В стране семи рек. 11. Станция Кайбун. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах
А. Брискин. В стране семи рек: Очерки современного Семиречья. - М.; Л.: Государственное издательство, 1926.
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯСтанция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах
Снова проехали через Борохудзырь, оставили в стороне почтовый тракт на пограничный таможенный пункт Хоргос и по голой вспучившейся земле двинулись к маячившим на горизонте горам. Кругом пустынно и мрачно; не видно ни людей, ни животных. Уныло торчит только пыльная полынь да брюнец, обнявшись с молочаем, цепляются за разбросанные камни - и так на протяжении сорока верст.
Ну и местечко… Гойжа подгоняет лошадей и оглядывается назад:
- Кто их знает, народ тут чижолый, нехороший народ.
Желая, очевидно, занять меня, он рассказывает, как из Гродненской губ. он переселился в тайгу на новую землю:
- И, эх, товарищ, и лес там, одно слово лес, а только земля плохая: не родит, хлеб не вызревает. Сеял я два года, бросил и в Акмолинскую подался. Вот где жизнь была, - оживился он, - хлеба хоть засыпься. В суседней деревне, Гуляй-поле, у мужика одного, Сероштана, 50.000 пудов хлеба было. Как большевики пришли, так все и забрали. И у меня тысяча пудов была. Все забрали. Что вы на это скажете? А тут весна пришла, и кинули нам комиссары на семена по 18 фунтов на человека, и вышло на меня, со всем моим семейством, значит, три пуда восемь фунтов. И решил я перебраться в эти края. Ох, и хлебнул же я горя лаптем… Едва и себя и семейство голодом не извел. Потом обстроился, скотину завел, не хуже других… Вот вы, товарищ, - продолжал он, глядя на меня в упор, желая меня вызвать на спор, - видно из комиссаров будете? Так вы мне и скажите: если не бог, так кто же меня из беды-то выручил и детям моим не дал голодом помереть, а?
Мне совсем не хотелось затевать с ним диспут на религиозные темы, и я в свою очередь задал неожиданный вопрос:
- Вот вы мне лучше скажите, какая власть лучше: Советская или Колчака?
К моему удивлению он, не задумываясь, ответил:
- Колчак дурак был, куда ему против Советской-то…
- То есть, как это дурак?
- Ну да, дурак и больше ничего… Вот я вам скажу… Как Миколая-то скинули, Колчак захотел царем заделаться. Хорошо… Приказал он, значит, подати за пять лет с мужиков собрать, а мужики, известно, платить не хотят. И загордилась тут одна деревня, повстание сделала, а он ее возьми да и вырежь. Мало того, по другим деревням приказал казакам своим десятого мужика до смерти пороть. И объявил он еще казакам, что дает им по пять мужиков каждому, вроде как в крепостное пользование. Забрало тут мужиков всурьез. А Колчак возьми да мобилизацию объяви… Пошли мужики в армию, взяли винтовки и все как есть к красным перешли. А разве без мужиков воевать можно? Наклали ему здорово в зад, поймали самого да и порешили, как собаку… Вот и выходит, значит, что Колчак-то дурак был…
- Ну, а Советская власть? - настойчиво переспросил я.
- А что же Советская власть… Она, можно сказать, умней будет. Только зачем она у мужиков землю отбирает и киргизам отдает?
- Да где ж она сейчас землю отбирает, это все раньше было.
Гойжа насмешливо посмотрел на меня.
- Раньше? А сейчас что делают? У нас в Таш-кара-су мужикам кукиш дали, на бахчи не хватает, а киргизам, почитай, всю землю отдали.
- Послушайте, Тимофей, если в вашей деревне неправильно землю делили, то ведь вы могли бы пожаловаться в городе?
- Пожаловаться, а кому жаловаться будешь, а? Землей-то всей Коща командует, а там, известно, одни киргизы, так кому же он землю-то даст, а?.. У, - с ненавистью прибавил он, - всю бы эту Кощу проклятую раздавил бы: один вред от нее…
Глядя на его налитые кровью глаза, я подумал: «Что, если бы проказница-история опять дала бы возможность семиреченскому кулаку занять командное положение, что стало бы с киргизами?..» Мне стало жутко…
В тех глубинных процессах, которые происходят в Джетысу, в начавшемся классовой расслоении киргизской массы, во втягивании все больших туземных групп в систематическую советскую работу крестьяне видят только самодурство «киргицкой власти», голый грабеж «голодранцев» из союза Кощи.
В частности эта организация союза пахарей (Коща - значит пахарь), сыгравшая и сейчас еще играющая огромную роль тарана, раскалывающего на классы недавно еще сплоченную массу киргиз, организующего вокруг себя бедняков и выполняющего большую и исторически необходимую работу по раскочевыванию туземцев, заслужила особую ненависть со стороны крестьянства. Последнее не понимает этих процессов, видит во всем исключительно ущемление своих русских интересов в угоду киргизам и обобщает частые незаконные и произвольные действия отдельных агентов власти в одну общую антирусскую политику.
__________
Наконец, станция Кайбун. С наслаждением разминаю уставшие ноги и захожу в каравай. В низкой грязной комнатушке на земляной полу за чаем сидят две русских женщины и киргиз-милиционер. Они едут из Кугалов, и милиционер таинственно шепчет мне на ухо, что дорога опасна и без оружия лучше не ехать.
Хозяйка каравана, недавно овдовевшая киргизка, подала нам чаю и уселась в сторонке на связке чия, посадив на колени совершенно голого мальчишку в тюбетейке с пышным пером. Одна из русских женщин, оказавшаяся женой милиционера, с красным скуластым лицом, рассказала, что на соседнем караване ночью вывели трех коней.
- А кто же воры? - спросил я милиционера.
Гойжа, азартно уплетавший хлеб с колбасой, повернул ко мне свое красное морщинистое лицо и прохрипел:
- Кому воровать-то, как не батракам…
Милиционер усмехнулся и по-русски возразил:
- А вот и ошибаетесь: воры-то, как раз русские, - и обращаясь ко мне, прибавил: - Крестьяне все кричат, что вот киргизы у них все скот воруют, а на самом-то деле русские, сколько угодно, такие же воры. Правда, - прибавил он, помолчав, - киргизы больше воруют; это у них еще буржуазные взгляды, что украсть у русского - хорошее дело.
- А вы как считаете?
Он просто ответил мне:
- Я коммунист, но другие киргизы еще темные очень и не понимают, что красть нельзя.
Гойжа не выдержал и снова вмешался:
- Чего там темные… Кабы я главное начальство был, так я бы это конокрадство в два счета вывел.
- Как же вы бы это сделали, - заинтересовался милиционер, наливая себе пиалу чаю, - расстреливали бы всех конокрадов, што ли?
Гойжа наклонился ближе к нам и пониженным голосом, словно сообщая секрет, прошипел:
- Не расстреливал бы я их, а казнил… Вывел бы на базар, привязал к столбу, да неделю шилом колол бы, пока не сдохнет…
Я посмотрел на него: он был страшен и противен в эту минуту. Все худшие инстинкты, которые коренятся на дне души собственника-кулака, горели в его маленьких глазах; скрюченные пальцы с обломанными грязными ногтями, казалось, жаждали впиться в человеческое горло…
Я вышел во двор. Кругом на десятки верст не было ни одного жилья. Наш караван стоял одиноко в дикой глуши: ни кустика, ни деревца. Внизу в овраге бежала вода, а на горизонте виднелись туманные верхушки гор. Выстоявшиеся лошади звучно жевали сочный клевер, переступая с ноги на ногу, и жадно хватали из рептуха корм.
Солнце зашло, и стало сразу темно и жутко во дворе этого затерянного в горах каравана.
__________
По гладкой дороге, незаметно поднимавшейся в гору, мы подъехали к станции Бощук.
До 1922 года здесь была богатая русская деревня Чернокаменка, но потом ее выселили и оставили только одного русского караванщика.
Был сумрачный день; иногда поднимался сильный ветер и гнал перед собою тучи пыли. Лошади поминутно фыркали, подставляя зады набегавшему вихрю. В деревне было пустынно; от старых построек остались одни развалины; деревья были большей частью вырублены, и только у ручья сохранилось несколько тополей и тала, образовавших чахлую рощицу.
Кое-где стояли одинокие юрты. У одной из них киргизка пряла мату, присев на корточки, и мурлыкала бесконечную песню.
Набегавшие тучи иногда скрывали солнце, кружил ястреб, высматривая добычу, а в отдалении хмурились горы.
Великан-караванщик, сидя на пне, жаловался мне:
- Выселили нас отсюда, хоть мы тут с 1912 года живем. Говорили, что скотопрогонная дорога проходит на джайлау через нашу деревню, а какое там, просто счеты сводили после 1916 года. А земля-то здесь богатая: руки так и чешутся. Просил я киргиз кинуть мне кусок земли - не дают. Выходит, как собака на сене: и сам не гам, и другому не дам. Так и пустует земля, - с сожалением окончил он.
Во двор шагом въехала еще одна бричка, с которой неловко спрыгнул невысокий моложавый человек в солдатской шинели и фуражке, козырек которой был заменен куском картона, вырезанного из папиросной коробки. За ним вылезла девушка лет 16, тоненькая, с большими серыми глазами, одетая в грубый мужской костюм, но с платком на голове, повязанным по-бабьи.
Поздоровались. Новый попутчик, бросив лошадей на попечение девушки, прихрамывая и таща за собою винтовку, подошел к нам. Ехал он с дочерью из Джаркента в Талды-Курган, по поручению военкомата, закупить стекла. Заодно он захватил с собой несколько пудов яблок, рассчитывая заработать на них в Талды-Кургане, где они поспевают значительно позже, чем в Джаркенте. Был он бледен, желт, говорил с трудом, глотая слова, так что иной раз трудно было его понять. Звали его Николай Карякин.
Мы пили чай на дворе, окруженные собаками, голодными глазами глядевшими на нас и поднимавшими невероятную кутерьму из-за каждого брошенного им куска.
- Тять, а тять, - обратилась к Карякину девушка, нарезая тоненькие ломтики яблока, - а у нас Машка захромала…
Карякин улыбнулся:
- Знаю, Зинча, - знаю, она ногу занозила. Ничего, пройдет, это вот у меня нога, небось, не проходит.
- Отчего это у вас - заинтересовался я, - на войне, что ли?
Он махнул рукой:
- Какое там на войне… ехал я зимой по обрыву, а ветер был страшенный, ну и скинуло мою бричку в реку. Товарищ, спасибо, помог вылезти, а то утонул бы. Застыл я весь, а кругом на 30 верст жилья нет. Побежал я и, пока до юрты добрался, отошел, да вот нога все болит…
Он помолчал и прибавил:
- Это все пустяки, а вот заработку нет, жить трудно…
- А чем же вы занимаетесь, - спросил я его, - крестьянствуете?
- И рад бы в рай, да грехи не пускают; такая чепуха у нас в Джаркенте, не дай бог. Служил я в Уфе [УФО, уездный финансовый отдел. - rus_turk.] кассиром, и вдруг сократили меня и посадили на мое место неграмотного человека, только за то, что он взятку заведующему дал. Ну, я человек прямой. Подошел к заведующему и прямо сказал ему об этом, так что же вы думаете? Чуть в тюрьму не попал. Что было делать? На службу не поступишь, безработица, я и попросил земли. Отказали: нету, говорят. Начал я извозом заниматься и на хлеб зарабатывать кое-как. Что ж вы думаете, наложили на меня налог 50 рублей, а у меня всего имущества-то два коня и бричка. Но только я им не поддался; показал им, что такое Советская власть… Прямо написал я Михаилу Ивановичу Калинину, и вот распоряжение пришло, чтоб меня не трогали.
Молчавший до сих пор караванщик встрепенулся.
- А это кто такой Калинин, что власть у него такая, в Верном что ли комиссар какой?
Я с недоумением спросил:
- Неужели вы ничего про всероссийского старосту не слыхали?
Караванщик спокойно ответил:
- Откуда ж нам знать-то? Живем мы тут в глуши, кругом одни киргизы; мальчишки-то мои по-ихнему лучше, как по-русски, говорят, прямо совсем дикие стали.
Гойжа авторитетно разъяснил ему:
- Калинин - это самый главный большевистский комиссар. Сидит он в Москве и над всеми права имеет.
Потом он обратился ко мне:
- А как вы думаете, ежели бы мужики да про все Калинину отписали, как их Коща мучает, как киргизы землю у хрестьян отбирают, помог бы он аль нет?
Я не успел ничего сказать, как вмешался Карякин. Заикаясь, спеша и волнуясь, он неожиданно показал мне тот тип семирека, которого до сих пор я почти не видел:
- Вы что, товарищ, - накинулся он на Тимофея, - чепуху мелете? Вы думаете, что у Калинина только и дела, что о Семиречье думать? А главное дело, почему вы так на киргиз нападаете, разве они не люди? Они мужиков жмут, верно… Ну, а при царе-то, кто киргиз в бараний рог гнул, а? В 1916 году кто киргиз резал, а, кто, я вас спрашиваю? Вот я сам в солдатах тогда был и на усмирение киргиз ходил. Так их, как свиней, мужики резали. Горы навалили… А киргизы-то мужиков теперь режут? Режут, я тебя спрашиваю?..
- И то правда, - поддержал Карякина караванщик, - раньше-то мы их того, жали маленько, это что и говорить, а только сейчас, значит, и они жмут…
- И поделом, - продолжал Карякин, - это мужикам наука будет, не жадничать и с бедняка шкуру не снимать… Вот теперь Советская власть всех и равняет; с мужиков жиров поснимала и киргизам отдала. Так-то.
Он помолчал и, уже успокоившись, прибавил:
-Дай срок, все обойдется; будут и киргизы и мужики сеять хлеб по-хорошему, а нам киргиз не ругать, а учить надо, потому что, выходит, мы-то все-таки побольше их понимаем и, кроме того, в долгу мы у них.
Припертый к стене Гойжа сейчас же нашелся:
- Да разве ж я против Советской власти? Я же самый, что ни на есть пралетириат и есть. Да меня же белые в Сибири чуть не расстреляли, трясьця их матери…
- Какие ж это тебя белые стрелять хотели? - заинтересовался Карякин.
- А как же? Так чуть и не порешили. Заехали они к нам на село, а я за старосту был, и сейчас же мне приказ: подвод подать. А какие ж тут подводы, когда все уже раньше разобрали? «Нету, - говорю, - ваше благородие, ей-богу, нет». Схватили они меня, да к главному генералу и потащили, к Дутову, значит. Вышел он ко мне, сердитый, страсть… Сам низенький, толстый, усы тараканьи, да как крикнет: «Ах ты, сукин сын, хам, - говорит, - так у тебя подвод нету?» Я в ноги: «Ваше, - говорю, - высокое превосходительство, хоть зарежьте, нет, все в разгоне». А он как двинет меня сапогом, да и говорит: «Такое… резать не стану, а повесить его». Меня и потащили к околице, а я, как мимо забора-то проходил, так и стрекача задал. Они: «бах-бах», да не попали, схоронился я в погребе, так и не нашли. За что же после этого я белых любить-то буду? - обиженно закончил Тимофей.
- Ну, - примирительно сказал Карякин, хлопнув Гойжу по плечу, - за то, что Дутов вас повесить хотел, его самого убили.
- Да ну, - обрадовался Тимофей, - это за меня-то?..
Карякин засмеялся:
- Да нет, это я к слову, а на самом-то деле вот как с ним вышло. Как прогнали его наши в Китай, он и засел в Кульдже и там со своими казаками до 1922 году и сидел: все хотел на нас налет сделать. Порешили тогда наши убрать его, и взялся тогда за это дело одни таранчинец. Пробрался он в Кульджу и к Дутову в самую ставку пришел: показывает письмо для атамана и говорит, что непременно надо в собственные руки передать. Привели его к генералу. Сидит это Дутов за столом, а сбоку адъютант стоит. Подходит таранчинец к атаману, лезет за пазуху, вроде как за письмом, вынимает наган и два раза в генерала пальнул, а сам ходу: выскочил и на коня. А конь-то у него был знаменитый иноходец, и как понес, так за одну ночь до границы и долетел сто верст. До сих пор конь этот стоит в Алма-Ата…
- Что же, - изрек Гойжа, - собаке собачья и смерть… Сколько он нашего брата мужика порешил, и не счесть…
- Едем, что ли, товарищ, - обратился он ко мне; - а то мы тут заболтались…
- Едем, едем…
__________
Мы поднимаемся на перевал Алтын-Эмель. Кругом дикие, круто навороченные каменные холмы, порой отвесно поднимающиеся и почти лишенные зелени. Кое-где сторонкой бежит вода. Дорога кружит спиралью и совершенно пустынна. Мы с Гойжей идеи пешком, держась за бричку и подбодряя криками вспотевших лошадей.
Вдруг на самом крутом месте мы увидели брошенную телегу. Моему воображению представился зарезанный возчик и другие ужасы, но в действительности все было проще. Оказалось, что тут проходил обоз, и лошадь выпрягли помочь втащить наверх тяжелую бричку.
Встретили киргиз, гнавших табун верблюдов с джайлау. Приятно было смотреть на откормившихся животных, отлично выглядевших после чудесных кормов летних киргизских пастбищ.
Наконец, после трехчасового подъема мы оказались наверху перевала. Лошади, от которых валил пар, тяжело поводили боками. Здесь было значительно холодней, чем внизу. Ветер гудел и выл, надувал брезенты бричек и пронизывал насквозь. Наступила ночь, и стало так темно, что не видны были лошадиные головы. Раз чуть не свалились под откос. Гойжа ругался длинно и нудно и проклинал дорогу.
Я вылез и пошел вперед, освещая дорогу электрическим фонарем (освещавшим, впрочем, только мои ноги). Добраться до станции нечего было и думать, и мы, посоветовавшись с Карякиным, решили переночевать в так называемом восьмом поселке у киргиз.
Ночевка здесь предстояла не особенно приятная, но делать было нечего.
Из темноты блеснул огонек, залаяли собаки, и у брички вынырнула фигура киргиза.
Обменявшись приветствиями, мы остановились и в непроглядной темноте начали распрягать лошадей. Карякин шепнул нам, что здесь нужно быть осторожным, так как в этой темноте могут из-под носа увести лошадей. Решили дежурить по очереди. Поставив лошадей на выстойку, Гойжа разостлал на земле какую-то дерюгу, подложил под голову мешок с овсом, укрылся рваным тулупом и моментально захрапел.
- Эй, товарищ, - раздалось из темноты, - кель мунда, чай бар (иди сюда, чай есть).
Мы направились к смутно черневшей юрте, подняли заменявшую дверь циновку из чия и зашли. Слабый свет от тлевшего кизяка едва освещал темные лица рассевшихся у огня киргиз. Дым, едкий и вонючий, так слепил глаза, что ничего нельзя было рассмотреть. Я не успел усесться, как вдруг услышал сдавленный крик: оказалось, что в темноте я сел на голову спавшего мальчишки… Едва успокоил его куском сахара…
Во всех углах юрты на грязных кошмах, как трупы, лежали сонные фигуры, изредка во сне чесавшиеся с такой силой, точно скребницей чистили коня. У огня сидели человек шесть мужчин и, обхватив руками колени, молча смотрели в огонь.
Из черного от копоти кунгана хозяин налил нам в грязную разбитую пиалу чаю и шепотом начал обмениваться замечаниями на наш счет с остальными киргизами, смотревшими на нас с нескрываемым любопытством. Особенно заинтересовал их мой электрический фонарик, и кто-то из них довольно наивно пытался его присвоить, но хозяин юрты строго его остановил. Двое энергично растирали золу для « насвая» (жевательный табак) и тихонько напекали какую-то песню.
Было грязно и убого… Я расспрашивал киргиз, сколько они сеют, сколько у них скота, и получал односложные ответы:
- Мало сеем, скота совсем мало-мало.
- А куда же вы дели крестьянский скот, который вам передали? - спросил Карякин.
Оказалось, что скот был съеден зимой во время голодовки.
- Отчего же вы мало сеете? Вот если бы вы сеяли, как крестьяне, у вас и зимой был бы хлеб.
Они не нашлись, что ответить, и когда я настойчиво повторил вопрос, хозяин юрты, пожилой уже киргиз с обнаженной бронзовой грудью, ответил мне:
- Мы, скотоводы, хлеб сеять не привыкли.
Другой поддержал его:
- Баш аурадэ (голова болит).
Эта непривычка к крестьянскому труду - один из важнейших факторов малочисленности туземных посевов. Это не неумение или нежелание, а именно непривычка, которая, правда медленно, но постепенно изживается. И если, например, в Чимкенском уезде только 17% киргиз не осело на земле, то нет основания сомневаться в том, что и в Джетысу туземцы в конце концов постепенно приучатся к земледелию.
Меня поразила темнота и невежество этих людей: между ними не оказалось ни одного грамотного по-тюркски человека. Сколько же потребуется усилий, чтобы раскачать эту сонную массу!..
От едкого дыма у меня разболелась голова. Я поднялся:
- Хайр…
- Хош…
На дворе было холодно, свирепо дул ветер, но как приятно и легко дышалось… Я залез в бричку, завернулся плотнее в полушубок, укутался сверху одеялом и, глядя на далекие звезды, сладко уснул.
__________
Проснулся я уже тогда только, когда мы подъезжали к Кугалам. Это огромное село с тысячью дворов, богатое хлебом и известное во всем крае своей ярмаркой, которая начинается 15 мая и тянется месяц.
Этим селом начинается хлебный Талды-Курганский уезд, который вместе с Лепсинским составляет житницу Семиречья. Отсюда до самого Талды-Кургана, до которого оставалось 85 километров, все время попадаются русские деревни, и местность больше напоминает соседнюю Сибирь, чем Туркестан.
Был как раз базарный день, и я с любопытством отправился на рынок.
Вот уж поистине - ярмарка в Голтве, только с примесью Азии. Киргизы со скотом, дунгане, сарты, русские рядышком разложили на земле свои товары и соперничали друг с другом в обсчитывании покупателей. Рядом со свиным салом на возу, у которого стоит пышущая здоровьем крестьянка, повязанная ярким платком, тощий дунганин продает зеленую массу «насвая».
Солидный казанский татарин продает разную крестьянскую мелочь и даже крестики, а рядом у лотереи толпится куча народа и выслушивает зазывания бойкого русского паренька: «Пожалуйте, пожалуйте, граждане!.. Только за 5 копеек можете испытать свое счастье-фортуну. Беспроигрышная лотерея, пожалуйте…»
В середине базара аукцион: продается всякое барахло и, между прочим, самогонный аппарат. Кругом ряды лавок, из которых многие заколочены, но остальные бойко торгуют. Хорошо работают две кооперативные лавки. Они, правда, невелики, но ассортимент у них неплохой, а главное - дешевле, чем у других: ситец, например, З5 коп. Это более или менее приемлемо для данных условий, и у прилавка кооперативных лавок целый день толпится куча народа.
Именно здесь, в Кугалах, я воочию увидел, что семиреченская деревня начинает оживать, и, наблюдая, как охотно крестьяне разбирают керосиновые лампы впервые за много лет после революции, я наглядно видел, что в экономике семиреченской деревни произошел положительный поворот…
__________
Потянулись русские деревеньки, одна похожая на другую. Все эти Кривошеевки, Кругленькие, Румяные были похожи, как две капли воды, одна на другую, затерялись в бесконечных полях прекрасной пшеницы и своими журавлями, садочками и чистенькими мазанками сильно напоминали Украину.
Дорога идет по разбегающимся холмам и полна телег и бричек. Поднялись на Царицынский перевал и с высоты его залюбовались тремя зеленевшими внизу пятнами села Царицынского. Прогромыхали через странно для этих мест приличный мост и при свете заходившего солнца заехали на караван.
Вдова-хозяйка с тремя детьми потчевала нас чаем в низкой комнате, освещенной коптящим «жировиком», и хвалила власть за то, что с ее двух десятин не берут налога. С плачем рассказала она мне, как недавно вывели у нее из конюшни единственную лошадь:
- Из жеребенка выгодовали, как дите было у нас. А ведь украли-то русские, а все на киргиз валят…
После чаю я пошел к реке и на берегу уселся на камни. Вода уже спадала, но горная речонка еще шумела и фыркала, не желая успокоиться, и в последний раз задорно лезла приступом на флегматичные камни. Повсюду виднелись густые кусты, темной массой поднимался покрытый деревьями противоположный берег. Ярко горели звезды, а из глубины деревни слышались задорные песни деревенских комсомольцев, и вдруг грянул «Интернационал»…
Забрался-таки этот бурный фабричный мотив и в глухую семиреченскую деревню, взбудоражил, закружил и грозит сердитым старикам новой неслыханной жизнью…
__________
Ровная гладкая дорога снова вьется по бесконечным холмам, забирается на вершины, кружит без конца, спускаясь в овраги, пробирается сквозь моря подсолнечников и пшеницы. Солнце давно уже взошло. Деловито носятся птицы, дремлет Гойжа, почмокивая во сне и машинально замахиваясь кнутом…
- Эй, Тимофей, что это за деревня внизу?
Еще сонный, ямщик протирает глаза и щурится:
- Это Джангалыз-агач. Но, милые, но!.. Сейчас подкормлю вас, голубчики, но!..
Не деревня, а дача прямо… Маленькие разбросанные домики спрятались среди деревьев и скромно выглядывают на дорогу белыми ставнями. Когда-то это было пустынное место, и на берегу ручья стояло здесь одно большое ветвистое дерево. Но вот пришли русские. Понастроили дома, развели сады, а поселок так и называется, как и раньше звался у киргиз, «Джангалыз-агач» (одно дерево) [Джангыз-агач, выселок Щербаковский. - rus_turk.].
Мы сидим в деревянном сарае, сплошь заваленном полынью, в обществе высокого 70-летнего старика в очках - хозяина - и трех его беременных дочерей, плетущих веники из полыни. По двору важно разгуливают гуси, изредка заглядывая к нам в гости. В небольшом пруду плещутся утки; собака, рыжая и лохматая, зевает у ног ковыряющего сапог хозяина и, помахивая хвостом, посматривает на залетающих в сарай ласточек.
- Где ж ваши мужики? - спросил я у баб.
Они переглянулись, засмеялись, и самая, видно, бойкая из них, оскалив чудесные белые зубы и не глядя на меня, ответила:
- А в горы поехали, хмель собирать.
- А для чего ж им хмель-то?
- А самогонку варить…
Хозяин поднял голову, неодобрительно посмотрел больными глазами на болтливых дочерей и объяснил:
- Нынче у нас с хлебом плохо, погорел весь; вот самогон и продаем по полтиннику за бутылку, оно и поддерживает.
- А много сеете?
Старик сердито отставил сапог:
- Да как тут много посеешь, когда воды мало. Раньше тут 15 дворов было, а теперь 70, а воды-то в обрез. Ну, как же тут быть-то?
Я замолчал. С водой действительно во многих поселках дело обстоит скверно. Выход есть в проведении дополнительных арыков, но это требует больших средств, а денег, как водится, нет…
До Талды-Кургана осталось 40 километров. Снова крутые холмы и пыль, пыль… Нет спасения от нее. Напоследок она особенно жестока и, кажется, не на шутку решила совсем задушить меня. Проехали большой поселок Кара-Булак (черный ключ) с выкрашенный в красное полуразвалившимся деревянным памятником жертвам революции и поплелись шагом по развороченной, усыпанной камнями дороге, то и дело переезжая бесчисленные речки и ручьи, пока, наконец, после 4½ дней езды, добрались до долгожданного Талды-Кургана.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
От автора. Предисловие. 1. Пишпек. 2. От Пишпека до Токмака.
3. Караван-сарай, Буамское ущелье, озеро Иссык-Куль.
4. Русско-киргизские отношения до 1916 года. Киргизское восстание. Земельные реформы 1920 года.
5. Деревенский кооператив. У секретаря сельсовета. Сазановка.
6. В гостях у Убей-Кобылина. Каракол и его окрестности. Аксуйские ключи.
7. В поисках нефти. Поездка на джайлау.
8. Перевал Санташ. Каркаринская ярмарка.
9. Ущелье Тимерлик. Переправа через Или.
10. Джаркент. Налет Мураева. Дунганская мечеть. Гойжа.
11. Станция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах.
12. Талды-Курган. Прямая дорога в Алма-Ату.
13. Столица Джетысу. 14. Дорога в Пишпек. Перевал Кастек. Заключение.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯСтанция Кайбун. Встреча с милиционером. Николай Карякин. Алтун-Эмельский перевал. Базар в Кугалах
Снова проехали через Борохудзырь, оставили в стороне почтовый тракт на пограничный таможенный пункт Хоргос и по голой вспучившейся земле двинулись к маячившим на горизонте горам. Кругом пустынно и мрачно; не видно ни людей, ни животных. Уныло торчит только пыльная полынь да брюнец, обнявшись с молочаем, цепляются за разбросанные камни - и так на протяжении сорока верст.
Ну и местечко… Гойжа подгоняет лошадей и оглядывается назад:
- Кто их знает, народ тут чижолый, нехороший народ.
Желая, очевидно, занять меня, он рассказывает, как из Гродненской губ. он переселился в тайгу на новую землю:
- И, эх, товарищ, и лес там, одно слово лес, а только земля плохая: не родит, хлеб не вызревает. Сеял я два года, бросил и в Акмолинскую подался. Вот где жизнь была, - оживился он, - хлеба хоть засыпься. В суседней деревне, Гуляй-поле, у мужика одного, Сероштана, 50.000 пудов хлеба было. Как большевики пришли, так все и забрали. И у меня тысяча пудов была. Все забрали. Что вы на это скажете? А тут весна пришла, и кинули нам комиссары на семена по 18 фунтов на человека, и вышло на меня, со всем моим семейством, значит, три пуда восемь фунтов. И решил я перебраться в эти края. Ох, и хлебнул же я горя лаптем… Едва и себя и семейство голодом не извел. Потом обстроился, скотину завел, не хуже других… Вот вы, товарищ, - продолжал он, глядя на меня в упор, желая меня вызвать на спор, - видно из комиссаров будете? Так вы мне и скажите: если не бог, так кто же меня из беды-то выручил и детям моим не дал голодом помереть, а?
Мне совсем не хотелось затевать с ним диспут на религиозные темы, и я в свою очередь задал неожиданный вопрос:
- Вот вы мне лучше скажите, какая власть лучше: Советская или Колчака?
К моему удивлению он, не задумываясь, ответил:
- Колчак дурак был, куда ему против Советской-то…
- То есть, как это дурак?
- Ну да, дурак и больше ничего… Вот я вам скажу… Как Миколая-то скинули, Колчак захотел царем заделаться. Хорошо… Приказал он, значит, подати за пять лет с мужиков собрать, а мужики, известно, платить не хотят. И загордилась тут одна деревня, повстание сделала, а он ее возьми да и вырежь. Мало того, по другим деревням приказал казакам своим десятого мужика до смерти пороть. И объявил он еще казакам, что дает им по пять мужиков каждому, вроде как в крепостное пользование. Забрало тут мужиков всурьез. А Колчак возьми да мобилизацию объяви… Пошли мужики в армию, взяли винтовки и все как есть к красным перешли. А разве без мужиков воевать можно? Наклали ему здорово в зад, поймали самого да и порешили, как собаку… Вот и выходит, значит, что Колчак-то дурак был…
- Ну, а Советская власть? - настойчиво переспросил я.
- А что же Советская власть… Она, можно сказать, умней будет. Только зачем она у мужиков землю отбирает и киргизам отдает?
- Да где ж она сейчас землю отбирает, это все раньше было.
Гойжа насмешливо посмотрел на меня.
- Раньше? А сейчас что делают? У нас в Таш-кара-су мужикам кукиш дали, на бахчи не хватает, а киргизам, почитай, всю землю отдали.
- Послушайте, Тимофей, если в вашей деревне неправильно землю делили, то ведь вы могли бы пожаловаться в городе?
- Пожаловаться, а кому жаловаться будешь, а? Землей-то всей Коща командует, а там, известно, одни киргизы, так кому же он землю-то даст, а?.. У, - с ненавистью прибавил он, - всю бы эту Кощу проклятую раздавил бы: один вред от нее…
Глядя на его налитые кровью глаза, я подумал: «Что, если бы проказница-история опять дала бы возможность семиреченскому кулаку занять командное положение, что стало бы с киргизами?..» Мне стало жутко…
В тех глубинных процессах, которые происходят в Джетысу, в начавшемся классовой расслоении киргизской массы, во втягивании все больших туземных групп в систематическую советскую работу крестьяне видят только самодурство «киргицкой власти», голый грабеж «голодранцев» из союза Кощи.
В частности эта организация союза пахарей (Коща - значит пахарь), сыгравшая и сейчас еще играющая огромную роль тарана, раскалывающего на классы недавно еще сплоченную массу киргиз, организующего вокруг себя бедняков и выполняющего большую и исторически необходимую работу по раскочевыванию туземцев, заслужила особую ненависть со стороны крестьянства. Последнее не понимает этих процессов, видит во всем исключительно ущемление своих русских интересов в угоду киргизам и обобщает частые незаконные и произвольные действия отдельных агентов власти в одну общую антирусскую политику.
__________
Наконец, станция Кайбун. С наслаждением разминаю уставшие ноги и захожу в каравай. В низкой грязной комнатушке на земляной полу за чаем сидят две русских женщины и киргиз-милиционер. Они едут из Кугалов, и милиционер таинственно шепчет мне на ухо, что дорога опасна и без оружия лучше не ехать.
Хозяйка каравана, недавно овдовевшая киргизка, подала нам чаю и уселась в сторонке на связке чия, посадив на колени совершенно голого мальчишку в тюбетейке с пышным пером. Одна из русских женщин, оказавшаяся женой милиционера, с красным скуластым лицом, рассказала, что на соседнем караване ночью вывели трех коней.
- А кто же воры? - спросил я милиционера.
Гойжа, азартно уплетавший хлеб с колбасой, повернул ко мне свое красное морщинистое лицо и прохрипел:
- Кому воровать-то, как не батракам…
Милиционер усмехнулся и по-русски возразил:
- А вот и ошибаетесь: воры-то, как раз русские, - и обращаясь ко мне, прибавил: - Крестьяне все кричат, что вот киргизы у них все скот воруют, а на самом-то деле русские, сколько угодно, такие же воры. Правда, - прибавил он, помолчав, - киргизы больше воруют; это у них еще буржуазные взгляды, что украсть у русского - хорошее дело.
- А вы как считаете?
Он просто ответил мне:
- Я коммунист, но другие киргизы еще темные очень и не понимают, что красть нельзя.
Гойжа не выдержал и снова вмешался:
- Чего там темные… Кабы я главное начальство был, так я бы это конокрадство в два счета вывел.
- Как же вы бы это сделали, - заинтересовался милиционер, наливая себе пиалу чаю, - расстреливали бы всех конокрадов, што ли?
Гойжа наклонился ближе к нам и пониженным голосом, словно сообщая секрет, прошипел:
- Не расстреливал бы я их, а казнил… Вывел бы на базар, привязал к столбу, да неделю шилом колол бы, пока не сдохнет…
Я посмотрел на него: он был страшен и противен в эту минуту. Все худшие инстинкты, которые коренятся на дне души собственника-кулака, горели в его маленьких глазах; скрюченные пальцы с обломанными грязными ногтями, казалось, жаждали впиться в человеческое горло…
Я вышел во двор. Кругом на десятки верст не было ни одного жилья. Наш караван стоял одиноко в дикой глуши: ни кустика, ни деревца. Внизу в овраге бежала вода, а на горизонте виднелись туманные верхушки гор. Выстоявшиеся лошади звучно жевали сочный клевер, переступая с ноги на ногу, и жадно хватали из рептуха корм.
Солнце зашло, и стало сразу темно и жутко во дворе этого затерянного в горах каравана.
__________
По гладкой дороге, незаметно поднимавшейся в гору, мы подъехали к станции Бощук.
До 1922 года здесь была богатая русская деревня Чернокаменка, но потом ее выселили и оставили только одного русского караванщика.
Был сумрачный день; иногда поднимался сильный ветер и гнал перед собою тучи пыли. Лошади поминутно фыркали, подставляя зады набегавшему вихрю. В деревне было пустынно; от старых построек остались одни развалины; деревья были большей частью вырублены, и только у ручья сохранилось несколько тополей и тала, образовавших чахлую рощицу.
Кое-где стояли одинокие юрты. У одной из них киргизка пряла мату, присев на корточки, и мурлыкала бесконечную песню.
Набегавшие тучи иногда скрывали солнце, кружил ястреб, высматривая добычу, а в отдалении хмурились горы.
Великан-караванщик, сидя на пне, жаловался мне:
- Выселили нас отсюда, хоть мы тут с 1912 года живем. Говорили, что скотопрогонная дорога проходит на джайлау через нашу деревню, а какое там, просто счеты сводили после 1916 года. А земля-то здесь богатая: руки так и чешутся. Просил я киргиз кинуть мне кусок земли - не дают. Выходит, как собака на сене: и сам не гам, и другому не дам. Так и пустует земля, - с сожалением окончил он.
Во двор шагом въехала еще одна бричка, с которой неловко спрыгнул невысокий моложавый человек в солдатской шинели и фуражке, козырек которой был заменен куском картона, вырезанного из папиросной коробки. За ним вылезла девушка лет 16, тоненькая, с большими серыми глазами, одетая в грубый мужской костюм, но с платком на голове, повязанным по-бабьи.
Поздоровались. Новый попутчик, бросив лошадей на попечение девушки, прихрамывая и таща за собою винтовку, подошел к нам. Ехал он с дочерью из Джаркента в Талды-Курган, по поручению военкомата, закупить стекла. Заодно он захватил с собой несколько пудов яблок, рассчитывая заработать на них в Талды-Кургане, где они поспевают значительно позже, чем в Джаркенте. Был он бледен, желт, говорил с трудом, глотая слова, так что иной раз трудно было его понять. Звали его Николай Карякин.
Мы пили чай на дворе, окруженные собаками, голодными глазами глядевшими на нас и поднимавшими невероятную кутерьму из-за каждого брошенного им куска.
- Тять, а тять, - обратилась к Карякину девушка, нарезая тоненькие ломтики яблока, - а у нас Машка захромала…
Карякин улыбнулся:
- Знаю, Зинча, - знаю, она ногу занозила. Ничего, пройдет, это вот у меня нога, небось, не проходит.
- Отчего это у вас - заинтересовался я, - на войне, что ли?
Он махнул рукой:
- Какое там на войне… ехал я зимой по обрыву, а ветер был страшенный, ну и скинуло мою бричку в реку. Товарищ, спасибо, помог вылезти, а то утонул бы. Застыл я весь, а кругом на 30 верст жилья нет. Побежал я и, пока до юрты добрался, отошел, да вот нога все болит…
Он помолчал и прибавил:
- Это все пустяки, а вот заработку нет, жить трудно…
- А чем же вы занимаетесь, - спросил я его, - крестьянствуете?
- И рад бы в рай, да грехи не пускают; такая чепуха у нас в Джаркенте, не дай бог. Служил я в Уфе [УФО, уездный финансовый отдел. - rus_turk.] кассиром, и вдруг сократили меня и посадили на мое место неграмотного человека, только за то, что он взятку заведующему дал. Ну, я человек прямой. Подошел к заведующему и прямо сказал ему об этом, так что же вы думаете? Чуть в тюрьму не попал. Что было делать? На службу не поступишь, безработица, я и попросил земли. Отказали: нету, говорят. Начал я извозом заниматься и на хлеб зарабатывать кое-как. Что ж вы думаете, наложили на меня налог 50 рублей, а у меня всего имущества-то два коня и бричка. Но только я им не поддался; показал им, что такое Советская власть… Прямо написал я Михаилу Ивановичу Калинину, и вот распоряжение пришло, чтоб меня не трогали.
Молчавший до сих пор караванщик встрепенулся.
- А это кто такой Калинин, что власть у него такая, в Верном что ли комиссар какой?
Я с недоумением спросил:
- Неужели вы ничего про всероссийского старосту не слыхали?
Караванщик спокойно ответил:
- Откуда ж нам знать-то? Живем мы тут в глуши, кругом одни киргизы; мальчишки-то мои по-ихнему лучше, как по-русски, говорят, прямо совсем дикие стали.
Гойжа авторитетно разъяснил ему:
- Калинин - это самый главный большевистский комиссар. Сидит он в Москве и над всеми права имеет.
Потом он обратился ко мне:
- А как вы думаете, ежели бы мужики да про все Калинину отписали, как их Коща мучает, как киргизы землю у хрестьян отбирают, помог бы он аль нет?
Я не успел ничего сказать, как вмешался Карякин. Заикаясь, спеша и волнуясь, он неожиданно показал мне тот тип семирека, которого до сих пор я почти не видел:
- Вы что, товарищ, - накинулся он на Тимофея, - чепуху мелете? Вы думаете, что у Калинина только и дела, что о Семиречье думать? А главное дело, почему вы так на киргиз нападаете, разве они не люди? Они мужиков жмут, верно… Ну, а при царе-то, кто киргиз в бараний рог гнул, а? В 1916 году кто киргиз резал, а, кто, я вас спрашиваю? Вот я сам в солдатах тогда был и на усмирение киргиз ходил. Так их, как свиней, мужики резали. Горы навалили… А киргизы-то мужиков теперь режут? Режут, я тебя спрашиваю?..
- И то правда, - поддержал Карякина караванщик, - раньше-то мы их того, жали маленько, это что и говорить, а только сейчас, значит, и они жмут…
- И поделом, - продолжал Карякин, - это мужикам наука будет, не жадничать и с бедняка шкуру не снимать… Вот теперь Советская власть всех и равняет; с мужиков жиров поснимала и киргизам отдала. Так-то.
Он помолчал и, уже успокоившись, прибавил:
-Дай срок, все обойдется; будут и киргизы и мужики сеять хлеб по-хорошему, а нам киргиз не ругать, а учить надо, потому что, выходит, мы-то все-таки побольше их понимаем и, кроме того, в долгу мы у них.
Припертый к стене Гойжа сейчас же нашелся:
- Да разве ж я против Советской власти? Я же самый, что ни на есть пралетириат и есть. Да меня же белые в Сибири чуть не расстреляли, трясьця их матери…
- Какие ж это тебя белые стрелять хотели? - заинтересовался Карякин.
- А как же? Так чуть и не порешили. Заехали они к нам на село, а я за старосту был, и сейчас же мне приказ: подвод подать. А какие ж тут подводы, когда все уже раньше разобрали? «Нету, - говорю, - ваше благородие, ей-богу, нет». Схватили они меня, да к главному генералу и потащили, к Дутову, значит. Вышел он ко мне, сердитый, страсть… Сам низенький, толстый, усы тараканьи, да как крикнет: «Ах ты, сукин сын, хам, - говорит, - так у тебя подвод нету?» Я в ноги: «Ваше, - говорю, - высокое превосходительство, хоть зарежьте, нет, все в разгоне». А он как двинет меня сапогом, да и говорит: «Такое… резать не стану, а повесить его». Меня и потащили к околице, а я, как мимо забора-то проходил, так и стрекача задал. Они: «бах-бах», да не попали, схоронился я в погребе, так и не нашли. За что же после этого я белых любить-то буду? - обиженно закончил Тимофей.
- Ну, - примирительно сказал Карякин, хлопнув Гойжу по плечу, - за то, что Дутов вас повесить хотел, его самого убили.
- Да ну, - обрадовался Тимофей, - это за меня-то?..
Карякин засмеялся:
- Да нет, это я к слову, а на самом-то деле вот как с ним вышло. Как прогнали его наши в Китай, он и засел в Кульдже и там со своими казаками до 1922 году и сидел: все хотел на нас налет сделать. Порешили тогда наши убрать его, и взялся тогда за это дело одни таранчинец. Пробрался он в Кульджу и к Дутову в самую ставку пришел: показывает письмо для атамана и говорит, что непременно надо в собственные руки передать. Привели его к генералу. Сидит это Дутов за столом, а сбоку адъютант стоит. Подходит таранчинец к атаману, лезет за пазуху, вроде как за письмом, вынимает наган и два раза в генерала пальнул, а сам ходу: выскочил и на коня. А конь-то у него был знаменитый иноходец, и как понес, так за одну ночь до границы и долетел сто верст. До сих пор конь этот стоит в Алма-Ата…
- Что же, - изрек Гойжа, - собаке собачья и смерть… Сколько он нашего брата мужика порешил, и не счесть…
- Едем, что ли, товарищ, - обратился он ко мне; - а то мы тут заболтались…
- Едем, едем…
__________
Мы поднимаемся на перевал Алтын-Эмель. Кругом дикие, круто навороченные каменные холмы, порой отвесно поднимающиеся и почти лишенные зелени. Кое-где сторонкой бежит вода. Дорога кружит спиралью и совершенно пустынна. Мы с Гойжей идеи пешком, держась за бричку и подбодряя криками вспотевших лошадей.
Вдруг на самом крутом месте мы увидели брошенную телегу. Моему воображению представился зарезанный возчик и другие ужасы, но в действительности все было проще. Оказалось, что тут проходил обоз, и лошадь выпрягли помочь втащить наверх тяжелую бричку.
Встретили киргиз, гнавших табун верблюдов с джайлау. Приятно было смотреть на откормившихся животных, отлично выглядевших после чудесных кормов летних киргизских пастбищ.
Наконец, после трехчасового подъема мы оказались наверху перевала. Лошади, от которых валил пар, тяжело поводили боками. Здесь было значительно холодней, чем внизу. Ветер гудел и выл, надувал брезенты бричек и пронизывал насквозь. Наступила ночь, и стало так темно, что не видны были лошадиные головы. Раз чуть не свалились под откос. Гойжа ругался длинно и нудно и проклинал дорогу.
Я вылез и пошел вперед, освещая дорогу электрическим фонарем (освещавшим, впрочем, только мои ноги). Добраться до станции нечего было и думать, и мы, посоветовавшись с Карякиным, решили переночевать в так называемом восьмом поселке у киргиз.
Ночевка здесь предстояла не особенно приятная, но делать было нечего.
Из темноты блеснул огонек, залаяли собаки, и у брички вынырнула фигура киргиза.
Обменявшись приветствиями, мы остановились и в непроглядной темноте начали распрягать лошадей. Карякин шепнул нам, что здесь нужно быть осторожным, так как в этой темноте могут из-под носа увести лошадей. Решили дежурить по очереди. Поставив лошадей на выстойку, Гойжа разостлал на земле какую-то дерюгу, подложил под голову мешок с овсом, укрылся рваным тулупом и моментально захрапел.
- Эй, товарищ, - раздалось из темноты, - кель мунда, чай бар (иди сюда, чай есть).
Мы направились к смутно черневшей юрте, подняли заменявшую дверь циновку из чия и зашли. Слабый свет от тлевшего кизяка едва освещал темные лица рассевшихся у огня киргиз. Дым, едкий и вонючий, так слепил глаза, что ничего нельзя было рассмотреть. Я не успел усесться, как вдруг услышал сдавленный крик: оказалось, что в темноте я сел на голову спавшего мальчишки… Едва успокоил его куском сахара…
Во всех углах юрты на грязных кошмах, как трупы, лежали сонные фигуры, изредка во сне чесавшиеся с такой силой, точно скребницей чистили коня. У огня сидели человек шесть мужчин и, обхватив руками колени, молча смотрели в огонь.
Из черного от копоти кунгана хозяин налил нам в грязную разбитую пиалу чаю и шепотом начал обмениваться замечаниями на наш счет с остальными киргизами, смотревшими на нас с нескрываемым любопытством. Особенно заинтересовал их мой электрический фонарик, и кто-то из них довольно наивно пытался его присвоить, но хозяин юрты строго его остановил. Двое энергично растирали золу для « насвая» (жевательный табак) и тихонько напекали какую-то песню.
Было грязно и убого… Я расспрашивал киргиз, сколько они сеют, сколько у них скота, и получал односложные ответы:
- Мало сеем, скота совсем мало-мало.
- А куда же вы дели крестьянский скот, который вам передали? - спросил Карякин.
Оказалось, что скот был съеден зимой во время голодовки.
- Отчего же вы мало сеете? Вот если бы вы сеяли, как крестьяне, у вас и зимой был бы хлеб.
Они не нашлись, что ответить, и когда я настойчиво повторил вопрос, хозяин юрты, пожилой уже киргиз с обнаженной бронзовой грудью, ответил мне:
- Мы, скотоводы, хлеб сеять не привыкли.
Другой поддержал его:
- Баш аурадэ (голова болит).
Эта непривычка к крестьянскому труду - один из важнейших факторов малочисленности туземных посевов. Это не неумение или нежелание, а именно непривычка, которая, правда медленно, но постепенно изживается. И если, например, в Чимкенском уезде только 17% киргиз не осело на земле, то нет основания сомневаться в том, что и в Джетысу туземцы в конце концов постепенно приучатся к земледелию.
Меня поразила темнота и невежество этих людей: между ними не оказалось ни одного грамотного по-тюркски человека. Сколько же потребуется усилий, чтобы раскачать эту сонную массу!..
От едкого дыма у меня разболелась голова. Я поднялся:
- Хайр…
- Хош…
На дворе было холодно, свирепо дул ветер, но как приятно и легко дышалось… Я залез в бричку, завернулся плотнее в полушубок, укутался сверху одеялом и, глядя на далекие звезды, сладко уснул.
__________
Проснулся я уже тогда только, когда мы подъезжали к Кугалам. Это огромное село с тысячью дворов, богатое хлебом и известное во всем крае своей ярмаркой, которая начинается 15 мая и тянется месяц.
Этим селом начинается хлебный Талды-Курганский уезд, который вместе с Лепсинским составляет житницу Семиречья. Отсюда до самого Талды-Кургана, до которого оставалось 85 километров, все время попадаются русские деревни, и местность больше напоминает соседнюю Сибирь, чем Туркестан.
Был как раз базарный день, и я с любопытством отправился на рынок.
Вот уж поистине - ярмарка в Голтве, только с примесью Азии. Киргизы со скотом, дунгане, сарты, русские рядышком разложили на земле свои товары и соперничали друг с другом в обсчитывании покупателей. Рядом со свиным салом на возу, у которого стоит пышущая здоровьем крестьянка, повязанная ярким платком, тощий дунганин продает зеленую массу «насвая».
Солидный казанский татарин продает разную крестьянскую мелочь и даже крестики, а рядом у лотереи толпится куча народа и выслушивает зазывания бойкого русского паренька: «Пожалуйте, пожалуйте, граждане!.. Только за 5 копеек можете испытать свое счастье-фортуну. Беспроигрышная лотерея, пожалуйте…»
В середине базара аукцион: продается всякое барахло и, между прочим, самогонный аппарат. Кругом ряды лавок, из которых многие заколочены, но остальные бойко торгуют. Хорошо работают две кооперативные лавки. Они, правда, невелики, но ассортимент у них неплохой, а главное - дешевле, чем у других: ситец, например, З5 коп. Это более или менее приемлемо для данных условий, и у прилавка кооперативных лавок целый день толпится куча народа.
Именно здесь, в Кугалах, я воочию увидел, что семиреченская деревня начинает оживать, и, наблюдая, как охотно крестьяне разбирают керосиновые лампы впервые за много лет после революции, я наглядно видел, что в экономике семиреченской деревни произошел положительный поворот…
__________
Потянулись русские деревеньки, одна похожая на другую. Все эти Кривошеевки, Кругленькие, Румяные были похожи, как две капли воды, одна на другую, затерялись в бесконечных полях прекрасной пшеницы и своими журавлями, садочками и чистенькими мазанками сильно напоминали Украину.
Дорога идет по разбегающимся холмам и полна телег и бричек. Поднялись на Царицынский перевал и с высоты его залюбовались тремя зеленевшими внизу пятнами села Царицынского. Прогромыхали через странно для этих мест приличный мост и при свете заходившего солнца заехали на караван.
Вдова-хозяйка с тремя детьми потчевала нас чаем в низкой комнате, освещенной коптящим «жировиком», и хвалила власть за то, что с ее двух десятин не берут налога. С плачем рассказала она мне, как недавно вывели у нее из конюшни единственную лошадь:
- Из жеребенка выгодовали, как дите было у нас. А ведь украли-то русские, а все на киргиз валят…
После чаю я пошел к реке и на берегу уселся на камни. Вода уже спадала, но горная речонка еще шумела и фыркала, не желая успокоиться, и в последний раз задорно лезла приступом на флегматичные камни. Повсюду виднелись густые кусты, темной массой поднимался покрытый деревьями противоположный берег. Ярко горели звезды, а из глубины деревни слышались задорные песни деревенских комсомольцев, и вдруг грянул «Интернационал»…
Забрался-таки этот бурный фабричный мотив и в глухую семиреченскую деревню, взбудоражил, закружил и грозит сердитым старикам новой неслыханной жизнью…
__________
Ровная гладкая дорога снова вьется по бесконечным холмам, забирается на вершины, кружит без конца, спускаясь в овраги, пробирается сквозь моря подсолнечников и пшеницы. Солнце давно уже взошло. Деловито носятся птицы, дремлет Гойжа, почмокивая во сне и машинально замахиваясь кнутом…
- Эй, Тимофей, что это за деревня внизу?
Еще сонный, ямщик протирает глаза и щурится:
- Это Джангалыз-агач. Но, милые, но!.. Сейчас подкормлю вас, голубчики, но!..
Не деревня, а дача прямо… Маленькие разбросанные домики спрятались среди деревьев и скромно выглядывают на дорогу белыми ставнями. Когда-то это было пустынное место, и на берегу ручья стояло здесь одно большое ветвистое дерево. Но вот пришли русские. Понастроили дома, развели сады, а поселок так и называется, как и раньше звался у киргиз, «Джангалыз-агач» (одно дерево) [Джангыз-агач, выселок Щербаковский. - rus_turk.].
Мы сидим в деревянном сарае, сплошь заваленном полынью, в обществе высокого 70-летнего старика в очках - хозяина - и трех его беременных дочерей, плетущих веники из полыни. По двору важно разгуливают гуси, изредка заглядывая к нам в гости. В небольшом пруду плещутся утки; собака, рыжая и лохматая, зевает у ног ковыряющего сапог хозяина и, помахивая хвостом, посматривает на залетающих в сарай ласточек.
- Где ж ваши мужики? - спросил я у баб.
Они переглянулись, засмеялись, и самая, видно, бойкая из них, оскалив чудесные белые зубы и не глядя на меня, ответила:
- А в горы поехали, хмель собирать.
- А для чего ж им хмель-то?
- А самогонку варить…
Хозяин поднял голову, неодобрительно посмотрел больными глазами на болтливых дочерей и объяснил:
- Нынче у нас с хлебом плохо, погорел весь; вот самогон и продаем по полтиннику за бутылку, оно и поддерживает.
- А много сеете?
Старик сердито отставил сапог:
- Да как тут много посеешь, когда воды мало. Раньше тут 15 дворов было, а теперь 70, а воды-то в обрез. Ну, как же тут быть-то?
Я замолчал. С водой действительно во многих поселках дело обстоит скверно. Выход есть в проведении дополнительных арыков, но это требует больших средств, а денег, как водится, нет…
До Талды-Кургана осталось 40 километров. Снова крутые холмы и пыль, пыль… Нет спасения от нее. Напоследок она особенно жестока и, кажется, не на шутку решила совсем задушить меня. Проехали большой поселок Кара-Булак (черный ключ) с выкрашенный в красное полуразвалившимся деревянным памятником жертвам революции и поплелись шагом по развороченной, усыпанной камнями дороге, то и дело переезжая бесчисленные речки и ручьи, пока, наконец, после 4½ дней езды, добрались до долгожданного Талды-Кургана.
ПРОДОЛЖЕНИЕ