В стране семи рек. 7. В поисках нефти. Поездка на джайлау
А. Брискин. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. - М.; Л.: Государственное издательство, 1926.
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА СЕДЬМАЯВ поисках нефти. Поездка на джайлау
Каракольский уезд изобилует разними ископаемыми богатствами. Здесь есть серебро, каменный уголь, свинец, медь, сера, золото и нефть.
Все эти богатства совершенно не обследованы и пропадают.
Среди местных жителей имеется ряд старателей, которые бродят по горам и выискивают эту благодать. Часть из них теперь образовала артель и работает уже несколько организованней, но большая часть предпочитает работать за свой страх и риск и очень неохотно делится своими сведениями о богатствах края.
Нет сомнения, что сведения, которые можно получить у этих, большей частью, малограмотных крестьян, значительно преувеличены, но, с другой стороны, в крае безусловно имеются огромные горные богатства.
Я сам видел солидный свинцовый брусок, выплавленный из местной руды, содержащей не меньше 50% свинца.
Землемер здешний, некий Андреев, рассказал мне, что еще в 191З году за сто верст от Каракола, в горах, он встретил нефть, бившую из расщелины скалы и уходившую в землю. Киргизы пользовались ею для освещения, и Андреев утверждает, что у него не было никаких сомнений в том, что это была именно нефть.
Он снял план места и послал об этом доклад туркестанскому генерал-губернатору, но, как водится, доклад этот утонул в недрах канцелярий. Наступившая война, а потом революция отвлекли Андреева от этого дела, но теперь он снова собирался поднять вопрос о нефти.
Андреев предложил мне через две недели проехаться с ним на это место и проверить, но, к сожалению, я не мог ждать столько времени и уехал, так и не узнав - нашел ли он снова нефть.
Узнав, что я интересуюсь горными богатствами края, Мавруцкий предложил мне поговорить с «одноглазым циклопом».
- А это кто такой?
Он засмеялся:
- А это Федот, плотник у меня работает: жулик и контрабандист, но мужик толковый и горы как свои пять пальцев знает.
- Ладно, давайте вашего «одноглазого циклопа».
Через час появился Федот и скромно уселся по-восточному у входа в палатку. Среднего роста сутуловатый мужичок, лет сорока, с реденькой бороденкой и завязанным одним глазом, он другим смотрел так живо, что этот последний заменял ему два.
- Вы, говорят, знаете, где находится нефть?
Он подумал, почесал ногу, сплюнул и переспросил:
- Нехта? Как же, знаю. А, может, вам уголь надобен, так я сейчас могу показать.
- Нет, меня больше нефть интересует. Что, она далеко отсюда?
- Нет, недалеко, верст 80 в горах.
- Вы можете поехать с нами показать место, где она находится?
- Очего же, могим; только я давно уже там не был, может ее уже и нет теперь.
- А почему вы думаете, что это нефть была?
- А как же иначе? Горела, и сама вроде масла постного. Самая нехта и есть.
Я признаться, не особенно рассчитывал найти нефть, но попробовать стоило. К тому же мне очень хотелось попасть на джайлау, и я условился выехать через два дня.
Рано утром, захватив с собой седла, ружья, полушубки и другие вещи, которые могли понадобиться в дороге, мы с Мавруцким залезли в бричку, Федот вскочил на облучок и весело прикрикнул на лошадей.
«Одноглазый циклоп» действительно оказался тертым калачом и балагуром; всю дорогу он смешил нас всякими былями и небылицами. Мы проехали широко раскинувшуюся деревню Аксуйку и мимо зеленых гор с кое-где сиротливо жавшимися к ним одинокими юртами, мимо пестрых ковров опийного мака направились в деревню Лизогубовку, километров за 40 от Каракола.
Федот, обернувшись ко мне, усмехаясь, бросил, кивая на посевы мака:
- Хлеб киргицкий… Настоящий-то сеять никак не хотят, а вот насчет опия этого, можно сказать, «любители»…
- Почему же они предпочитают сеять опий?
- А пользы больше; он в хороший год по 2-3 пуда с десятины снимет, махнет через горы в Китай и загонит там по 25 рубликов за джин (½ кило), вот и посчитайте - польза какая…
- А почему же русские не сеют мака, если это так выгодно?
- Русскому человеку это не с руки. Русскому хлеб надо сеять, а то чего жрать-то будем? Ну, и еще сноровка нужна большая: поливать часто, окучивать. Нет, - решительно прибавил он, - русскому человеку это не подходит.
Он помолчал, подумал и прибавил:
- Еще то нужно в рассуждении иметь, что киргизу в Китай поехать с кантрабандой - что плюнуть. Перво-наперво везде у него свои, горы ему знакомы, а на худой конец попался раз, ну, отнимут у него опий и ладно; а русский попадется, так ему такую кузькину мать пропишут, что держись.
- Слушайте, Федот, - не выдержал Мавруцкий, - вы, говорят, раньше тоже кантрабандой занимались?
Ямщик недовольно поморщился и стегнул с сердцем пристяжку. Та подскочила обиженно и заскакала скорей.
- Мало ли что было-то: быль молодцу не укор. Было да сплыло; теперь вот плотничаю да нехту ищу. - Он засмеялся. - Как стрельнут в тебя раза два, и едва ноги унесешь, так и не захочешь больше контрабандой заниматься, язви их в душу…
__________
Вечером приехали в Лизогубовку. Федот завез нас к какому-то своему приятелю. По двору сновали бабы с ведрами молока: оказалось, у хозяина был сепаратор, и им пользовалась вся деревня.
Через полчаса мы сидели за чаем в чистой комнате, убранной наполовину по-городскому.
Федот недовольно отставил стакан чаю и подмигнул хозяину:
- Э, брат, чай не водка, много не выпьешь; гони-ка самосидочки.
- Что же, это можно, - сейчас же согласился хозяин, и через минуту на столе появилась бутылка отвратительно пахнувшего самогона.
- Кушайте, товарищ, - радушно угощала меня хозяйка. - У нас самогон первый по всей деревне: вчера милиционер приходил, так очень хвалил…
У меня, очевидно, с милиционером Лизогубовки были разные вкусы, и я категорически отказался от этой дряни. Федот с прибаутками и ужимками пил стакан за стаканом, закусывая огурцами, и все похваливал хозяйку:
- Уж ты, Егорьевна, мастерица, ей-богу: нигде такого самогона не пил, язви его. Почем берешь за бутылку-то?
Польщенная хозяйка чуть не краснела от удовольствия и скромно соглашалась:
- Да, самогон ничего. Беру вот только дешево, - вздохнула она, - всего полтину за бутыль. А надо бы дороже, да уж не знаю…
- А много вы продаете? - спросил я хозяйку.
- Да нет, немного. Раньше, верно, порядочно шло, а теперь, почитай, вся деревня сама гонит. Одни только киргизы, можно сказать, и покупают.
- А много они пьют?
- Ничего, пьют полегоньку.
Федот затянул какую-то киргизскую песню и тут же перевел:
Водки выпил, пьяный стал;
С девкой поспал, молодой стал,
и прибавил:
- Киргиза хлебом не корми, а водку давай. И ведь как пьют-то, язви их в душу: пиалами так и дуют, даром что Магомет ихний запрещает.
__________
С рассветом двинулись в путь. Бричку оставили в деревне и теперь ехали верхом с ружьями за плечами, притороченными к седлам полушубками и дорожными мешками.
Дорога заметно шла вверх сквозь поля волновавшейся пшеницы. Но вот хлеба окончились; мы взяли круто направо и поехали берегом горной речки Джер-Галан. Чем выше мы поднимались, тем стремительней неслась она, прыгала и с грохотом разбивалась о камни. С обеих сторон поднимались стройные ели, образуя уютные зеленые рощицы. Густая трава путалась в ногах лошадей; отовсюду текли ручейки, холодные и прозрачные, и ласково лизали ноги лошадям.
Небольшой лесопильный завод, заваленный свеженарезанными досками, оглушил нас грохотом и скрылся за поворотом; пасеки, словно игрушечные домики, прятались за густой стеной деревьев. Иногда откуда-то вылетала собака, и долго преследовала нас яростным лаем.
Часто попадался знаменитый иссык-кульский корешок, чрезвычайно ядовитый и хорошо известный в крае. Рассказывают, что достаточно натереть им чье-нибудь белье, чтобы одевший его умер через несколько часов. Ревнивые жены, будто бы, убивали соперниц, подсыпая им в еду несколько крупинок размельченного корешка.
Не знаю, насколько это верно, но нет никакого сомнения, что корешок действительно очень ядовит. А на вид какой он скромный!..
Мы спустились в небольшую долину, где мое внимание привлек одинокий огромный камень, занесенный сюда, вероятно, еще ледниками. Наверху камня видна ямка, которую киргизы считают следом копыта богатырского коня.
Внезапно налетел ветер, нагнал откуда-то тучи, и сразу стало темно. Молнии мелькали беспрерывно, а от страшных ударов грома, казалось, трескались горы. Не успели оглядеться, как полил стремительный ливень, промочивший нас насквозь.
Карьером понеслись мы к ближайшей крутой горе, на которой рос лес, и, спешившись, полезли вверх, под защиту елок, таща за собой коней. Деревья плотно прижались друг к другу и местами так тесно сплелись своими верхушками, что образовывали крышу, недоступную дня дождя. В лесу было совсем темно, и мы, скользя по гладкой скользкой хвое, спотыкались о корни и чуть не ощупью искали какую-нибудь площадку, где можно было бы расположиться.
Вдруг мы очутились у крошечной котловины, так густо обсаженной деревьями, что ее не видно было в двух шагах.
Спустились туда, привязали лошадей и принялись разводить костер.
Эх, и славно же было греться у огня и чувствовать себя защищенными от дождя, который лил, как из ведра, но никак не мог к нам пробраться…
Задул яростный ветер, загудели деревья, а у нас было так тепло и уютно, и таким вкусным казался хлеб с поджаренным на вертеле салом…
__________
Наконец, дождь стих. Снова появилось торжествующее солнце. Мы выбрались из лесу, вскочили на коней и помчались по широкой усыпанной цветами равнине. В воздухе кружили ястребы, описывая бесконечные круги; хлопотливо бегали полосатые желтые удоды; носились ласточки, жужжали пчелы. Прямо перед нами поднимались огромные горы, сплошь покрытые лесами, с одетыми набекрень снежными шапками.
Проехали мимо первобытной солеварни, расположенной у соляного источника и совершенно пустынной. Лежали тут огромные выдолбленные из цельных елок корыта; разинув рот, глядел на нас сложенный из дикого камня очаг. Рядом стояла землянка с провалившейся крышей, на которой сидела ворона. Таков был знаменитый Соляной ключ, который снабжал солью всех окрестных жителей.
Снова выехали к реке и по крутому берегу углубились в горы. Лес стоял здесь сплошной стеной, словно защищая вход в чудесное ущелье. Колючие мохнатые ветки били нас по лицу, и приходилось все время наклоняться к шее лошади, чтобы не остаться без глаз.
Дорога сменилась узенькой тропинкой, усыпанной крупными камнями. Река бешено ревела, крутилась и извивалась, словно от боли, и местами водопадом скатывалась на острые утесы. Тропинка кружилась бесконечно, то поднимаясь к самой вершине горы, то спускаясь к берегу.
Иногда деревья отходили, и открывались крутые бока ущелья, но вот снова обнимал нас лес и пел над нашими головами.
Привычные к горам киргизские лошади осторожно ставили ноги на скользкие камни и порой перепрыгивали с одного на другой. Местами казалось - вот-вот полетишь вместе с конем в пропасть, но горные кони крепки, а подхвостники из сыромятной кожи прекрасно держат. Откинувшись назад, мы спускались чуть ли не по отвесному склону, чтобы снова карабкаться вверх, держась уже не за уздечку, а за лошадиную гриву.
Все время мы не встретили ни одного человека и, право, не знаю, как бы разъехались, если бы кто-нибудь встретился нам.
Наконец, тропинка окончилась у самой реки; надо было переправляться на другой берег. Через Джер-Галан были переброшены две огромных ели, это - киргизский мост. От времени и кипевшей под ними воды эти деревья покрылись мхом и были так скользки, что переехать по этому, с позволения сказать, «мосту» было совершенно невозможно.
К моему крайнему удивлению Федот стегнул свою лошадь и направил ее в самую середину бурлившей воды. Я был уверен, что его снесет и разобьет о камни: но нет, он выехал. Тогда и мы с Мавруцким бросили поводья и, положившись на мудрость лошадей, въехали в Джер-Галан. Осторожно нащупывая дно, лошади погружались в воду все больше и больше. Я стал на колени в седле и, весь забрызганный водой, переехал на другую сторону.
Перед нами лежала мрачная горная долина, с трех сторон окруженная горами, дикая и совершенно пустынная. Это было как раз то место, где наш «чичероне» когда-то нашел нефть.
Мы спешились, и Федот принялся за поиски, тщательно исследуя устья многочисленных ручьев, стекавших в Джер-Галан. Через несколько часов бесплодных поисков он, сконфуженный, подошел ко мне и извиняющимся голосом сказал, пожимая плечами:
- Вот тут, товарищ, эта самая нехта и была. Я еще и камень большой этот приметил, а теперь нет ее, как нет, язви ее. Уже восемь лет как не был я тут; она, видно, проклятая, скрылась куда-то…
Я смотрел на него и думал, врет он или нет, но на лице Федота было написано такое искреннее огорчение, что должно быть он не врал.
Видя, что я пришел в дурное настроение, Федот предложил:
- Давайте махнем туда, - он махнул по направлению к горам, - киргиз порасспросим: может, они знают.
- Это на джайлау-то?
- Ну да, на джайлау.
- Ладно, поедем…
Мы вскочили в седла и направились вверх. Стройные, зеленые ели сменились здесь искривленной, безобразной, стлавшейся по земле арчой. Масса воды от таявшего снега образовала здесь целые топи, по которым трудно было проехать. Становилось прохладно и пришлось залезть в полушубки.
Мы поднимаемся все выше и выше, оставляя за собой арчовые заросли, какие-то кустарники, и вплотную подъезжаем к горам.
Котловина кончилась. Со всех сторон отвесно поднимается горная цепь. С высоты нескольких десятков саженей летит водопад и с грохотом разбивается у наших ног. Немолодой уже киргиз в желтой шубе, туго подпоясанной широким кушаком, и в надвинутом на уши «малахае», верхом, гонит штук двадцать лошадей. Он останавливается и с любопытством осматривает нас:
- Аман!
- Аман!
- Кайда борамус (куда едете)?
Федот неопределенно показывает куда-то.
- Папрус бар (папиросы есть)?
- Бар, бар.
Закуриваем. Федот расспрашивает киргиза про нефть. Тот ничего не знает и советует подняться выше на джайлау, где много киргиз, и там расспросить.
- А далеко до джайлау? - спросил я у киргиза.
- Нет, недалеко, поезжайте за мной.
Он ударил коня плеткой и поехал вперед по узенькой тропинке-карнизу, поднимавшейся к самому гребню хребта. Было просто жутко ехать: достаточно было лошади оступиться, чтобы полететь с огромной высоты вниз. Но киргиз, как ни в чем не бывало, подбадривал коня нагайкой, да еще во все горло распевал:
Ехал я в Копал, и разорвался у меня хомут,
Кинул я копейку, вышла у меня решка.
Ах если б было у меня много денег,
Я б завел бы себе четырех жен.
Страшно крутой подъем продолжался около двух часов. Порой тропинка преграждалась огромными камнями и казалось, - дальше некуда было ехать: с одной стороны нависли готовые вот-вот обрушиться скалы, а с другой - почти отвесная стена, по которой разве горному барану впору карабкаться. Но лошадки наши ухитрялись, цепляясь, как козы, за малейшие выступы и осторожно нащупывая каждый шаг, подниматься все выше и выше.
Если бы мне не пришлось самому проделать эту дорогу, я не поверил бы, что здесь может пройти лошадь. Иногда я оглядывался, и у меня буквально кружилась голова… Мне казалось, что я лечу вниз, но, глядя на ехавшего впереди в свободной позе и распевавшего во все горло киргиза, я успокаивался и снова доверялся своей чудесной лошадке.
Наконец, тропинка кончилась. Мы были на самом гребне горного хребта, на высоте не меньше четырех верст над уровнем моря.
Перед нами раскинулась просторная, зеленая, уютная, горная долина, ровная, как русское поле, окруженная со всех сторон цепью холмов. Плавно текла широкая река, такая тихая и спокойная, что никак нельзя было подумать, что здесь начинался бурный Джер-Галан. Густая зеленая трава с массой разнообразных цветов, придававших равнине вид огромного ковра, доходила лошадям до колен и представляла собою чудесный корм для скота. Повсюду паслись стада баранов, лошадей и верблюдов. Два десятка юрт были разбросаны, как попало, и из их открытых «тюндюков» (отверстие на крыше юрты для выхода дыма) легкой струей поднимался дым.
Солнце заходило и, скрытое где-то за горами, оно оставило долину в полумраке, освещая только розовым светом вершины холмов. Иногда пролетал предвечерний ветерок, и тогда становилось так холодно, что я ежился даже в полушубке.
- Так вот оно какое, - подумал я, - это знаменитое джайлау, мечта киргиза в холодные зимние ночи, эта своеобразная «дача в горах»…
Наш проводник, которого звали Джумат (пятница), повел нас к какой-то юрте. Лохматые собаки со злыми, оскаленными круглыми мордами яростно набросились на нас с таким остервенелым лаем, что набежавшие киргизы с трудом разогнали их безжалостными ударами «камчей».
К нам степенно подошел хозяин, небольшого роста, в ватном халате, и вежливо поздоровался с нами. Осведомившись о нашем здоровье и сообщив, что, слава аллаху, стада его здоровы, он помог нам сойти с лошадей и пригласил в юрту. Подняв кошму, заменявшую дверь, он пропустил нас вперед, а сам зашел вслед за нами, сделав распоряжение своей жене позаботиться о наших лошадях.
__________
В юрте было темно. Тлевший в середине костер освещал только железный треножник, на котором стоял огромный казан, служивший одновременно для варки еды, мытья грязного белья, а в экстренных случаях заменяющий горячую ванну.
Хозяин усадил нас на почетное место против дверей на разостланных кошмах и подбросил в костер несколько кривых сучьев саксаула. Обрадованный огонь лизнул сухое дерево, фыркнул нам, в виде приветствия, дымом в лицо и через несколько минут весело затрещал, осветив внутренность юрты.
Из углов выглянули сундуки, заваленные подушками и аккуратно сложенными одеялами, деревянное поломанное седло, блеснул кривобокий самовар. На куполообразных решетчатых стенках, обтянутых снаружи войлоком, висела конская сбруя и какие-то предметы домашнего хозяйства.
Это было типичное киргизское «уй» (летнее жилище), в котором киргизы проводят большую часть своей жизни, а те, кто победнее и не могут выстроить «кстау» (зимнее жилище), даже всю свою жизнь.
Хозяин юрты, Карабаш (черная голова), снял свой теплый халат и малахай и оказался в длинной рубахе и шальварах из бараньей кожи; на бритой голове его торчала темная тюбетейка. Он вытащил из угла «турсук» (козий мех, в котором держат кумыс) и взболтал вставленной в отверстие в мешке деревянной палочкой кумыс. Налив в большую деревянную миску, емкостью стаканов на 6-8, кисловатого напитка, он поднес его мне. Я отпил немного и вернул миску хозяину. Он с недоумением посмотрел на меня (вот, дескать, чудак: кумыса не пьет…), долил миску и передал ее Федоту. Тот, не поморщившись, выпил все до капли и, крякнув, начал сворачивать козью ножку.
Я поразился тому, как много киргизы могут выпить кумыса: таких «мисочек» они осушают в день не меньше десятка и нисколько не пьянеют, а между тем я почувствовал от одного стакана, что крепкий напиток ударил мне в голову.
Впрочем, у кочевых киргиз в летнее время кумыс составляет главную основу пищи. Мясо они едят редко и обходятся, большей частью, «кужой» (жидкая похлебка из просяной муки) и «айраном» (смесь простокваши с водой). Что касается мяса, то зарезанный баран - это целое событие, на которое собирается весь аул, - кто поесть, а кто хотя бы глазами и носом принять участие в пиршестве.
Заменявшая дверь кошма поднялась, и в юрту, согнувшись, вошла хозяйка в сопровождении миловидной девочки лет двенадцати. Одета хозяйка была в широчайшие белые штаны, яркую рубашку и халат в талию. На голове у ней сидело нечто вроде белой неуклюжей коробки, состоявшей из куска грубой материи и капюшона, падавшего на плечи (джаулык), из-под которого видны были две толстых косы с вплетенными в них серебряными украшениями и солидным ключом от сундука.
Ей было не больше 30 лет, но от тяжелой работы она уже согнулась, и на лице были глубокие морщины. И неудивительно: женщина у киргиз чуть ли не на положении вьючного животного. Выданная замуж 14-15 лет, а то и 13, она работает всю свою жизнь, не разгибая спины, и ведет все хозяйство, в то время как владыка муж бездельничает, пьет кумыс, поет, аккомпанируя себе на «домбре» (род балалайки) и ездит в гости за десятки километров.
Правда, она пользуется несравненно большей свободой, чем женщина у соседних узбеков. Она не закрывает лица, и в семейных вопросах ее мнение играет большую роль, но все же положение киргизки очень тяжелое.
Девочка, оказавшаяся дочерью хозяев, залезла в угол и, играя своими бесчисленными косичками, разукрашенными серебряными и золотыми монетами, не спускала с нас глаз. Изредка она делилась своими впечатлениями с матерью, возившейся по хозяйству. Девочку звали поэтическим именем «Келим-Тайгяк» (молодуха в горной пустыне), с которым связано следующее предание.
У киргиз есть обычай, по которому невестка не имеет права показываться на глаза свекру в течение года после замужества. Однажды, - рассказывает киргизская легенда, - молодая женщина, недавно вышедшая замуж, ехала в Уч-Турфан (город в Китае) по узкой горной тропинке. Вдруг она увидела, что навстречу ей едет свекор. Она стремительно повернула лошадь, желая избежать встречи, но тропинка была так узка, что конь слетел в пропасть, и верная заветам старины дочь своего народа разбилась насмерть об острые камни.
Девочку очень интересовали мои очки, а главное - невиданные у киргиз золотые зубы. Впрочем, последние интересовали и взрослых киргиз, и они только что не лезли мне в рот своими пальцами.
В юрте становилось жарко от разгоревшегося огня и от набившихся откуда-то киргиз. Я снял полушубок и положил его под себя, мехом вниз, для защиты от вшей, которыми юрты очень богаты.
Федот вел переговоры с седеньким худым андижанским узбеком, пригнавшим на джайлау свои стада, и долго торговался, пока не сошел на 6 рублей за годовалого барана. Животное в два счета зарезали, выпотрошили, содрали шкуру, разрубили на части и бросили в казан, налив туда воды и посыпав солью.
Баранью голову Карабаш нанизал на палку и долго смолил на огне, поворачивая во все стороны. Потом он соскоблил ножом обгоревшую шерсть и бросил ободранную голову с оскаленными зубами и остеклевшими широко раскрытыми глазами в кипевший казан.
Дым ел мне глаза, и я то и дело отодвигался от огня; между тем киргизы спокойно расположились кругом, скрестив по-восточному ноги и обхватив колени руками, и изредка перебрасывались односложными словами.
Джумат, разлегшись рядом со мной, закинул руки за голову и вполголоса пел:
«В горах кричит илик, а красавица зовет к себе любимого; если пойти к ней, разорвут в клочья злые собаки, а если не пойти, то разорвется сердце от горя».
В темном углу заплакал ребенок: оказалось, что у Карабаша была еще одна пятилетняя девочка «Суюм-Кан» (редкая кровь). Хозяйка взяла ее на руки и долго качала раскричавшегося ребенка, называя его самыми нежными именами и обещая в будущем золотые горы. Но ребенок не успокаивался.
Тогда отец взял на руки Суюм-Кан, звучно расцеловал ее в медно-красные, горячие от сна щечки и рассказал ей чудесную сказку, как это делают миллионы отцов и матерей на всем белом свете:
«Бедная красавица Юлдуз (звезда) вышла замуж за богатого татарина. Муж увез се в город и разукрасил, как царицу, браслетами, кольцами и чудесными ожерельями. Но красавица-жена все грустила и не радовалась богатый нарядам. Тогда муж спросил ее, почему она так грустна и не поет больше, как пела в отцовской юрте. И Юлдуз, обливаясь слезами, сказала своему мужу: „У тебя все хорошо и богато, но ты не можешь каждый день дарить мне такие чудесные ковры, какими меня дарила моя родная степь“».
Не знаю, что поняла 5-летняя Суюм-Кан, но она успокоилась и, широко раскрыв свои раскосые, узенькие глазки, уставилась в огонь, мечтая, вероятно, о сладком «иримчик» (овечий творог).
Баранина поспела. Карабаха разостлал грязную цветную скатерть и выложил мясо на несколько деревянных мисок. Вилок и ложек не было: все это заменялось пальцами. Не было и хлеба, который киргизы почти не употребляют, заменяя его иногда лепешками.
Мне, как почетному лицу, хозяин предложил баранью голову; я посмотрел на нее с недоумением и передал ее обратно Карабашу. Он был польщен и со знанием дела выковырял сперва глаза, которые у киргиз считаются лакомством.
Ели жадно, громко чавкая, с треском разгрызая кости крепкими белыми зубами и с наслаждением проглатывая огромные куски курдючного сала. Приладившийся около меня Джумат, не довольствуясь своей долей, частенько бесцеремонно запускал руку в мою тарелку и выбирал лучшие куски.
Время от времени хозяин милостиво протягивал не совсем обглоданную кость своей жене, скромно сидевшей в стороне, приговаривая: «Ма» (на).
Я обратил внимание Федота на присевшего у самых дверей киргизенка лет шестнадцати, одетого в рваную шубу на голое тело и голодными глазами глядевшего на нас. Хозяйка передавала ему совершенно обглоданные уже ею кости, которые он ухитрялся разгрызать и высасывать мозг. Остатки он выбрасывал за дверь столпившимся собакам, поднимавшим при этом страшную возню.
Мальчик совершенно не походил на киргиза, и если бы я не встретил его в юрте, я принял бы его за обыкновенного крестьянского парнишку.
- Это у них пастушонок, значит, - объяснил мне Федот и прибавил, смеясь: - должно мамашка его с солдатом гульнула, вот он на русского и похож.
Я с любопытством наблюдал наслаждавшихся мясом киргиз. Глядя, с какой жадностью они проглатывали огромные куски, запивая их «шурпой» (суп), я поверил тому, что некоторые из них могут целиком съесть целого барашка. Оно и понятно: им так редко приходится есть мясо, что сегодняшний случай был для них праздником. А потому каждый из них спешил съесть как можно больше, к великому огорчению Федота, аппетит которого был разве только немногим меньше, чем у киргиз.
Наконец, от барана осталось только одно воспоминание. Хозяин довольно рыгнул и принялся разливать чай из «кунгана» (медный кувшин).
Мы завели разговор на интересовавшую нас тему о нефти. Я заметил, что киргизы переглянулись и решительно заявили в один голос, что они ничего не знают о горящей воде. Конечно, очень возможно, что они ничего не знали про нефть в Каракольском уезде, но про нефть, как таковую, они безусловно слышали.
Дело в том, что в соседней Кашгарии (одна из провинций западного Китая) нефть бьет из земли в нескольких местах. Около города Урумчи, где живет генерал-губернатор края, есть даже кое-как оборудованные нефтяные промысла. Правда, добыча нефти здесь невелика, но все же она обслуживает местный рынок и, как осветительный материал, отчасти заменяет керосин, который в революционные годы Россия до последнего времени не имела возможности завезти в Китай.
Киргизы, у которых мы остановились, имели с Китаем тесную связь, и поэтому я полагаю, что про нефть они безусловно слышали. Но не в их интересах было, чтобы про нефть, если она и была в Каракольском уезде, узнали бы русские. Они прекрасно понимали, что в этом случае, вероятно, началась бы ее разработка, и у киргиз была бы отнята земля, на которой они кочевали. Как бы там ни было, но киргизы решительно отрицали существование нефти в этих краях, и мы так ничего и не узнали…
Становилось поздно. Набравшиеся в юрту киргизы уходили один за другим, и когда чужих никого не осталось, хозяйка принялась готовить нам постель.
Карабаш закрыл кошмой «тюндюк» и мы разлеглись, не раздеваясь, на разостланных кошмах и подушках, укрывшись нашими полушубками. Хозяйка сняла мужу сапоги, уложила детей и, наконец, улеглась сама.
Костер потух, и в юрте стало темно. Холодный ветер свободно пробирался сквозь неплотные циновки из стеблей «чия», которыми была кругом обставлена юрта; скоро он унес и развеял остатки дыма, и я с наслаждением вдыхал чистый воздух, живительный и вкусный, как старое вино.
Только здесь я почувствовал всем своим существом, что такое горный воздух, и понял киргиз, которые ни за что не желают менять свои бедные темные юрты на душные крестьянские хаты.
Проснулся я от пронзительного холода и страшной тяжести в ногах. Оказалось, что Федот не нашел лучшего изголовья для себя, чем мои ноги. Я разбудил его, одел полушубок и вышел из юрты.
Солнце давно уже встало, но в долине было еще сумрачно и прохладно. Трава была мокра от росы, и сапоги мои сразу набухли от сырости. Изредка налетал холодный ветер и пронизывал до костей; вот уж никак нельзя было подумать, что находишься на широте средней Италии да еще в июльский день.
Крутой кипела жизнь. Задрав хвосты, носились веселые жеребята и с размаха бросались в студеную воду реки. Киргиз-пастух, словно приросший к седлу, длинным гибким шестом с петлей на конце ловил какую-то лошадь. К волосяному аркану были привязаны блеявшие разными голосами овцы, которых доили киргизки.
В стороне старик-киргиз в темных очках стриг огромными ржавыми ножницами круторогого барана с обвисшим, фунтов на 30, курдюком. На склонах холмов паслись сотни лошадей, наслаждаясь чудесным кормом. Их пригоняли на джайлау худыми, изможденными, покрытыми кровоподтеками, и уже через 2-3 недели нельзя было узнать животных: так быстро поправляются они на благодатном джайлау, где нет ни мух; ни комаров.
Мы попрощались с хозяевами и уже по другой дороге поехали обратно в Джергаланское ущелье.
Пришлось взбираться по узеньким крутым тропинкам, где впору лазить только горным козлам, подниматься к снегам, где проваливались лошади. Порой подъем был так крут, что приходилось слезать с коней, чтобы дать возможность тяжело дышавшим животным дотащиться наверх. Камни были наворочены здесь грудами и порой, казалось, совершенно преграждали дорогу. Мы поднимались часа три и не встретили ни одного человека.
Мавруцкий, смеясь, спросил у Федота:
- В какую это вы нас трущобу завели; здесь, верно, и контрабандисты-то не ходят.
Федот усмехнулся:
- Самая контрабандная дорога и есть. Здесь по сыртам в двое суток как раз в Уч-Турфан попадешь. Это еще что! Можно сказать, дорога подходящая, а дальше вот действительно тяжеленько… Коней в одной месте на арканах подтягивать приходится, а во льду ступеньки пробивать.
Он помолчал и прибавил:
- Вы вот думаете, у контрабандистов хлеб легкий. Э, нет… Соберется их караван, лошадей в двадцать, и давай пробираться. Чуть зазевался - слетишь вниз, а тут, смотришь, пограничники наскочат. Хорошо, ежели караван большой: тогда перестрелку настоящую начнешь, а то - удирай во все лопатки. Ну, тут на коня положись… У контрабандистов конь первое дело: зато такие есть, что 150 верст без отдыха делают и за хозяином, как собачка, бегут.
- А как китайцы пропускают контрабандистов? - задал я Федоту вопрос. - Ведь у них за продажу опиума смертная казнь полагается.
- Ерунда, - махнул рукой наш опытный проводник, - разговор один. Подъедешь к границе, кто-нибудь один пойдет и сговорится с начальником ихней стражи. Дадут ему пару джин опия, он и глядеть не будет, как ты в ворота-то въезжать будешь. У китайцев, можно сказать, для того, кто заплатить может, закона совсем нет, а вот для бедных, для тех, действительно, закон существует… Чуть что, так спину палками расчешут, что держись, а то руки отрубят и в тюрьму кинут, а за что спрашивается, язви их душу!.. Человек голодный хлеба кусок стянул… А тюрьма-то ихняя… могила, одно слово. Вонючая дыра в земле, с водой, с крысами, и сидишь ты там в колодках день и ночь, да еще и не кормят тебя, а посылают за милостыней по городу. Хорошо, ежели подадут, а то и с голоду поколеешь. Ну, у них, правда, свычай такой есть, чтобы несчастному человеку подать, а то бы все, которые в тюрьме сидят, подохли бы…
Наконец мы очутились на самом хребте, среди снегов, сиявших так ярко, что больно было смотреть. Сбоку искрились нависшие громады ледников. Солнце, здесь уже бессильное, плохо грело, и нам было холодно даже в полушубках.
Под нами громоздились бесчисленные горы, одетые сплошными еловыми лесами, казавшимися отсюда зелеными пятнами. Насколько хватал глаз, во все стороны тянулись хребты и горные цепи. Мы были в самой гуще Небесного хребта.
Кругом не видно было никого; царило безмолвие, нарушавшееся только свистом ветра. Невольно сжималось сердце в этой горной пустыне, и хотелось скорее услышать человеческие голоса.
Начался трудный спуск, и когда, через много часов, мы очутились на живописном берегу Джер-Галана, среди огромных ласковых елей, и снова согрело нас солнце, мы почувствовали себя заново родившимися.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА СЕДЬМАЯВ поисках нефти. Поездка на джайлау
Каракольский уезд изобилует разними ископаемыми богатствами. Здесь есть серебро, каменный уголь, свинец, медь, сера, золото и нефть.
Все эти богатства совершенно не обследованы и пропадают.
Среди местных жителей имеется ряд старателей, которые бродят по горам и выискивают эту благодать. Часть из них теперь образовала артель и работает уже несколько организованней, но большая часть предпочитает работать за свой страх и риск и очень неохотно делится своими сведениями о богатствах края.
Нет сомнения, что сведения, которые можно получить у этих, большей частью, малограмотных крестьян, значительно преувеличены, но, с другой стороны, в крае безусловно имеются огромные горные богатства.
Я сам видел солидный свинцовый брусок, выплавленный из местной руды, содержащей не меньше 50% свинца.
Землемер здешний, некий Андреев, рассказал мне, что еще в 191З году за сто верст от Каракола, в горах, он встретил нефть, бившую из расщелины скалы и уходившую в землю. Киргизы пользовались ею для освещения, и Андреев утверждает, что у него не было никаких сомнений в том, что это была именно нефть.
Он снял план места и послал об этом доклад туркестанскому генерал-губернатору, но, как водится, доклад этот утонул в недрах канцелярий. Наступившая война, а потом революция отвлекли Андреева от этого дела, но теперь он снова собирался поднять вопрос о нефти.
Андреев предложил мне через две недели проехаться с ним на это место и проверить, но, к сожалению, я не мог ждать столько времени и уехал, так и не узнав - нашел ли он снова нефть.
Узнав, что я интересуюсь горными богатствами края, Мавруцкий предложил мне поговорить с «одноглазым циклопом».
- А это кто такой?
Он засмеялся:
- А это Федот, плотник у меня работает: жулик и контрабандист, но мужик толковый и горы как свои пять пальцев знает.
- Ладно, давайте вашего «одноглазого циклопа».
Через час появился Федот и скромно уселся по-восточному у входа в палатку. Среднего роста сутуловатый мужичок, лет сорока, с реденькой бороденкой и завязанным одним глазом, он другим смотрел так живо, что этот последний заменял ему два.
- Вы, говорят, знаете, где находится нефть?
Он подумал, почесал ногу, сплюнул и переспросил:
- Нехта? Как же, знаю. А, может, вам уголь надобен, так я сейчас могу показать.
- Нет, меня больше нефть интересует. Что, она далеко отсюда?
- Нет, недалеко, верст 80 в горах.
- Вы можете поехать с нами показать место, где она находится?
- Очего же, могим; только я давно уже там не был, может ее уже и нет теперь.
- А почему вы думаете, что это нефть была?
- А как же иначе? Горела, и сама вроде масла постного. Самая нехта и есть.
Я признаться, не особенно рассчитывал найти нефть, но попробовать стоило. К тому же мне очень хотелось попасть на джайлау, и я условился выехать через два дня.
Рано утром, захватив с собой седла, ружья, полушубки и другие вещи, которые могли понадобиться в дороге, мы с Мавруцким залезли в бричку, Федот вскочил на облучок и весело прикрикнул на лошадей.
«Одноглазый циклоп» действительно оказался тертым калачом и балагуром; всю дорогу он смешил нас всякими былями и небылицами. Мы проехали широко раскинувшуюся деревню Аксуйку и мимо зеленых гор с кое-где сиротливо жавшимися к ним одинокими юртами, мимо пестрых ковров опийного мака направились в деревню Лизогубовку, километров за 40 от Каракола.
Федот, обернувшись ко мне, усмехаясь, бросил, кивая на посевы мака:
- Хлеб киргицкий… Настоящий-то сеять никак не хотят, а вот насчет опия этого, можно сказать, «любители»…
- Почему же они предпочитают сеять опий?
- А пользы больше; он в хороший год по 2-3 пуда с десятины снимет, махнет через горы в Китай и загонит там по 25 рубликов за джин (½ кило), вот и посчитайте - польза какая…
- А почему же русские не сеют мака, если это так выгодно?
- Русскому человеку это не с руки. Русскому хлеб надо сеять, а то чего жрать-то будем? Ну, и еще сноровка нужна большая: поливать часто, окучивать. Нет, - решительно прибавил он, - русскому человеку это не подходит.
Он помолчал, подумал и прибавил:
- Еще то нужно в рассуждении иметь, что киргизу в Китай поехать с кантрабандой - что плюнуть. Перво-наперво везде у него свои, горы ему знакомы, а на худой конец попался раз, ну, отнимут у него опий и ладно; а русский попадется, так ему такую кузькину мать пропишут, что держись.
- Слушайте, Федот, - не выдержал Мавруцкий, - вы, говорят, раньше тоже кантрабандой занимались?
Ямщик недовольно поморщился и стегнул с сердцем пристяжку. Та подскочила обиженно и заскакала скорей.
- Мало ли что было-то: быль молодцу не укор. Было да сплыло; теперь вот плотничаю да нехту ищу. - Он засмеялся. - Как стрельнут в тебя раза два, и едва ноги унесешь, так и не захочешь больше контрабандой заниматься, язви их в душу…
__________
Вечером приехали в Лизогубовку. Федот завез нас к какому-то своему приятелю. По двору сновали бабы с ведрами молока: оказалось, у хозяина был сепаратор, и им пользовалась вся деревня.
Через полчаса мы сидели за чаем в чистой комнате, убранной наполовину по-городскому.
Федот недовольно отставил стакан чаю и подмигнул хозяину:
- Э, брат, чай не водка, много не выпьешь; гони-ка самосидочки.
- Что же, это можно, - сейчас же согласился хозяин, и через минуту на столе появилась бутылка отвратительно пахнувшего самогона.
- Кушайте, товарищ, - радушно угощала меня хозяйка. - У нас самогон первый по всей деревне: вчера милиционер приходил, так очень хвалил…
У меня, очевидно, с милиционером Лизогубовки были разные вкусы, и я категорически отказался от этой дряни. Федот с прибаутками и ужимками пил стакан за стаканом, закусывая огурцами, и все похваливал хозяйку:
- Уж ты, Егорьевна, мастерица, ей-богу: нигде такого самогона не пил, язви его. Почем берешь за бутылку-то?
Польщенная хозяйка чуть не краснела от удовольствия и скромно соглашалась:
- Да, самогон ничего. Беру вот только дешево, - вздохнула она, - всего полтину за бутыль. А надо бы дороже, да уж не знаю…
- А много вы продаете? - спросил я хозяйку.
- Да нет, немного. Раньше, верно, порядочно шло, а теперь, почитай, вся деревня сама гонит. Одни только киргизы, можно сказать, и покупают.
- А много они пьют?
- Ничего, пьют полегоньку.
Федот затянул какую-то киргизскую песню и тут же перевел:
Водки выпил, пьяный стал;
С девкой поспал, молодой стал,
и прибавил:
- Киргиза хлебом не корми, а водку давай. И ведь как пьют-то, язви их в душу: пиалами так и дуют, даром что Магомет ихний запрещает.
__________
С рассветом двинулись в путь. Бричку оставили в деревне и теперь ехали верхом с ружьями за плечами, притороченными к седлам полушубками и дорожными мешками.
Дорога заметно шла вверх сквозь поля волновавшейся пшеницы. Но вот хлеба окончились; мы взяли круто направо и поехали берегом горной речки Джер-Галан. Чем выше мы поднимались, тем стремительней неслась она, прыгала и с грохотом разбивалась о камни. С обеих сторон поднимались стройные ели, образуя уютные зеленые рощицы. Густая трава путалась в ногах лошадей; отовсюду текли ручейки, холодные и прозрачные, и ласково лизали ноги лошадям.
Небольшой лесопильный завод, заваленный свеженарезанными досками, оглушил нас грохотом и скрылся за поворотом; пасеки, словно игрушечные домики, прятались за густой стеной деревьев. Иногда откуда-то вылетала собака, и долго преследовала нас яростным лаем.
Часто попадался знаменитый иссык-кульский корешок, чрезвычайно ядовитый и хорошо известный в крае. Рассказывают, что достаточно натереть им чье-нибудь белье, чтобы одевший его умер через несколько часов. Ревнивые жены, будто бы, убивали соперниц, подсыпая им в еду несколько крупинок размельченного корешка.
Не знаю, насколько это верно, но нет никакого сомнения, что корешок действительно очень ядовит. А на вид какой он скромный!..
Мы спустились в небольшую долину, где мое внимание привлек одинокий огромный камень, занесенный сюда, вероятно, еще ледниками. Наверху камня видна ямка, которую киргизы считают следом копыта богатырского коня.
Внезапно налетел ветер, нагнал откуда-то тучи, и сразу стало темно. Молнии мелькали беспрерывно, а от страшных ударов грома, казалось, трескались горы. Не успели оглядеться, как полил стремительный ливень, промочивший нас насквозь.
Карьером понеслись мы к ближайшей крутой горе, на которой рос лес, и, спешившись, полезли вверх, под защиту елок, таща за собой коней. Деревья плотно прижались друг к другу и местами так тесно сплелись своими верхушками, что образовывали крышу, недоступную дня дождя. В лесу было совсем темно, и мы, скользя по гладкой скользкой хвое, спотыкались о корни и чуть не ощупью искали какую-нибудь площадку, где можно было бы расположиться.
Вдруг мы очутились у крошечной котловины, так густо обсаженной деревьями, что ее не видно было в двух шагах.
Спустились туда, привязали лошадей и принялись разводить костер.
Эх, и славно же было греться у огня и чувствовать себя защищенными от дождя, который лил, как из ведра, но никак не мог к нам пробраться…
Задул яростный ветер, загудели деревья, а у нас было так тепло и уютно, и таким вкусным казался хлеб с поджаренным на вертеле салом…
__________
Наконец, дождь стих. Снова появилось торжествующее солнце. Мы выбрались из лесу, вскочили на коней и помчались по широкой усыпанной цветами равнине. В воздухе кружили ястребы, описывая бесконечные круги; хлопотливо бегали полосатые желтые удоды; носились ласточки, жужжали пчелы. Прямо перед нами поднимались огромные горы, сплошь покрытые лесами, с одетыми набекрень снежными шапками.
Проехали мимо первобытной солеварни, расположенной у соляного источника и совершенно пустынной. Лежали тут огромные выдолбленные из цельных елок корыта; разинув рот, глядел на нас сложенный из дикого камня очаг. Рядом стояла землянка с провалившейся крышей, на которой сидела ворона. Таков был знаменитый Соляной ключ, который снабжал солью всех окрестных жителей.
Снова выехали к реке и по крутому берегу углубились в горы. Лес стоял здесь сплошной стеной, словно защищая вход в чудесное ущелье. Колючие мохнатые ветки били нас по лицу, и приходилось все время наклоняться к шее лошади, чтобы не остаться без глаз.
Дорога сменилась узенькой тропинкой, усыпанной крупными камнями. Река бешено ревела, крутилась и извивалась, словно от боли, и местами водопадом скатывалась на острые утесы. Тропинка кружилась бесконечно, то поднимаясь к самой вершине горы, то спускаясь к берегу.
Иногда деревья отходили, и открывались крутые бока ущелья, но вот снова обнимал нас лес и пел над нашими головами.
Привычные к горам киргизские лошади осторожно ставили ноги на скользкие камни и порой перепрыгивали с одного на другой. Местами казалось - вот-вот полетишь вместе с конем в пропасть, но горные кони крепки, а подхвостники из сыромятной кожи прекрасно держат. Откинувшись назад, мы спускались чуть ли не по отвесному склону, чтобы снова карабкаться вверх, держась уже не за уздечку, а за лошадиную гриву.
Все время мы не встретили ни одного человека и, право, не знаю, как бы разъехались, если бы кто-нибудь встретился нам.
Наконец, тропинка окончилась у самой реки; надо было переправляться на другой берег. Через Джер-Галан были переброшены две огромных ели, это - киргизский мост. От времени и кипевшей под ними воды эти деревья покрылись мхом и были так скользки, что переехать по этому, с позволения сказать, «мосту» было совершенно невозможно.
К моему крайнему удивлению Федот стегнул свою лошадь и направил ее в самую середину бурлившей воды. Я был уверен, что его снесет и разобьет о камни: но нет, он выехал. Тогда и мы с Мавруцким бросили поводья и, положившись на мудрость лошадей, въехали в Джер-Галан. Осторожно нащупывая дно, лошади погружались в воду все больше и больше. Я стал на колени в седле и, весь забрызганный водой, переехал на другую сторону.
Перед нами лежала мрачная горная долина, с трех сторон окруженная горами, дикая и совершенно пустынная. Это было как раз то место, где наш «чичероне» когда-то нашел нефть.
Мы спешились, и Федот принялся за поиски, тщательно исследуя устья многочисленных ручьев, стекавших в Джер-Галан. Через несколько часов бесплодных поисков он, сконфуженный, подошел ко мне и извиняющимся голосом сказал, пожимая плечами:
- Вот тут, товарищ, эта самая нехта и была. Я еще и камень большой этот приметил, а теперь нет ее, как нет, язви ее. Уже восемь лет как не был я тут; она, видно, проклятая, скрылась куда-то…
Я смотрел на него и думал, врет он или нет, но на лице Федота было написано такое искреннее огорчение, что должно быть он не врал.
Видя, что я пришел в дурное настроение, Федот предложил:
- Давайте махнем туда, - он махнул по направлению к горам, - киргиз порасспросим: может, они знают.
- Это на джайлау-то?
- Ну да, на джайлау.
- Ладно, поедем…
Мы вскочили в седла и направились вверх. Стройные, зеленые ели сменились здесь искривленной, безобразной, стлавшейся по земле арчой. Масса воды от таявшего снега образовала здесь целые топи, по которым трудно было проехать. Становилось прохладно и пришлось залезть в полушубки.
Мы поднимаемся все выше и выше, оставляя за собой арчовые заросли, какие-то кустарники, и вплотную подъезжаем к горам.
Котловина кончилась. Со всех сторон отвесно поднимается горная цепь. С высоты нескольких десятков саженей летит водопад и с грохотом разбивается у наших ног. Немолодой уже киргиз в желтой шубе, туго подпоясанной широким кушаком, и в надвинутом на уши «малахае», верхом, гонит штук двадцать лошадей. Он останавливается и с любопытством осматривает нас:
- Аман!
- Аман!
- Кайда борамус (куда едете)?
Федот неопределенно показывает куда-то.
- Папрус бар (папиросы есть)?
- Бар, бар.
Закуриваем. Федот расспрашивает киргиза про нефть. Тот ничего не знает и советует подняться выше на джайлау, где много киргиз, и там расспросить.
- А далеко до джайлау? - спросил я у киргиза.
- Нет, недалеко, поезжайте за мной.
Он ударил коня плеткой и поехал вперед по узенькой тропинке-карнизу, поднимавшейся к самому гребню хребта. Было просто жутко ехать: достаточно было лошади оступиться, чтобы полететь с огромной высоты вниз. Но киргиз, как ни в чем не бывало, подбадривал коня нагайкой, да еще во все горло распевал:
Ехал я в Копал, и разорвался у меня хомут,
Кинул я копейку, вышла у меня решка.
Ах если б было у меня много денег,
Я б завел бы себе четырех жен.
Страшно крутой подъем продолжался около двух часов. Порой тропинка преграждалась огромными камнями и казалось, - дальше некуда было ехать: с одной стороны нависли готовые вот-вот обрушиться скалы, а с другой - почти отвесная стена, по которой разве горному барану впору карабкаться. Но лошадки наши ухитрялись, цепляясь, как козы, за малейшие выступы и осторожно нащупывая каждый шаг, подниматься все выше и выше.
Если бы мне не пришлось самому проделать эту дорогу, я не поверил бы, что здесь может пройти лошадь. Иногда я оглядывался, и у меня буквально кружилась голова… Мне казалось, что я лечу вниз, но, глядя на ехавшего впереди в свободной позе и распевавшего во все горло киргиза, я успокаивался и снова доверялся своей чудесной лошадке.
Наконец, тропинка кончилась. Мы были на самом гребне горного хребта, на высоте не меньше четырех верст над уровнем моря.
Перед нами раскинулась просторная, зеленая, уютная, горная долина, ровная, как русское поле, окруженная со всех сторон цепью холмов. Плавно текла широкая река, такая тихая и спокойная, что никак нельзя было подумать, что здесь начинался бурный Джер-Галан. Густая зеленая трава с массой разнообразных цветов, придававших равнине вид огромного ковра, доходила лошадям до колен и представляла собою чудесный корм для скота. Повсюду паслись стада баранов, лошадей и верблюдов. Два десятка юрт были разбросаны, как попало, и из их открытых «тюндюков» (отверстие на крыше юрты для выхода дыма) легкой струей поднимался дым.
Солнце заходило и, скрытое где-то за горами, оно оставило долину в полумраке, освещая только розовым светом вершины холмов. Иногда пролетал предвечерний ветерок, и тогда становилось так холодно, что я ежился даже в полушубке.
- Так вот оно какое, - подумал я, - это знаменитое джайлау, мечта киргиза в холодные зимние ночи, эта своеобразная «дача в горах»…
Наш проводник, которого звали Джумат (пятница), повел нас к какой-то юрте. Лохматые собаки со злыми, оскаленными круглыми мордами яростно набросились на нас с таким остервенелым лаем, что набежавшие киргизы с трудом разогнали их безжалостными ударами «камчей».
К нам степенно подошел хозяин, небольшого роста, в ватном халате, и вежливо поздоровался с нами. Осведомившись о нашем здоровье и сообщив, что, слава аллаху, стада его здоровы, он помог нам сойти с лошадей и пригласил в юрту. Подняв кошму, заменявшую дверь, он пропустил нас вперед, а сам зашел вслед за нами, сделав распоряжение своей жене позаботиться о наших лошадях.
__________
В юрте было темно. Тлевший в середине костер освещал только железный треножник, на котором стоял огромный казан, служивший одновременно для варки еды, мытья грязного белья, а в экстренных случаях заменяющий горячую ванну.
Хозяин усадил нас на почетное место против дверей на разостланных кошмах и подбросил в костер несколько кривых сучьев саксаула. Обрадованный огонь лизнул сухое дерево, фыркнул нам, в виде приветствия, дымом в лицо и через несколько минут весело затрещал, осветив внутренность юрты.
Из углов выглянули сундуки, заваленные подушками и аккуратно сложенными одеялами, деревянное поломанное седло, блеснул кривобокий самовар. На куполообразных решетчатых стенках, обтянутых снаружи войлоком, висела конская сбруя и какие-то предметы домашнего хозяйства.
Это было типичное киргизское «уй» (летнее жилище), в котором киргизы проводят большую часть своей жизни, а те, кто победнее и не могут выстроить «кстау» (зимнее жилище), даже всю свою жизнь.
Хозяин юрты, Карабаш (черная голова), снял свой теплый халат и малахай и оказался в длинной рубахе и шальварах из бараньей кожи; на бритой голове его торчала темная тюбетейка. Он вытащил из угла «турсук» (козий мех, в котором держат кумыс) и взболтал вставленной в отверстие в мешке деревянной палочкой кумыс. Налив в большую деревянную миску, емкостью стаканов на 6-8, кисловатого напитка, он поднес его мне. Я отпил немного и вернул миску хозяину. Он с недоумением посмотрел на меня (вот, дескать, чудак: кумыса не пьет…), долил миску и передал ее Федоту. Тот, не поморщившись, выпил все до капли и, крякнув, начал сворачивать козью ножку.
Я поразился тому, как много киргизы могут выпить кумыса: таких «мисочек» они осушают в день не меньше десятка и нисколько не пьянеют, а между тем я почувствовал от одного стакана, что крепкий напиток ударил мне в голову.
Впрочем, у кочевых киргиз в летнее время кумыс составляет главную основу пищи. Мясо они едят редко и обходятся, большей частью, «кужой» (жидкая похлебка из просяной муки) и «айраном» (смесь простокваши с водой). Что касается мяса, то зарезанный баран - это целое событие, на которое собирается весь аул, - кто поесть, а кто хотя бы глазами и носом принять участие в пиршестве.
Заменявшая дверь кошма поднялась, и в юрту, согнувшись, вошла хозяйка в сопровождении миловидной девочки лет двенадцати. Одета хозяйка была в широчайшие белые штаны, яркую рубашку и халат в талию. На голове у ней сидело нечто вроде белой неуклюжей коробки, состоявшей из куска грубой материи и капюшона, падавшего на плечи (джаулык), из-под которого видны были две толстых косы с вплетенными в них серебряными украшениями и солидным ключом от сундука.
Ей было не больше 30 лет, но от тяжелой работы она уже согнулась, и на лице были глубокие морщины. И неудивительно: женщина у киргиз чуть ли не на положении вьючного животного. Выданная замуж 14-15 лет, а то и 13, она работает всю свою жизнь, не разгибая спины, и ведет все хозяйство, в то время как владыка муж бездельничает, пьет кумыс, поет, аккомпанируя себе на «домбре» (род балалайки) и ездит в гости за десятки километров.
Правда, она пользуется несравненно большей свободой, чем женщина у соседних узбеков. Она не закрывает лица, и в семейных вопросах ее мнение играет большую роль, но все же положение киргизки очень тяжелое.
Девочка, оказавшаяся дочерью хозяев, залезла в угол и, играя своими бесчисленными косичками, разукрашенными серебряными и золотыми монетами, не спускала с нас глаз. Изредка она делилась своими впечатлениями с матерью, возившейся по хозяйству. Девочку звали поэтическим именем «Келим-Тайгяк» (молодуха в горной пустыне), с которым связано следующее предание.
У киргиз есть обычай, по которому невестка не имеет права показываться на глаза свекру в течение года после замужества. Однажды, - рассказывает киргизская легенда, - молодая женщина, недавно вышедшая замуж, ехала в Уч-Турфан (город в Китае) по узкой горной тропинке. Вдруг она увидела, что навстречу ей едет свекор. Она стремительно повернула лошадь, желая избежать встречи, но тропинка была так узка, что конь слетел в пропасть, и верная заветам старины дочь своего народа разбилась насмерть об острые камни.
Девочку очень интересовали мои очки, а главное - невиданные у киргиз золотые зубы. Впрочем, последние интересовали и взрослых киргиз, и они только что не лезли мне в рот своими пальцами.
В юрте становилось жарко от разгоревшегося огня и от набившихся откуда-то киргиз. Я снял полушубок и положил его под себя, мехом вниз, для защиты от вшей, которыми юрты очень богаты.
Федот вел переговоры с седеньким худым андижанским узбеком, пригнавшим на джайлау свои стада, и долго торговался, пока не сошел на 6 рублей за годовалого барана. Животное в два счета зарезали, выпотрошили, содрали шкуру, разрубили на части и бросили в казан, налив туда воды и посыпав солью.
Баранью голову Карабаш нанизал на палку и долго смолил на огне, поворачивая во все стороны. Потом он соскоблил ножом обгоревшую шерсть и бросил ободранную голову с оскаленными зубами и остеклевшими широко раскрытыми глазами в кипевший казан.
Дым ел мне глаза, и я то и дело отодвигался от огня; между тем киргизы спокойно расположились кругом, скрестив по-восточному ноги и обхватив колени руками, и изредка перебрасывались односложными словами.
Джумат, разлегшись рядом со мной, закинул руки за голову и вполголоса пел:
«В горах кричит илик, а красавица зовет к себе любимого; если пойти к ней, разорвут в клочья злые собаки, а если не пойти, то разорвется сердце от горя».
В темном углу заплакал ребенок: оказалось, что у Карабаша была еще одна пятилетняя девочка «Суюм-Кан» (редкая кровь). Хозяйка взяла ее на руки и долго качала раскричавшегося ребенка, называя его самыми нежными именами и обещая в будущем золотые горы. Но ребенок не успокаивался.
Тогда отец взял на руки Суюм-Кан, звучно расцеловал ее в медно-красные, горячие от сна щечки и рассказал ей чудесную сказку, как это делают миллионы отцов и матерей на всем белом свете:
«Бедная красавица Юлдуз (звезда) вышла замуж за богатого татарина. Муж увез се в город и разукрасил, как царицу, браслетами, кольцами и чудесными ожерельями. Но красавица-жена все грустила и не радовалась богатый нарядам. Тогда муж спросил ее, почему она так грустна и не поет больше, как пела в отцовской юрте. И Юлдуз, обливаясь слезами, сказала своему мужу: „У тебя все хорошо и богато, но ты не можешь каждый день дарить мне такие чудесные ковры, какими меня дарила моя родная степь“».
Не знаю, что поняла 5-летняя Суюм-Кан, но она успокоилась и, широко раскрыв свои раскосые, узенькие глазки, уставилась в огонь, мечтая, вероятно, о сладком «иримчик» (овечий творог).
Баранина поспела. Карабаха разостлал грязную цветную скатерть и выложил мясо на несколько деревянных мисок. Вилок и ложек не было: все это заменялось пальцами. Не было и хлеба, который киргизы почти не употребляют, заменяя его иногда лепешками.
Мне, как почетному лицу, хозяин предложил баранью голову; я посмотрел на нее с недоумением и передал ее обратно Карабашу. Он был польщен и со знанием дела выковырял сперва глаза, которые у киргиз считаются лакомством.
Ели жадно, громко чавкая, с треском разгрызая кости крепкими белыми зубами и с наслаждением проглатывая огромные куски курдючного сала. Приладившийся около меня Джумат, не довольствуясь своей долей, частенько бесцеремонно запускал руку в мою тарелку и выбирал лучшие куски.
Время от времени хозяин милостиво протягивал не совсем обглоданную кость своей жене, скромно сидевшей в стороне, приговаривая: «Ма» (на).
Я обратил внимание Федота на присевшего у самых дверей киргизенка лет шестнадцати, одетого в рваную шубу на голое тело и голодными глазами глядевшего на нас. Хозяйка передавала ему совершенно обглоданные уже ею кости, которые он ухитрялся разгрызать и высасывать мозг. Остатки он выбрасывал за дверь столпившимся собакам, поднимавшим при этом страшную возню.
Мальчик совершенно не походил на киргиза, и если бы я не встретил его в юрте, я принял бы его за обыкновенного крестьянского парнишку.
- Это у них пастушонок, значит, - объяснил мне Федот и прибавил, смеясь: - должно мамашка его с солдатом гульнула, вот он на русского и похож.
Я с любопытством наблюдал наслаждавшихся мясом киргиз. Глядя, с какой жадностью они проглатывали огромные куски, запивая их «шурпой» (суп), я поверил тому, что некоторые из них могут целиком съесть целого барашка. Оно и понятно: им так редко приходится есть мясо, что сегодняшний случай был для них праздником. А потому каждый из них спешил съесть как можно больше, к великому огорчению Федота, аппетит которого был разве только немногим меньше, чем у киргиз.
Наконец, от барана осталось только одно воспоминание. Хозяин довольно рыгнул и принялся разливать чай из «кунгана» (медный кувшин).
Мы завели разговор на интересовавшую нас тему о нефти. Я заметил, что киргизы переглянулись и решительно заявили в один голос, что они ничего не знают о горящей воде. Конечно, очень возможно, что они ничего не знали про нефть в Каракольском уезде, но про нефть, как таковую, они безусловно слышали.
Дело в том, что в соседней Кашгарии (одна из провинций западного Китая) нефть бьет из земли в нескольких местах. Около города Урумчи, где живет генерал-губернатор края, есть даже кое-как оборудованные нефтяные промысла. Правда, добыча нефти здесь невелика, но все же она обслуживает местный рынок и, как осветительный материал, отчасти заменяет керосин, который в революционные годы Россия до последнего времени не имела возможности завезти в Китай.
Киргизы, у которых мы остановились, имели с Китаем тесную связь, и поэтому я полагаю, что про нефть они безусловно слышали. Но не в их интересах было, чтобы про нефть, если она и была в Каракольском уезде, узнали бы русские. Они прекрасно понимали, что в этом случае, вероятно, началась бы ее разработка, и у киргиз была бы отнята земля, на которой они кочевали. Как бы там ни было, но киргизы решительно отрицали существование нефти в этих краях, и мы так ничего и не узнали…
Становилось поздно. Набравшиеся в юрту киргизы уходили один за другим, и когда чужих никого не осталось, хозяйка принялась готовить нам постель.
Карабаш закрыл кошмой «тюндюк» и мы разлеглись, не раздеваясь, на разостланных кошмах и подушках, укрывшись нашими полушубками. Хозяйка сняла мужу сапоги, уложила детей и, наконец, улеглась сама.
Костер потух, и в юрте стало темно. Холодный ветер свободно пробирался сквозь неплотные циновки из стеблей «чия», которыми была кругом обставлена юрта; скоро он унес и развеял остатки дыма, и я с наслаждением вдыхал чистый воздух, живительный и вкусный, как старое вино.
Только здесь я почувствовал всем своим существом, что такое горный воздух, и понял киргиз, которые ни за что не желают менять свои бедные темные юрты на душные крестьянские хаты.
Проснулся я от пронзительного холода и страшной тяжести в ногах. Оказалось, что Федот не нашел лучшего изголовья для себя, чем мои ноги. Я разбудил его, одел полушубок и вышел из юрты.
Солнце давно уже встало, но в долине было еще сумрачно и прохладно. Трава была мокра от росы, и сапоги мои сразу набухли от сырости. Изредка налетал холодный ветер и пронизывал до костей; вот уж никак нельзя было подумать, что находишься на широте средней Италии да еще в июльский день.
Крутой кипела жизнь. Задрав хвосты, носились веселые жеребята и с размаха бросались в студеную воду реки. Киргиз-пастух, словно приросший к седлу, длинным гибким шестом с петлей на конце ловил какую-то лошадь. К волосяному аркану были привязаны блеявшие разными голосами овцы, которых доили киргизки.
В стороне старик-киргиз в темных очках стриг огромными ржавыми ножницами круторогого барана с обвисшим, фунтов на 30, курдюком. На склонах холмов паслись сотни лошадей, наслаждаясь чудесным кормом. Их пригоняли на джайлау худыми, изможденными, покрытыми кровоподтеками, и уже через 2-3 недели нельзя было узнать животных: так быстро поправляются они на благодатном джайлау, где нет ни мух; ни комаров.
Мы попрощались с хозяевами и уже по другой дороге поехали обратно в Джергаланское ущелье.
Пришлось взбираться по узеньким крутым тропинкам, где впору лазить только горным козлам, подниматься к снегам, где проваливались лошади. Порой подъем был так крут, что приходилось слезать с коней, чтобы дать возможность тяжело дышавшим животным дотащиться наверх. Камни были наворочены здесь грудами и порой, казалось, совершенно преграждали дорогу. Мы поднимались часа три и не встретили ни одного человека.
Мавруцкий, смеясь, спросил у Федота:
- В какую это вы нас трущобу завели; здесь, верно, и контрабандисты-то не ходят.
Федот усмехнулся:
- Самая контрабандная дорога и есть. Здесь по сыртам в двое суток как раз в Уч-Турфан попадешь. Это еще что! Можно сказать, дорога подходящая, а дальше вот действительно тяжеленько… Коней в одной месте на арканах подтягивать приходится, а во льду ступеньки пробивать.
Он помолчал и прибавил:
- Вы вот думаете, у контрабандистов хлеб легкий. Э, нет… Соберется их караван, лошадей в двадцать, и давай пробираться. Чуть зазевался - слетишь вниз, а тут, смотришь, пограничники наскочат. Хорошо, ежели караван большой: тогда перестрелку настоящую начнешь, а то - удирай во все лопатки. Ну, тут на коня положись… У контрабандистов конь первое дело: зато такие есть, что 150 верст без отдыха делают и за хозяином, как собачка, бегут.
- А как китайцы пропускают контрабандистов? - задал я Федоту вопрос. - Ведь у них за продажу опиума смертная казнь полагается.
- Ерунда, - махнул рукой наш опытный проводник, - разговор один. Подъедешь к границе, кто-нибудь один пойдет и сговорится с начальником ихней стражи. Дадут ему пару джин опия, он и глядеть не будет, как ты в ворота-то въезжать будешь. У китайцев, можно сказать, для того, кто заплатить может, закона совсем нет, а вот для бедных, для тех, действительно, закон существует… Чуть что, так спину палками расчешут, что держись, а то руки отрубят и в тюрьму кинут, а за что спрашивается, язви их душу!.. Человек голодный хлеба кусок стянул… А тюрьма-то ихняя… могила, одно слово. Вонючая дыра в земле, с водой, с крысами, и сидишь ты там в колодках день и ночь, да еще и не кормят тебя, а посылают за милостыней по городу. Хорошо, ежели подадут, а то и с голоду поколеешь. Ну, у них, правда, свычай такой есть, чтобы несчастному человеку подать, а то бы все, которые в тюрьме сидят, подохли бы…
Наконец мы очутились на самом хребте, среди снегов, сиявших так ярко, что больно было смотреть. Сбоку искрились нависшие громады ледников. Солнце, здесь уже бессильное, плохо грело, и нам было холодно даже в полушубках.
Под нами громоздились бесчисленные горы, одетые сплошными еловыми лесами, казавшимися отсюда зелеными пятнами. Насколько хватал глаз, во все стороны тянулись хребты и горные цепи. Мы были в самой гуще Небесного хребта.
Кругом не видно было никого; царило безмолвие, нарушавшееся только свистом ветра. Невольно сжималось сердце в этой горной пустыне, и хотелось скорее услышать человеческие голоса.
Начался трудный спуск, и когда, через много часов, мы очутились на живописном берегу Джер-Галана, среди огромных ласковых елей, и снова согрело нас солнце, мы почувствовали себя заново родившимися.
ПРОДОЛЖЕНИЕ