы с риском выкупаться в быстрых ручьях, пробегающих по дну этих оврагов.
Мы едем по «Дунганке», предместью города, в котором живет много дунган [Уйгуры, смешавшиеся с китайцами мусульмане.]. Они переселились в Россию из китайского Туркестана в 1881 году; сохранили полностью свой тип, и их зачастую нельзя отличить от настоящих китайцев, особенно женщин. В своих длинных белых халатах, с белыми косынками дунганки, если посмотреть на них издали, сильно походят на сестер милосердия. Я, грешный человек, увидев их впервые, так и решил и преисполнился уважением к пишпекскому здравотделу, но, подъехав ближе, заметил, что все они без чулок в высоких сандалиях, а под их халатами виднеются шаровары.
Проехали огромный пустырь, заросший бурьяном и лопухом, с многочисленными пнями - жалкими остатками великолепного сада, вырубленного на дрова в революционные годы, и, наконец, очутились в самом городе.
Я сказал вознице ехать в гостиницу, но он посмотрел на меня так, словно я сумасшедший. Оказалось, что в связи с переходом города на столичное положение в Пишпеке страшный квартирный кризис: люди живут по две-три семьи в одной комнате, располагаются в палатках, а то и просто в садах под открытым небом.
После долгих поисков нашел старого знакомого, который радушно предложил мне террасу в своей квартире. Я с благодарностью принял предложение и скоро оказался в семье симпатичных людей, где сразу почувствовал себя, как дома.
__________
Когда-то Пишпек был укрепленным пунктом Кокандского ханства. В 1878 году он был взят русскими войсками, и на месте укрепления был выстроен теперешний Пишпек [Кокандская крепость бралась русскими войсками дважды, в 1860 и в 1862 годах; остатки крепости разрушены киргизами. Русское селение Пишкек основано в 1868 году; город с 1878 года. - rus_turk.].
До последнего времени он представлял собою типичный захолустный семиреченский городок, откуда «хоть три года скачи - никуда не доскачешь», с властью на местах, с вопиющими беззакониями, взятками и другими прелестями подобных городов. Газеты приходили сюда с опозданием на месяц, и люди жили слухами и неаккуратно приходившими приказами из столицы Семиречья Алма-Ата (бывший Верный).
В этой отчаянной дыре процветали пьянство и картежная игра, и мне рассказывали факты из жизни городка, гораздо более похожие на анекдоты. Вот два из них.
Некий пишпекский обыватель, заполняя одну из бесчисленных анкет, на вопрос об основном занятии простодушно отвечает: «выпивка и преферанс».
Другой - более интересен.
Какой-то местный комиссар, по фамилии Ульянов, в пьяном виде так набедокурил, что, несмотря на самое снисходительное отношение к выпивке, даже местные власти вынуждены были арестовать его и посадить в кутузку. Тогда сей «хитроумный Одиссей» требует бумагу и чернила и, «ничтоже сумняшеся», пишет телеграмму: «Москва, Кремль, Ленину-Ульянову. Арестован, возмущен, пришли распоряжение освободить. Ульянов».
Дежурный милиционер, сломя голову, побежал по начальству со страшной телеграммой, и перепуганные власти пришли умолять «брата Ленина» простить их. Великодушный Ульянов, поломавшись, простил своих обидчиков, и вся честная компания поехала спрыснуть освобождение «невинно пострадавшего».
Таких происшествий-анекдотов было здесь много. Были вещи и похуже, но - «куда пойдешь, кому скажешь?» Приезжавший свежий работник, как водится, вначале кипел негодованием, шумел, а потом (что поделаешь один?) или удирал из этой мертвящей обстановки, или опускался и погрязал в окружающей тине…
Все было… Но настали другие времена.
В 1924 году к Пишпеку подошла Семиреченская железная дорога.
В этом же году здесь обосновалась столица Киргизской автономной области, и город значительно оживился. Потянулись на вокзал длинные обозы с хлебом и сырьем, приехало из центра много новых работников, начала выходить газета, - словом, город ожил.
Обыватель не особенно обрадовался этой перемене. Баснословная дешевизна края сразу исчезла: хлеб с 50 к. скакнул до 1 рубля 20 коп., мясо с 10 коп. вздорожало до 25 коп. за фунт. С другой стороны, образование целого ряда новых учреждений и увеличившееся население (сейчас в Пишпеке 28.000 жителей) вызвало острый квартирный кризис, больно ударивший по пишпекцам.
Не довольствуясь бесконечными уплотнениями, местные власти начали сплошь и рядом совершенно выбрасывать горожан из их домов, выгоняя частенько прямо на улицу. Стон пошел по Пишпеку.
Пошли в ход взятки, кумовство, связи. Пробовали жаловаться, но толку из этого выходило мало. Мне лично один знакомый совслужащий рассказал, как его выгнали из собственной квартиры, потому что она понравилась большому местному начальству. Тогда мой знакомый подал в суд и получил право занять свою квартиру. Но ведь должен был пострадать «чин», и вот местный ревком выносит поистине изумительное постановление: «Признать выселение гражданина X неправильным, но, принимая во внимание, что факт уже совершен, оставить дело без последствий».
Но и это совсем недавнее прошлое ушло. Комхоз сел за решетку, ряд старых деятелей ушел или, вернее, его «ушли», и революционная законность начинает внедряться в Пишпеке.
Понемногу город начинает отстраиваться. Появились два новых приличных кино, чинят улицы и даже собираются исправить шоссе. Появились новые домики, взамен вырубленных деревьев сажают молодые, и даже, страшно сказать, приодевшаяся милиция забирает беззаботно слоняющихся по улицам коров и свиней.
Понаехавшие из Ташкента и даже из Москвы новые работники расшевелили городок и наполнили его неслыханным для Пишпека оживлением.
По улицам целый день маршируют колонны пионеров с барабанным боем и распевают «За власть советов», появились даже два автомобиля, приводящие в ужас «животное» население «столицы». Едва только заслышав предостерегающий гудок, лошади мчатся, как угорелые, во все стороны, сбрасывая седоков и ломая повозки.
Группами проезжают киргизы в шубах и малахаях [Круглая шапка, опушенная лисьим мехом.], несмотря на жару, на низкорослых худых конях. Изредка в тучах пыли проносится на «казанке» [Казанская тележка.] ответственный работник с неизменным портфелем под мышкой. Из открытых окон уплотненных учреждений слышно щелканье пишущих машинок и гул голосов.
По вечерам оживляются ярко освещенные садики-рестораны, и музыка вкрадчиво приглашает гуляющую публику присесть за столик и выпить пива. Кстати, я нигде не наблюдал такой любви к пиву, как в Пишпеке. Два завода не успевают выработать столько, сколько нужно городу выпить. Здесь пьют не стаканами и даже не бутылками, а целыми дюжинами, причем киргизы пьют не хуже русских.
Хорошо в Пишпеке только ночью. Кругом тишина. Слышно, как бормочут арыки и тоненькими колокольчиками заливаются голосистые лягушки. Пыль улеглась. С гор веет прохладный ветерок и заставляет забыть про дневную духоту. Деревья разбежались во все стороны и, наклоняясь друг к другу, тихонько толкуют о чем-то своем. В их густой тени не видны невзрачные домики, и город кажется одним огромный парком. А наверху бесчисленными огнями горят и переливаются звезды.
ГЛАВА ВТОРАЯОт Пишпека до Токмака
Мне предстояло по делам службы объехать почти все Семиречье, или, как оно называется теперь, Джетысу (джетысу по-киргизски значит «семь рек»). Ехать приходилось на лошадях, так как другого способа сообщения в Джетысу не существует.
Я хотел нанять почтовых лошадей, но оказалось, что на Каракол, куда я прежде всего собирался ехать, почта пассажиров не берет. Пришлось нанять частного возчика. Вообще, пассажирско-почтовое сообщение в Джетысу поставлено отвратительно. Лошадей на станциях мало, они плохо содержатся и вечно в разгоне, так что на станциях приходится ждать очереди чуть ли не целыми сутками. Поэтому большинство пассажиров предпочитает ездить на частных подводах, и лично я всю свою полуторатысячеверстную поездку по Джетысу проделал с вольными возчиками.
__________
Июльское утро 1925 года. Солнце жарит уже достаточно сильно. Кстати, кто это выдумал, что в Семиречье летом не жарко? Если температура в 50 градусов низка, то я не знаю после этого, что такое жара.
К крыльцу дома, где я жил, лихо подкатила бричка (в отличие от чичиковской, это - всего-навсего длинная просторная телега), запряженная парой добрых каракольских коней.
Ямщик, не жалея, набросал свежего клевера, на котором так приятно развалиться под протянутым для защиты от солнца и пыли брезентом, и мы крупной рысью покатили по улицам Пишпека.
Проехали мимо городского дубового сада, мимо помещения с разбитыми окнами и загадочной надписью, глубокий смысл которой остался для пишпекцев непонятен: «Печать - мощное орудие электрификации». Проехали через базар, запруженный крестьянскими возами с хлебом, киргизами верхами, узбеками в тюбетейках у чай-хане, дунганами, торгующими всякой мелочью, каменными лавками госорганов и кооперации с величественными приказчиками, которые словно одолжение тебе делают, когда ты у них покупаешь. Прогремели по камням через несколько ручьев и выехали в Лебединку.
Это смежное с городом огромное крестьянское село, теперь пригород, славится отменным самогоном и буйным нравом своих жителей.
Широчайшая улица с выстроившимися с двух сторон домами, кое-где палисадники и сады, колодцы с журавлями, яркие платки баб, лихой взвизг гармошки по случаю праздника и пьяные песни заставляют вас думать, что вы находитесь где-то в глубине Европейской России. Но вот в туче пыли, мерно покачиваясь, идет вытянутый в длинную линию караван верблюдов, нагруженный шерстью, из Кашгарии. Впереди на ишаке [Туземное название осла.] сидит длинноногий худой кашкарлык с обнаженной бронзовой грудью и с серьгой в ухе и отрывистым «кх» подгоняет своего «скакуна».
Верблюды идут неторопливо, отставив, словно в усмешке, нижнюю губу, и позвякивают колокольчиками; на их спинах, беспрерывно кланяясь, сидят киргизы-погонщики с серыми от пыли сонными лицами.
Иногда кто-нибудь из них затянет, закинув голову, тоскливую восточную песню и поет без конца, забыв про все на свете, весь отдавшись очарованию звуков.
Невольно думаешь о том, что точно так же тянулись здесь тысячу лет тому назад бесчисленные караваны и развозили товары по многолюдным цветущим городам, разбросанным по краю.
Давно исчезли эти города, и только остатки надгробных плит с сирийско-тюркскими надписями рассказывают о гибели древних цивилизаций, о высоте арабской культуры, о происходившей здесь многовековой борьбе христиан-несторианцев с мусульманами, обо всех бесчисленных народах, волнами прокатившихся по Джетысу.
Все это погибло и рассылалось пылью, но верблюды все те же и так же укоризненно смотрят они на людей своими кроткими, печальными глазами.
__________
За Лебединкой, вплоть до Токмака, крупного местечка, отстоящего от Пишпека на 60 верст, дорога проходит сквозь ряд русских деревень. Такие же русские поселки (бывшие казачьи и переселенческие крестьянские) разбросаны по всему краю, забираясь в самые глухие места, и в них живет большинство тех 280.000 русских, которые населяют Джетысу. Это русское население, составляющее только 27% общего населения края, занимается почти исключительно земледелием, и ему главный образом обязано Семиречье тем фактом, что край этот является «житницей Туркестана».
Необходимо тут же отметить, что за последние годы киргизы начинают играть в хлебном хозяйстве края все большую и большую роль. Процесс оседания туземцев происходит хотя и медленно, но неуклонно, и в настоящее время процент киргиз, занимающих[ся] земледелием, довольно значителен.
Все эти в недавнем прошлой богатейшие деревни с на диво слаженными домами, не хуже городских, с крепкой и сытой жизнью теперь значительно обеднели. Революция больно ударила по ним раскрепощением бывших чуть ли не на положении рабов киргиз, продналогом и гражданской войной. Но в этом вопросе гораздо более важную роль сыграла земельная реформа 1921 г. и ярко выраженная национальная земельная политика. Основным элементом этой реформы является возвращение киргизам целого ряда земельных участков, в свое время хищнически захваченных царским правительством и семиреченскими кулаками у туземцев.
Дело в том, что созданное царизмом земельное неравенство не только отнимало у киргиз возможность перехода к земледелию, но и подрывало основу существования туземного скотоводческого хозяйства. И только Советская власть земельной реформой создала здоровый базис для развития туземного животноводства и для перехода к земледелию широких киргизских масс.
Но, с одной стороны, бедность туземных хозяйств (отсутствие сельскохозяйственных орудий и т. д.), с другой - зачастую непривычка к крестьянскому труду и ряд других причин приводят к тому, что киргизы сеют мало и вынуждены часть земли сдавать в аренду русским крестьянам, а часть вообще не обрабатывать.
Кроме того, в Джетысу еще не проведено землеустройство, и вследствие этого между туземцами и русскими крестьянами возникают бесконечные споры по поводу тех или иных земельных участков, споры, которые иногда кончаются кровавыми побоищами.
Так же скверно обстоит дело с водой, Дело в том, что большинство пригодных к обработке земель в Джетысу поливные, и только приблизительно одна четверть годной земли богарная; земля орошается водой из горных речек, в истоках которых большей частью сидят киргизы. А при тех земельно-водных спорах и старых счетах, которые существуют между киргизами и русским крестьянством, киргизы иногда, как в свое время и русские крестьяне, стараются воды не давать, требуя за нее особую плату, а то и просто совершенно отказываясь отпускать ее под тем или иным предлогом. Кроме того, на отдельных участках воды для всех просто не хватает. К этому нужно еще прибавить, что последние годы были засушливые, а оросительная сеть за годы войны и революции значительно пострадала.
И вот, в конечном счете, огромное сокращение посевной площади. В 1915 году по краю засевалось всего 730.000 десятин, а сейчас - не больше 45% этого количества.
Неудивительно, что русские деревни обеднели, и тип старого семиреченского кулака, засевавшего по 50-70 десятин земли и имевшего запасы хлеба в тысячи пудов, исчез. Остался в подавляющей массе середняк-крестьянин, который бьется, как рыба об лед, чтобы как-нибудь прокормиться, и так же, как некогда его отец в глубине России, мечтает о «землице».
Это коренное изменение типа крестьянского хозяйства по сравнению с довоенным, наряду с уменьшением посевной площади заслуживает пристального внимания. Необходимо иметь в виду, что семиреченский хлеб тесно связан с проблемой «золота Ферганы» - хлопка, и с этой стороны вопрос о расширении посевной площади Джетысу имеет огромное государственное значение.
А между тем в крае господствует экстенсивное залежное хозяйство, и, принимая во внимание быстро увеличивающееся как в силу естественного прироста, так и вследствие массового неорганизованного переселения население, уже сейчас в Джетысу наблюдается земельный голод. Необходимо принять срочные меры к интенсификации хозяйства, к орошению пустующих земель, используя для этого могучие водные бассейны рек Чу и Или. Наконец, необходимо изменить систему хозяйства русского крестьянства в сторону усиления его скотоводческой отрасли, путем всяческого поощрения культурного животноводства, но, конечно, не в ущерб существующим пастбищам - кочевым его формам.
__________
В число египетских казней, по-моему, случайно не включили семиреченскую пыль… Она носится тучами в воздухе, пробирается повсюду, покрывает все густым серым налетом.
Местами ноги лошадей погружаются в нее чуть ли не до колен и бросают ее вам прямо в лицо; лошадей не видно, и яркий солнечный день превращается в ночь.
О мытье и думать нельзя!.. От холодной воды трескается кожа, и опытные местные люди посоветовали мне не умываться до самого Каракола.
От пыли ничего не спасешь, и, разворачивая запрятанное в «капы» (дорожные мешки из верблюжьей шерсти) белье, видишь, что она сумела пробраться и через толстую материю киргизского мешка.
Я лежу, раскинувшись в бричке, облокотившись о деревянный узбекский ящик с музыкальным звоном, где лежат мои дорожные вещи, и подоткнув под себя полушубок. В самое жаркое время года в Джетысу ночью так холодно, что полушубок в дороге абсолютно необходим.
Сбоку под сеном притаилась моя двустволка, захваченная для борьбы с врагами «внешними и внутренними» (главный образом фазанами, хотя я не брезгаю и куропатками), и старинное одноствольное ружье 24 калибра, данное мне «на всякий случай» начальником милиции Пишпека. В ногах лежит мешок с лепешками, колбасой, консервами и прочей снедью, так как ни на одной станции, кроме чая, ничего нельзя найти.
Солнце жарит вовсю, и хотя оно и не проникает сквозь брезент, но чувствуешь, что обливаешься потом от духоты. Взмокшие лошади, покрытые бурой корой - смесью пота и пыли, фыркают, поводят ушами и остервенело хлещут себя хвостами по бокам, отбиваясь от голодных мух.
Сквозь туман из пыли видны то длинные обозы с пшеницей, то одинокие брички с пассажирами, то скрипучие дунганские арбы с расшитыми уздечками и бубенцами.
Бойкой «ходой» (особый быстрый и широкий шаг киргизской лошади) проезжают киргизы в расстегнутых легких халатах; сидя по-мужски в седле, едут киргизки в шароварах с детьми за спиной; блеют и прыгают бараны, которых гонят на базар в Пишпек.
По обеим сторонам дороги разбросаны посевы пшеницы, этой основной культуры Джетысу.
Много воды, и мы часто переезжаем через речки то по мосту, а то и просто вброд.
Сейчас как раз половодье вследствие усиленного таяния снегов в горах. Протекающая здесь река Чу широко разлилась и образовала множество ручьев и речек.
Начинаясь где-то в вечных снегах Тянь-Шаня, Чу пробегает тысячу верст, чтобы затеряться в песчаных степях, окружающих озеро Саумал-Куль. Масса воды реки почти совершенно не использована для оросительных целей, и покрытые камышами и кустарниками берега ее большей частью пустынны. Только в средней части Чуйской долины кое-где разбросаны пашни, а между тем при правильной постановке Чу могла бы оросить десятки тысяч десятин земли.
Много и подпочвенной воды, так называемых «сазов», образующих по дороге частые болота.
Какая обида! Большая часть края изнывает от безводья, хлеба горят, а тут столько воды пропадает даром.
Мой ямщик, типичный семиреченский крестьянин лет сорока, с выбитым передним зубом и воспаленными от пыли глазами, со страшной фамилией Убей-Кобылин (на самом деле он не обидит и мухи), укоризненно качает головой и рассуждает то ли со мной, то ли сам с собой: «Вот сволота! Чу эта как поразлилась, так водой хоть залейся, а у нас в Николаевке капли воды, почитай, все лето нету. Не знаю уж, как с моим хлебом будет…»
- А много сеял? - полюбопытствовал я.
- Да десятины четыре посеял пшенички. Да вот видишь, земля-то у нас богарная, а дождя нет как нет.
- Что же думаете, сгорит хлеб-то?
- А то нет? Конечное дело, сгорит.
Он поправил сбившуюся шлею, облизнул языком обвстрившиеся до крови губы и прибавил: «Эх, кабы нам да водички бы этой, - засыпались бы хлебом…»
Мы подъехали к какому-то новенькому мосту.
Белоголовый босой мальчишка лет 12, без шапки, в порванных штанах подбежал к нам и закричал: «Эй, дяденька, гони пятачок!»
- Это за что же? - удивленно спросил я.
- А за мост.
- Как за мост, да ведь он казенный?
Мальчишка с усмешкой посмотрел на меня и презрительно бросил:
- Казенный-то давно по Чу поплыл, а этот батька построил.
- А где же отец твой?
- А батька в Пишпек поехал. А меня заместо себя поставил.
Нечего делать, пришлось платить.
Ямщик стегнул лошадей и бросил сквозь зубы в пространство: «Комхозы, мать вашу за ногу: налогов, как вшей, а мост-то сделать не могут».
Я промолчал на эту реплику, да и что было сказать…
Вдали показался Токмак. Окружающие его многочисленные сады придают ему вид уютного зеленого оазиса, такого близкого и желанного, но понадобилось добрых два часа, пока мы до него добрались.
__________
Токмак - бойкий торговый городишко. Здесь много узбеков, дунган, киргиз, татар, кашкарлыков и русских, и эта пестрота населения делает городок очень колоритным.
В центре неизменный базар с лавками-палатками, длинные, пришедшие в ветхость деревянные корпуса, шашлычные и лепешечные, грязь и вонь.
Кое-где виднеются «магазины» госорганов и кооперации, но и эти магазины в кавычках недалеко ушли от своих соседей, частных. Впрочем, в одной пункте они далеко оставили за собою этих последних: в умении вылетать в трубу.
Госорганы еще кое-как дышат, но кооперативы местные - сплошное несчастье. Недавно здесь сбежал приказчик потребительского общества с 1.000 рублей (а весь капитал кооператива - 2.000), и об этом мне сообщили, как о явлении обычном.
Впрочем, что такое тысяча рублей, когда в селении Ново-Покровское, в 12 верстах от Пишпека, правление сел.-хоз. кредитного т-ва ухитрилось в 6 месяцев растратить 40 тысяч рублей, и в течение полугода никто не удосужился заглянуть в дела этого товарищества.
Подобные явления в Джетысу так часты, что ни в ком не вызывают уже удивления. Местные газеты, съезды, совещания часто останавливаются на отвратительной постановке работы кооперации, требуют принятия решительных мер к ее оздоровлению, но пока конкретных результатов мало.
Объясняется это, помимо целого ряда других причин, почти полным отсутствием подготовленных и честных работников.
В частности, в Токмаке, когда я там был, не было ни одного приличного работника, а та малограмотная шантрапа, которая пробралась здесь к тепленьким местечкам, и которую только сейчас начинают вычищать, больше, конечно, заботилась о собственном кармане, чем о государственных или общественных интересах.
На длинных улицах городка, покрытых вонючими лужами, рядом с просторными деревянными домами с белыми ставнями присели низенькие лачуги с выбитыми стеклами.
Городской сад с поломанной оградой наполнен буйной разноплеменной детворой, которая немилосердно топчет траву и портит разросшиеся кусты. Белеет обиженная церковь с обвалившейся штукатуркой и заросшим травою двором; свиньи изнеженно растянулись в грязи у церковной ограды и изредка довольно похрюкивают.
Зашел в кооперативную столовую, грязную и пустую, если не считать миллионов мух. За 25 коп. мне подали обед, рассчитанный, очевидно, не на мой аппетит.
Я вытащил из глиняной суповой миски парочку мух и вежливо попросил переменить блюдо; заведующий - сонный бородатый тип - звучно высморкался прямо на пол, недовольно посмотрел на меня и процедил сквозь зубы: «Мухи, это пустяки. У нас всегда так, с мухами…»
Я не стал с ним спорить и распрощался, так и не пообедав…
Мне очень хотелось съездить за 10 верст в сторону от Токмака, где находится старинная полуразрушенная башня и остатки древнего кладбища с изображениями креста на надгробных камнях. Говорят, что именно здесь был когда-то огромный тюркский город Суяб, разрушенный китайцами в 748 году.
Но обстоятельства сложились так, что мне пришлось срочно уезжать, и я так и не увидел этих интересных памятников.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
ПРОДОЛЖЕНИЕ (ГЛАВЫ 3-14)
ОТ АВТОРА
Предлагаемая вниманию читателей книга не претендует на широкое освещение затронутых в ней вопросов жизни Семиречья. Это - только путевые впечатления рядового советского гражданина, интересовавшегося жизнью края.
Вследствие незнания киргизского языка, книга построена, главным образом, на разговорах с русскими крестьянами и бывшими семиреченскими казаками. Но русское население, в недавнем прошлом в большей своей части кулацкое, с благословения царского правительства строившее свое благосостояние на разорении киргизских масс и потерявшее после Октябрьской революции свое командное положение в крае, меньше всего, конечно, объективно. Вот почему при чтении этой книги необходимо все время помнить, что к жалобам крестьян нужно относиться чрезвычайно осторожно, учитывая, с одной стороны, своеобразные условия Джетысу, с другой - исконную привычку русского крестьянина плакаться на свою судьбу.
Это же незнание языка обусловило еще один чрезвычайно важный момент: невозможность подробно ознакомиться с киргизским скотоводческим хозяйством. Именно поэтому книга так мало освещает вопросы животноводства, играющего огромную роль в жизни туземцев.
А между тем в экономике Джетысу скот занимает не меньшее место, чем хлеб, и пути дальнейшего развития края должны пойти и пойдут не только по линии увеличения посевной площади, но при тех огромных естественных возможностях, какие там имеются, и по линии рациональной постановки и всемерного развития скотоводческого хозяйства. И если русские крестьяне подходят к Семиречью исключительно как к «житнице Туркестанского края», то с общегосударственной точки зрения нужно все время помнить, что край этот представляет один из лучших в нашем Союзе скотоводческих районов.
В заключение необходимо подчеркнуть, что, несмотря на жалобы на свое разорение, на «киргизское засилье» и т. д., русское крестьянство Джетысу до сих пор экономически сильнее туземного, и пройдет еще немало лет, пока киргизское хозяйство твердо станет на ноги.
А. Брискин
Ленинград
Декабрь 1925 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Настоящий труд тов. Брискина не представляет собою обычный тип путевых набросков любознательного путешественника, проезжающего через интересный край.
Автор в живой беллетристической форме пытается осветить жизнь Джетысу (б. Семиреченской области Туркестана), как она есть, со всеми ее светлыми и темными сторонами. Оставляя все прочее, мы хотели бы здесь остановить внимание читателя на вопросе о национальных отношениях на этой бывшей царской окраине.
Джетысу - чрезвычайно интересный и богатый великими возможностями край, связывающий СССР с западным Китаем. Этот край пережил в свое время все ужасы царского режима с его насильственными изъятиями так называемых «свободных» киргизских участков, с его киргизскими погромами и поголовным физическим истреблением казак-киргиз в течение ряда лет после восстания 1916 года.
Вся подлость и вся гнусность проклятого царского режима на этой окраине заключалась не только в том, что он совершал насилия над народами, но что он систематически и исподволь развращал кулацкую верхушку русского переселенчества, создавая для себя среди моря «инородческой» массы островки преданных царизму элементов. Другими словами, царизм свои подлости на окраине прикрывал флагом русской народности, русских «национальных» интересов.
Царизм специально культивировал среди русского кулачества дух самого бесшабашного и самого бесчеловечного произвола. Все это привело к памятным событиям казак-киргизского восстания 1916 года.
Теперь документальными данными установлено, что один из «либеральнейших» (по крайней мере, он таким старался показать себя в Средней Азии) царских сатрапов, генерал-губернатор Туркестана Куропаткин, в период своих широких обещаний составил план уничтожения туземного населения при помощи войск и русского кулачества в тех районах Семиречья, которые переселенческому управлению нужно было объявить «свободными» для переселения.
Царизм таким путем стремился разредить земельную тесноту во внутренней России и спасти помещичью собственность от русского нуждавшегося крестьянства.
Для каждого ясно, что национальные отношения в такой стране при таких условиях не могли сложиться нормально. Они не могли носить в себе духа сотрудничества и взаимного доверия.
Нормальная жизнь не была установлена и Февральской революцией 1917 года. Да временное правительство и не могло, по своей классовой сущности, разрешить эту задачу, как не разрешило оно ее по отношению к финнам, украинцам и другим народностям, населявшим б. империю.
В таком больном виде этот край перешел в руки Советской власти.
Вопрос об урегулировании национальных отношений, что имело колоссальное революционизирующее значение не только для отсталых масс казак-киргизского и русского населения Семиречья, но и для соседнего с ним западного Китая, был разрешен известной земельной реформой 1921-1922 гг.
Сущность и идея земельной реформы заключались в восстановлении прав местной бедноты на те земли, которые были «отчуждены» с 1916 года, и создании условий смычки между казак-киргизской и русской беднотой.
Вот почему земельная реформа проводилась по линии борьбы на два фронта: и против местного байства и манапства, и против переселенческого кулачества.
Каленым железой прошла земельная реформа по больному организму измученного края и укрепила социальный базис Советской власти в Семиречье.
Как всякое крупное мероприятие, земельная реформа не обошлась без известных шероховатостей. Ни одна революция, ни одно крупное народное движение не обходятся без так называемых «расходов революции». Многие имеют обыкновение такими «расходами» умалить значение этого одного из крупнейших мероприятий Советской власти в области национальной политики. С другой стороны, и среди местных работников часто приходится сталкиваться со склонностью к воспоминаниям о старых счетах.
Мы полагаем, что весьма кстати будет здесь привести следующую казак-киргизскую поговорку: «Ольгонге салават, калганга береке берсым». В вольном русском переводе эта поговорка звучит так: «умершие умерли - нечего о них говорить; да будет благодать живым…»
Середняцкие и бедняцкие слои как киргизского, так и русского крестьянства примерно в духе этой поговорки понимают значение и смысл теперешней эпохи. Масса - трезвый политик. Она знает, что все старое, гнилое надо отбросить и больше о нем не говорить, а надо подумать о том, как дальше строить совместную жизнь.
Вот та основная задача, над которой следует думать всем. Вот в чем заключается дума современного Джетысу. Эту мысль должны подхватить все партийные и советские организации и союз «Кошчи» (союз, объединяющий киргизскую и русскую трудовую массу) и развивать ее. В этой мысли заложено экономическое и политическое развитие края.
Описанию послереформенного Семиречья и посвящена эта книга, которая дает много из жизни окраины. Правда, автор, не зная казак-киргизского языка, страдает некоторой однобокостью сведений. Но этот момент нисколько не помешал ему даже через призму жалоб русского переселенца-кулака нащупать правду жизни.
Мы рекомендуем эту книгу вниманию всей советской общественности, а в особенности тем работникам, которые работают в Казакской республике и которые призваны практически осуществлять заветы Ленина на Востоке.
Н. Тюрякулов
Москва
11 января 1926 г.
ГЛАВА ПЕРВАЯПишпек
Станция Пишпек. Конечный пункт Семиреченской железной дороги.
Далеко позади остался красочный Ташкент, бесконечные рисовые и хлопковые поля, безбрежные глади равнинного Туркестана. Мы в царстве гор и рек, и недаром страну эту назвали Семиречьем.
Лениво тянется поезд, кряхтя и спотыкаясь, через горы и туннели. Но вот он с трудом дотащился сюда и испуганно остановился перед угрожающе наступающими массами покрытых вечными снегами огромных гор Александровского хребта.
Сбежавшиеся толпой киргизы с изумлением смотрят на страшную «от-арбу» [Туземное название поезда - «огненная телега».] и в ужасе шарахаются от пронзительного паровозного свистка.
Вокзал еще не достроен, перрона нет, и из вагона приходится прыгать вниз на аршин, прямо на железнодорожное полотно, с опасностью сломать себе ноги.
Не успел я осмотреться, как из буйной толпы извозчиков кто-то выхватил у меня из рук вещи и посадил на местный экипаж - продолговатую тележку с накинутой на ней, очевидно для шика, рогожей, и я покатил. Впрочем, покатил довольно относительно…
Вокзал находится от города на расстоянии пяти верст и соединяется с ним разбитым вдребезги шоссе. Телега наша все время прыгает по камням, проваливается в рытвины и ямы, и того и гляди, что ты или вывалишься, или откусишь себе язык.
Обгоняя один другого, с грохотом, гамом и звоном бубенцов несутся со станции десятки дрожек и телег, обдавая друг друга едкой пылью и норовя столкнуть в канаву зазевавшегося возницу. Иногда мимо лихо пролетает настоящий парный извозчик, гордо посматривающий на несчастных арбакеш [Презрительное название извозчика.], и просторная коляска мягко подбрасывает на упругих рессорах счастливого седока.
У дороги вытянулись глиняные дувалы [Забор.] складов Нефтесиндиката и общества «Транспорт». Беспорядочно разбежались низенькие домики рабочего городка, населенного железнодорожниками, где сейчас идет лихорадочная стройка. А дальше дремлет зеленая долина, убегая прямо к горам.
Подъезжаем к горной речке Алмединке, через которую теперь провели мост. Долгонько ждали его пишпекские жители…
До сих пор проезжали просто через речку, ломая телеги на навороченных камнях, а во время половодья наслаждаясь прелестью студеной горной воды, забиравшейся в телегу.
Но вот Пишпек стал столицей Киргизской автономной области, и прошел слух, что всероссийский староста приедет сюда в гости.
Всполошились местные власти. Безнадежно спавший комхоз проявил американскую энергию: в одну неделю создали мост.
Правда, заплатили за него 4.000 р., в то время как красная цена ему две, построили так, что вряд ли он продержится больше года, но все это пустяки: мост все-таки провели и по этому случаю произнесли массу хороших речей. Калинин не приехал, а мост остался и напоминает пишпекцам, что и в Семиречье «началось строительство».
Проехали мимо пивоваренного завода и через какое-то странное сооружение, именуемое здесь триумфальной аркой, въехали в Пишпек.
Типичный туркестанский городок: правильно разбитые широкие улицы, обсаженные тополями, одноэтажные домики и бесконечные арыки [Искусственные каналы для орошения.], пробегающие по краям дороги. Масса садов, и их пыльная теперь зелень скрашивает и бедность построек, и изрытые пустыри, и общее неустройство.
Стой, стой!.. Но возница, видавший виды, и в ус не дует, и мы летим с грохотом в узкий крутой ров, со скрежетом проезжаем по наваленным камням и, обрызганные водой быстрого ручья, вылетаем на другую сторону.
В 1921 году вода, хлынувшая с гор, прорвала дамбу, защищающую город от наводнения, и прорыла на улицах целый ряд оврагов и рвов, составляющих теперь, таким образом, основной фон Пишпека.
Мостов через эти своеобразные арыки мало, а те, что есть, «дышат на ладан», так что пишпекцы предпочитают ехать напрямик, хотя бы с риском выкупаться в быстрых ручьях, пробегающих по дну этих оврагов.
Мы едем по «Дунганке», предместью города, в котором живет много дунган [Уйгуры, смешавшиеся с китайцами мусульмане.]. Они переселились в Россию из китайского Туркестана в 1881 году; сохранили полностью свой тип, и их зачастую нельзя отличить от настоящих китайцев, особенно женщин. В своих длинных белых халатах, с белыми косынками дунганки, если посмотреть на них издали, сильно походят на сестер милосердия. Я, грешный человек, увидев их впервые, так и решил и преисполнился уважением к пишпекскому здравотделу, но, подъехав ближе, заметил, что все они без чулок в высоких сандалиях, а под их халатами виднеются шаровары.
Проехали огромный пустырь, заросший бурьяном и лопухом, с многочисленными пнями - жалкими остатками великолепного сада, вырубленного на дрова в революционные годы, и, наконец, очутились в самом городе.
Я сказал вознице ехать в гостиницу, но он посмотрел на меня так, словно я сумасшедший. Оказалось, что в связи с переходом города на столичное положение в Пишпеке страшный квартирный кризис: люди живут по две-три семьи в одной комнате, располагаются в палатках, а то и просто в садах под открытым небом.
После долгих поисков нашел старого знакомого, который радушно предложил мне террасу в своей квартире. Я с благодарностью принял предложение и скоро оказался в семье симпатичных людей, где сразу почувствовал себя, как дома.
__________
Когда-то Пишпек был укрепленным пунктом Кокандского ханства. В 1878 году он был взят русскими войсками, и на месте укрепления был выстроен теперешний Пишпек [Кокандская крепость бралась русскими войсками дважды, в 1860 и в 1862 годах; остатки крепости разрушены киргизами. Русское селение Пишкек основано в 1868 году; город с 1878 года. - rus_turk.].
До последнего времени он представлял собою типичный захолустный семиреченский городок, откуда «хоть три года скачи - никуда не доскачешь», с властью на местах, с вопиющими беззакониями, взятками и другими прелестями подобных городов. Газеты приходили сюда с опозданием на месяц, и люди жили слухами и неаккуратно приходившими приказами из столицы Семиречья Алма-Ата (бывший Верный).
В этой отчаянной дыре процветали пьянство и картежная игра, и мне рассказывали факты из жизни городка, гораздо более похожие на анекдоты. Вот два из них.
Некий пишпекский обыватель, заполняя одну из бесчисленных анкет, на вопрос об основном занятии простодушно отвечает: «выпивка и преферанс».
Другой - более интересен.
Какой-то местный комиссар, по фамилии Ульянов, в пьяном виде так набедокурил, что, несмотря на самое снисходительное отношение к выпивке, даже местные власти вынуждены были арестовать его и посадить в кутузку. Тогда сей «хитроумный Одиссей» требует бумагу и чернила и, «ничтоже сумняшеся», пишет телеграмму: «Москва, Кремль, Ленину-Ульянову. Арестован, возмущен, пришли распоряжение освободить. Ульянов».
Дежурный милиционер, сломя голову, побежал по начальству со страшной телеграммой, и перепуганные власти пришли умолять «брата Ленина» простить их. Великодушный Ульянов, поломавшись, простил своих обидчиков, и вся честная компания поехала спрыснуть освобождение «невинно пострадавшего».
Таких происшествий-анекдотов было здесь много. Были вещи и похуже, но - «куда пойдешь, кому скажешь?» Приезжавший свежий работник, как водится, вначале кипел негодованием, шумел, а потом (что поделаешь один?) или удирал из этой мертвящей обстановки, или опускался и погрязал в окружающей тине…
Все было… Но настали другие времена.
В 1924 году к Пишпеку подошла Семиреченская железная дорога.
В этом же году здесь обосновалась столица Киргизской автономной области, и город значительно оживился. Потянулись на вокзал длинные обозы с хлебом и сырьем, приехало из центра много новых работников, начала выходить газета, - словом, город ожил.
Обыватель не особенно обрадовался этой перемене. Баснословная дешевизна края сразу исчезла: хлеб с 50 к. скакнул до 1 рубля 20 коп., мясо с 10 коп. вздорожало до 25 коп. за фунт. С другой стороны, образование целого ряда новых учреждений и увеличившееся население (сейчас в Пишпеке 28.000 жителей) вызвало острый квартирный кризис, больно ударивший по пишпекцам.
Не довольствуясь бесконечными уплотнениями, местные власти начали сплошь и рядом совершенно выбрасывать горожан из их домов, выгоняя частенько прямо на улицу. Стон пошел по Пишпеку.
Пошли в ход взятки, кумовство, связи. Пробовали жаловаться, но толку из этого выходило мало. Мне лично один знакомый совслужащий рассказал, как его выгнали из собственной квартиры, потому что она понравилась большому местному начальству. Тогда мой знакомый подал в суд и получил право занять свою квартиру. Но ведь должен был пострадать «чин», и вот местный ревком выносит поистине изумительное постановление: «Признать выселение гражданина X неправильным, но, принимая во внимание, что факт уже совершен, оставить дело без последствий».
Но и это совсем недавнее прошлое ушло. Комхоз сел за решетку, ряд старых деятелей ушел или, вернее, его «ушли», и революционная законность начинает внедряться в Пишпеке.
Понемногу город начинает отстраиваться. Появились два новых приличных кино, чинят улицы и даже собираются исправить шоссе. Появились новые домики, взамен вырубленных деревьев сажают молодые, и даже, страшно сказать, приодевшаяся милиция забирает беззаботно слоняющихся по улицам коров и свиней.
Понаехавшие из Ташкента и даже из Москвы новые работники расшевелили городок и наполнили его неслыханным для Пишпека оживлением.
По улицам целый день маршируют колонны пионеров с барабанным боем и распевают «За власть советов», появились даже два автомобиля, приводящие в ужас «животное» население «столицы». Едва только заслышав предостерегающий гудок, лошади мчатся, как угорелые, во все стороны, сбрасывая седоков и ломая повозки.
Группами проезжают киргизы в шубах и малахаях [Круглая шапка, опушенная лисьим мехом.], несмотря на жару, на низкорослых худых конях. Изредка в тучах пыли проносится на «казанке» [Казанская тележка.] ответственный работник с неизменным портфелем под мышкой. Из открытых окон уплотненных учреждений слышно щелканье пишущих машинок и гул голосов.
По вечерам оживляются ярко освещенные садики-рестораны, и музыка вкрадчиво приглашает гуляющую публику присесть за столик и выпить пива. Кстати, я нигде не наблюдал такой любви к пиву, как в Пишпеке. Два завода не успевают выработать столько, сколько нужно городу выпить. Здесь пьют не стаканами и даже не бутылками, а целыми дюжинами, причем киргизы пьют не хуже русских.
Хорошо в Пишпеке только ночью. Кругом тишина. Слышно, как бормочут арыки и тоненькими колокольчиками заливаются голосистые лягушки. Пыль улеглась. С гор веет прохладный ветерок и заставляет забыть про дневную духоту. Деревья разбежались во все стороны и, наклоняясь друг к другу, тихонько толкуют о чем-то своем. В их густой тени не видны невзрачные домики, и город кажется одним огромный парком. А наверху бесчисленными огнями горят и переливаются звезды.
ГЛАВА ВТОРАЯОт Пишпека до Токмака
Мне предстояло по делам службы объехать почти все Семиречье, или, как оно называется теперь, Джетысу (джетысу по-киргизски значит «семь рек»). Ехать приходилось на лошадях, так как другого способа сообщения в Джетысу не существует.
Я хотел нанять почтовых лошадей, но оказалось, что на Каракол, куда я прежде всего собирался ехать, почта пассажиров не берет. Пришлось нанять частного возчика. Вообще, пассажирско-почтовое сообщение в Джетысу поставлено отвратительно. Лошадей на станциях мало, они плохо содержатся и вечно в разгоне, так что на станциях приходится ждать очереди чуть ли не целыми сутками. Поэтому большинство пассажиров предпочитает ездить на частных подводах, и лично я всю свою полуторатысячеверстную поездку по Джетысу проделал с вольными возчиками.
__________
Июльское утро 1925 года. Солнце жарит уже достаточно сильно. Кстати, кто это выдумал, что в Семиречье летом не жарко? Если температура в 50 градусов низка, то я не знаю после этого, что такое жара.
К крыльцу дома, где я жил, лихо подкатила бричка (в отличие от чичиковской, это - всего-навсего длинная просторная телега), запряженная парой добрых каракольских коней.
Ямщик, не жалея, набросал свежего клевера, на котором так приятно развалиться под протянутым для защиты от солнца и пыли брезентом, и мы крупной рысью покатили по улицам Пишпека.
Проехали мимо городского дубового сада, мимо помещения с разбитыми окнами и загадочной надписью, глубокий смысл которой остался для пишпекцев непонятен: «Печать - мощное орудие электрификации». Проехали через базар, запруженный крестьянскими возами с хлебом, киргизами верхами, узбеками в тюбетейках у чай-хане, дунганами, торгующими всякой мелочью, каменными лавками госорганов и кооперации с величественными приказчиками, которые словно одолжение тебе делают, когда ты у них покупаешь. Прогремели по камням через несколько ручьев и выехали в Лебединку.
Это смежное с городом огромное крестьянское село, теперь пригород, славится отменным самогоном и буйным нравом своих жителей.
Широчайшая улица с выстроившимися с двух сторон домами, кое-где палисадники и сады, колодцы с журавлями, яркие платки баб, лихой взвизг гармошки по случаю праздника и пьяные песни заставляют вас думать, что вы находитесь где-то в глубине Европейской России. Но вот в туче пыли, мерно покачиваясь, идет вытянутый в длинную линию караван верблюдов, нагруженный шерстью, из Кашгарии. Впереди на ишаке [Туземное название осла.] сидит длинноногий худой кашкарлык с обнаженной бронзовой грудью и с серьгой в ухе и отрывистым «кх» подгоняет своего «скакуна».
Верблюды идут неторопливо, отставив, словно в усмешке, нижнюю губу, и позвякивают колокольчиками; на их спинах, беспрерывно кланяясь, сидят киргизы-погонщики с серыми от пыли сонными лицами.
Иногда кто-нибудь из них затянет, закинув голову, тоскливую восточную песню и поет без конца, забыв про все на свете, весь отдавшись очарованию звуков.
Невольно думаешь о том, что точно так же тянулись здесь тысячу лет тому назад бесчисленные караваны и развозили товары по многолюдным цветущим городам, разбросанным по краю.
Давно исчезли эти города, и только остатки надгробных плит с сирийско-тюркскими надписями рассказывают о гибели древних цивилизаций, о высоте арабской культуры, о происходившей здесь многовековой борьбе христиан-несторианцев с мусульманами, обо всех бесчисленных народах, волнами прокатившихся по Джетысу.
Все это погибло и рассылалось пылью, но верблюды все те же и так же укоризненно смотрят они на людей своими кроткими, печальными глазами.
__________
За Лебединкой, вплоть до Токмака, крупного местечка, отстоящего от Пишпека на 60 верст, дорога проходит сквозь ряд русских деревень. Такие же русские поселки (бывшие казачьи и переселенческие крестьянские) разбросаны по всему краю, забираясь в самые глухие места, и в них живет большинство тех 280.000 русских, которые населяют Джетысу. Это русское население, составляющее только 27% общего населения края, занимается почти исключительно земледелием, и ему главный образом обязано Семиречье тем фактом, что край этот является «житницей Туркестана».
Необходимо тут же отметить, что за последние годы киргизы начинают играть в хлебном хозяйстве края все большую и большую роль. Процесс оседания туземцев происходит хотя и медленно, но неуклонно, и в настоящее время процент киргиз, занимающих[ся] земледелием, довольно значителен.
Все эти в недавнем прошлой богатейшие деревни с на диво слаженными домами, не хуже городских, с крепкой и сытой жизнью теперь значительно обеднели. Революция больно ударила по ним раскрепощением бывших чуть ли не на положении рабов киргиз, продналогом и гражданской войной. Но в этом вопросе гораздо более важную роль сыграла земельная реформа 1921 г. и ярко выраженная национальная земельная политика. Основным элементом этой реформы является возвращение киргизам целого ряда земельных участков, в свое время хищнически захваченных царским правительством и семиреченскими кулаками у туземцев.
Дело в том, что созданное царизмом земельное неравенство не только отнимало у киргиз возможность перехода к земледелию, но и подрывало основу существования туземного скотоводческого хозяйства. И только Советская власть земельной реформой создала здоровый базис для развития туземного животноводства и для перехода к земледелию широких киргизских масс.
Но, с одной стороны, бедность туземных хозяйств (отсутствие сельскохозяйственных орудий и т. д.), с другой - зачастую непривычка к крестьянскому труду и ряд других причин приводят к тому, что киргизы сеют мало и вынуждены часть земли сдавать в аренду русским крестьянам, а часть вообще не обрабатывать.
Кроме того, в Джетысу еще не проведено землеустройство, и вследствие этого между туземцами и русскими крестьянами возникают бесконечные споры по поводу тех или иных земельных участков, споры, которые иногда кончаются кровавыми побоищами.
Так же скверно обстоит дело с водой, Дело в том, что большинство пригодных к обработке земель в Джетысу поливные, и только приблизительно одна четверть годной земли богарная; земля орошается водой из горных речек, в истоках которых большей частью сидят киргизы. А при тех земельно-водных спорах и старых счетах, которые существуют между киргизами и русским крестьянством, киргизы иногда, как в свое время и русские крестьяне, стараются воды не давать, требуя за нее особую плату, а то и просто совершенно отказываясь отпускать ее под тем или иным предлогом. Кроме того, на отдельных участках воды для всех просто не хватает. К этому нужно еще прибавить, что последние годы были засушливые, а оросительная сеть за годы войны и революции значительно пострадала.
И вот, в конечном счете, огромное сокращение посевной площади. В 1915 году по краю засевалось всего 730.000 десятин, а сейчас - не больше 45% этого количества.
Неудивительно, что русские деревни обеднели, и тип старого семиреченского кулака, засевавшего по 50-70 десятин земли и имевшего запасы хлеба в тысячи пудов, исчез. Остался в подавляющей массе середняк-крестьянин, который бьется, как рыба об лед, чтобы как-нибудь прокормиться, и так же, как некогда его отец в глубине России, мечтает о «землице».
Это коренное изменение типа крестьянского хозяйства по сравнению с довоенным, наряду с уменьшением посевной площади заслуживает пристального внимания. Необходимо иметь в виду, что семиреченский хлеб тесно связан с проблемой «золота Ферганы» - хлопка, и с этой стороны вопрос о расширении посевной площади Джетысу имеет огромное государственное значение.
А между тем в крае господствует экстенсивное залежное хозяйство, и, принимая во внимание быстро увеличивающееся как в силу естественного прироста, так и вследствие массового неорганизованного переселения население, уже сейчас в Джетысу наблюдается земельный голод. Необходимо принять срочные меры к интенсификации хозяйства, к орошению пустующих земель, используя для этого могучие водные бассейны рек Чу и Или. Наконец, необходимо изменить систему хозяйства русского крестьянства в сторону усиления его скотоводческой отрасли, путем всяческого поощрения культурного животноводства, но, конечно, не в ущерб существующим пастбищам - кочевым его формам.
__________
В число египетских казней, по-моему, случайно не включили семиреченскую пыль… Она носится тучами в воздухе, пробирается повсюду, покрывает все густым серым налетом.
Местами ноги лошадей погружаются в нее чуть ли не до колен и бросают ее вам прямо в лицо; лошадей не видно, и яркий солнечный день превращается в ночь.
О мытье и думать нельзя!.. От холодной воды трескается кожа, и опытные местные люди посоветовали мне не умываться до самого Каракола.
От пыли ничего не спасешь, и, разворачивая запрятанное в «капы» (дорожные мешки из верблюжьей шерсти) белье, видишь, что она сумела пробраться и через толстую материю киргизского мешка.
Я лежу, раскинувшись в бричке, облокотившись о деревянный узбекский ящик с музыкальным звоном, где лежат мои дорожные вещи, и подоткнув под себя полушубок. В самое жаркое время года в Джетысу ночью так холодно, что полушубок в дороге абсолютно необходим.
Сбоку под сеном притаилась моя двустволка, захваченная для борьбы с врагами «внешними и внутренними» (главный образом фазанами, хотя я не брезгаю и куропатками), и старинное одноствольное ружье 24 калибра, данное мне «на всякий случай» начальником милиции Пишпека. В ногах лежит мешок с лепешками, колбасой, консервами и прочей снедью, так как ни на одной станции, кроме чая, ничего нельзя найти.
Солнце жарит вовсю, и хотя оно и не проникает сквозь брезент, но чувствуешь, что обливаешься потом от духоты. Взмокшие лошади, покрытые бурой корой - смесью пота и пыли, фыркают, поводят ушами и остервенело хлещут себя хвостами по бокам, отбиваясь от голодных мух.
Сквозь туман из пыли видны то длинные обозы с пшеницей, то одинокие брички с пассажирами, то скрипучие дунганские арбы с расшитыми уздечками и бубенцами.
Бойкой «ходой» (особый быстрый и широкий шаг киргизской лошади) проезжают киргизы в расстегнутых легких халатах; сидя по-мужски в седле, едут киргизки в шароварах с детьми за спиной; блеют и прыгают бараны, которых гонят на базар в Пишпек.
По обеим сторонам дороги разбросаны посевы пшеницы, этой основной культуры Джетысу.
Много воды, и мы часто переезжаем через речки то по мосту, а то и просто вброд.
Сейчас как раз половодье вследствие усиленного таяния снегов в горах. Протекающая здесь река Чу широко разлилась и образовала множество ручьев и речек.
Начинаясь где-то в вечных снегах Тянь-Шаня, Чу пробегает тысячу верст, чтобы затеряться в песчаных степях, окружающих озеро Саумал-Куль. Масса воды реки почти совершенно не использована для оросительных целей, и покрытые камышами и кустарниками берега ее большей частью пустынны. Только в средней части Чуйской долины кое-где разбросаны пашни, а между тем при правильной постановке Чу могла бы оросить десятки тысяч десятин земли.
Много и подпочвенной воды, так называемых «сазов», образующих по дороге частые болота.
Какая обида! Большая часть края изнывает от безводья, хлеба горят, а тут столько воды пропадает даром.
Мой ямщик, типичный семиреченский крестьянин лет сорока, с выбитым передним зубом и воспаленными от пыли глазами, со страшной фамилией Убей-Кобылин (на самом деле он не обидит и мухи), укоризненно качает головой и рассуждает то ли со мной, то ли сам с собой: «Вот сволота! Чу эта как поразлилась, так водой хоть залейся, а у нас в Николаевке капли воды, почитай, все лето нету. Не знаю уж, как с моим хлебом будет…»
- А много сеял? - полюбопытствовал я.
- Да десятины четыре посеял пшенички. Да вот видишь, земля-то у нас богарная, а дождя нет как нет.
- Что же думаете, сгорит хлеб-то?
- А то нет? Конечное дело, сгорит.
Он поправил сбившуюся шлею, облизнул языком обвстрившиеся до крови губы и прибавил: «Эх, кабы нам да водички бы этой, - засыпались бы хлебом…»
Мы подъехали к какому-то новенькому мосту.
Белоголовый босой мальчишка лет 12, без шапки, в порванных штанах подбежал к нам и закричал: «Эй, дяденька, гони пятачок!»
- Это за что же? - удивленно спросил я.
- А за мост.
- Как за мост, да ведь он казенный?
Мальчишка с усмешкой посмотрел на меня и презрительно бросил:
- Казенный-то давно по Чу поплыл, а этот батька построил.
- А где же отец твой?
- А батька в Пишпек поехал. А меня заместо себя поставил.
Нечего делать, пришлось платить.
Ямщик стегнул лошадей и бросил сквозь зубы в пространство: «Комхозы, мать вашу за ногу: налогов, как вшей, а мост-то сделать не могут».
Я промолчал на эту реплику, да и что было сказать…
Вдали показался Токмак. Окружающие его многочисленные сады придают ему вид уютного зеленого оазиса, такого близкого и желанного, но понадобилось добрых два часа, пока мы до него добрались.
__________
Токмак - бойкий торговый городишко. Здесь много узбеков, дунган, киргиз, татар, кашкарлыков и русских, и эта пестрота населения делает городок очень колоритным.
В центре неизменный базар с лавками-палатками, длинные, пришедшие в ветхость деревянные корпуса, шашлычные и лепешечные, грязь и вонь.
Кое-где виднеются «магазины» госорганов и кооперации, но и эти магазины в кавычках недалеко ушли от своих соседей, частных. Впрочем, в одной пункте они далеко оставили за собою этих последних: в умении вылетать в трубу.
Госорганы еще кое-как дышат, но кооперативы местные - сплошное несчастье. Недавно здесь сбежал приказчик потребительского общества с 1.000 рублей (а весь капитал кооператива - 2.000), и об этом мне сообщили, как о явлении обычном.
Впрочем, что такое тысяча рублей, когда в селении Ново-Покровское, в 12 верстах от Пишпека, правление сел.-хоз. кредитного т-ва ухитрилось в 6 месяцев растратить 40 тысяч рублей, и в течение полугода никто не удосужился заглянуть в дела этого товарищества.
Подобные явления в Джетысу так часты, что ни в ком не вызывают уже удивления. Местные газеты, съезды, совещания часто останавливаются на отвратительной постановке работы кооперации, требуют принятия решительных мер к ее оздоровлению, но пока конкретных результатов мало.
Объясняется это, помимо целого ряда других причин, почти полным отсутствием подготовленных и честных работников.
В частности, в Токмаке, когда я там был, не было ни одного приличного работника, а та малограмотная шантрапа, которая пробралась здесь к тепленьким местечкам, и которую только сейчас начинают вычищать, больше, конечно, заботилась о собственном кармане, чем о государственных или общественных интересах.
На длинных улицах городка, покрытых вонючими лужами, рядом с просторными деревянными домами с белыми ставнями присели низенькие лачуги с выбитыми стеклами.
Городской сад с поломанной оградой наполнен буйной разноплеменной детворой, которая немилосердно топчет траву и портит разросшиеся кусты. Белеет обиженная церковь с обвалившейся штукатуркой и заросшим травою двором; свиньи изнеженно растянулись в грязи у церковной ограды и изредка довольно похрюкивают.
Зашел в кооперативную столовую, грязную и пустую, если не считать миллионов мух. За 25 коп. мне подали обед, рассчитанный, очевидно, не на мой аппетит.
Я вытащил из глиняной суповой миски парочку мух и вежливо попросил переменить блюдо; заведующий - сонный бородатый тип - звучно высморкался прямо на пол, недовольно посмотрел на меня и процедил сквозь зубы: «Мухи, это пустяки. У нас всегда так, с мухами…»
Я не стал с ним спорить и распрощался, так и не пообедав…
Мне очень хотелось съездить за 10 верст в сторону от Токмака, где находится старинная полуразрушенная башня и остатки древнего кладбища с изображениями креста на надгробных камнях. Говорят, что именно здесь был когда-то огромный тюркский город Суяб, разрушенный китайцами в 748 году.
Но обстоятельства сложились так, что мне пришлось срочно уезжать, и я так и не увидел этих интересных памятников.
ПРОДОЛЖЕНИЕ