Кульджа накануне сдачи: Сайрам-Нор, Суйдун
Еще два очерка А. П. Сумарокова, командированного в Кульджинский край перед его передачей Китаю. Первый очерк: Кульджа накануне сдачи.
А. Сумароков. Сайрам-Нор. (Из путевых заметок) // Восточное обозрение. 1882. № 33 (11 ноября).
А. Сумароков. Суйдун // Восточное обозрение. 1882. № 34 (18 ноября).
Минарет таранчинской мечети в Кульдже («Всемирная иллюстрация», 1874, № 286)
Сайрам-Нор *)
(Из путевых заметок)
*) Нор - значит озеро. Это окончание прибавляется ко всем озерам в Монголии, таковы Лоб-нор, Куку-нор, Эби-нор и пр.
I
Время давно перешло за полдень. В воздухе пышет зноем, так что определить высоту солнца трудно, - больно смотреть. Тонкая подошва сапог плохо защищала от жара раскаленной почвы. - Печальный вид имели запыленные ивы по обеим сторонам улиц китайского городка Чин-чи-хо-дзы, населенного дунганами. По этой улице пролегает почтовый тракт с нашей границы в Кульджу. В этот час она пуста. Разве изредка пройдет дунганка с кувшином воды, неся его как-то особенно, за спиной, или пробежит за чем-нибудь мальчик в китайскую лавку, ряд которых теснится вдоль линии деревьев.
Сижу на каменных ступенях почтовой станции китайского городка Чин-чи-хо-дзы [Чин-чи-хо-дзы - бывший укрепленный городок в Западном Китае, в 20 верстах от Суйдуна и в 60 от Кульджи. Теперь эти городки, исключая Лауцугуна и Чимпан-дзы (где остались китайцы) населены дунганами.], населенного дунганами, и не могу дождаться заказанной мною верховой лошади с проводником, чтобы ехать в Талкинское ущелье.
Каменные плиты этих двух ступень, лежащие у входа в станционный дом, с китайскими на них надписями, очевидно, взяты из каких-нибудь развалин или могил. Глядя на эти красивые, своеобразные каракули, искусно высеченные в камне, невольно задумываешься над их тайным для нас смыслом, и досадно, что не умеешь прочитать их так же легко, как какую-нибудь обыкновенную нашу вывеску с надписью «Трактирное заведение», а ведь и здесь какой-нибудь дунганский писарь местного старшины или судьи, пожалуй, прочитает эту таинственную надпись, которая может оказаться не менее прозаичной. Это часто бывает, особенно с антиквариями.
Переезд предстоит неблизкий; 25 верст до ночлега, при въезде в ущелье. Там расположен лагерем батальон туркестанской стрелковой бригады, а затем верст 40 горным ущельем, считая и перевал Талки, который ведет к озеру Сайрам-Нор. Это большое озеро находится за чертой бывшей Кульджинской провинции на бесспорно китайской земле, близ императорской дороги, которая была проложена китайцами из Илийского края через городки Такиан-за и Джин-хо в Урумцы и далее чрез всю Монгольскую степь к Калгану и Пекину.
А я все жду… Вот торопливо идет дунганский старшина. Его неуклюжие китайские башмаки на толстой войлочной подошве весьма практичны при горячем песке и раскаленных камнях здешней почвы. Он еще издали безнадежно размахивает широкими рукавами. Сквозь стекла больших, круглых очков его видны подслеповатые, слезящие глаза с испуганным выражением от неудачных поисков за лошадью. Переводчик мой, казачий урядник Сташков, объяснил, что старшина лошадь дает свою, а проводника найти никак не может, потому что дунгане боятся ехать за границу, подозревая, что поездка эта предполагается совсем не для осмотра красот природы, а, вероятно, в один из ближайших китайских городов для переговоров с китайцами о передаче им Илийского края. Здешнему же дунгану ехать в Китай значит наверно поплатиться головой. Они сообразили также, что если бы ехал туда офицер, принадлежащий к одной из частей, стоящих лагерем близ Сайрама, то имел бы свою лошадь. Как бы то ни было, но на наших глазах, при малейшей попытке остановить конного дунгана и сторговаться с ним в качестве проводника, он сейчас же в карьер пускался наутёк, к посрамлению старшины, сознававшего бессилие своей власти.
Наконец проводник был найден. Маленькая вороная лошадка, под высоким китайским седлом, была подведена к крыльцу, приторочили вьючные сумы, долго бились, чтобы удлинить слишком короткие азиатские стремена, - и я поехал. Проводник был молодой, бедно одетый дунган. Кроме китайского языка, он не знал никаких даже отдельных слов других наречий, а переводчика я оставил проверять тех дунган, которые заявили желание принять русское подданство и переселиться в наши пределы.
Мы ехали на северо-восток, по извилистой тропинке берегом ручья. Сзади зелеными купами сливались вместе сады Чин-чи-хо-дзы, отделенные друг от друга глиняными стенками и застроенными участками, а теперь издали они казались сплошным лесом. Из-за серого, обсыпавшегося глиняного вала, с полукруглыми выступами по фасам, составляющего непременную ограду каждого китайского местечка, виднелись остроконечные, приподнятые кверху углы некоторых построек и кумирни, а впереди виднелся такой же серый вал местечка Лауцу-гуна, лежащего на нашем пути в 5-6 верстах от Чин-чи-хо-дзы.
Солнце садилось, как всегда в этой широте, около 7 часов вечера. Впереди за Лауцу-гуном надвигался Талкинский хребет, который предстояло нам перевалить, за ним высились снежные конусы обнаженных вершин Борохоро, начинавшие уже отражать кое-где нежные розовые блики заката. Направо виднелась похожая на стол гора из красного песчаника, возле которой лежит г. Суйдун. По мере того, как дорога незаметно поднималась на предгорий, вид на долину становился все грандиознее и красивее. Далеко позади громоздились увенчанные вечными снегами синеватые массы Тянь-Шаня, одного из громаднейших горных хребтов земного шара. Подошва этих гор терялась в золотистой мгле долины, имеющей до 150 верст ширины. Местами виднелась узкая лента реки Или, местами поднимался не то пар, не то дымок, сливавшиеся в общей голубой дали. Стройные контуры пирамидальных тополей высились над кущами вязов, обозначая селения, разбросанные, как острова, в этой начинавшей синеть от вечерних теней долине.
Тепло, тихо, но мертво кругом. Ни звука на земле, ни облачка на небе. Яркий круг солнца спокойно опускается за черту степного горизонта, обозначенного на западе бледно-лиловой, точно прозрачной полосой далеких гор. Созерцание природы и величественных картин ее невольно располагает к сообщительности. Хочется поделиться впечатлениями, и потому мы с проводником заговорили как-то разом. Его звали Суло-мей-за; он одушевленно рассказывал мне что-то по-китайски, указывая на соседние горы; я, глядя в его добродушные азиатские глаза, не раз видавшие смерть вблизи и всякие ужасы кровавых восстаний, хвалил ему по-русски и чудные краски заката, и долину, и горы его родины. И мы как будто понимали друг друга.
На повороте дороги, у тамарискового дерева, там, где ручей расширялся и звонко бежал по каменьям брода, нам встретилась арба, запряженная парой бычков; в ней загорелый дунган в синей рубахе и мальчик. Проводник мой отстал, заговорившись с встречными земляками, а спустя несколько минут все трое делали намаз и усердно молились, став на колени, лицом на запад.
Есть что-то глубоко серьезное в этой вечерней молитве мусульман. Где бы ни были они, в каком бы положении ни находились, - закат солнца точно обязательно напоминает каждому из них о неизбежном закате жизни, и они стремятся к молитве преимущественно близ воды, чтобы омыть, по обряду, руки и лицо. Дунгане и таранчи наименее фанатичны из всех мусульманских народностей, и наиболее религиозны - по-своему. Причиною этого, вероятно, китайский индифферентизм в вопросах религии. Взгляните, как сосредоточены их фигуры в мечети, как благоговейно смотрят на небо их глаза в благодарственной молитве к Богу за кусок съеденной дыни где-нибудь у придорожной канавки. «Аллах-акбер! Инш-аллах!» [Благодарение Богу! Слава Богу!] - произносится с верой на всем громадном пространстве мусульманского мира, от Китайской стены до Марокко. Быстро стемнело. Взошла луна. В густой полыни и ароматной джугре кричали перепела. К самой дороге теснились большие колючие кусты барбариса, и цветы белых мальв, на своих высоких стеблях, казались еще белее при лунном сиянии.
Вдали слышен лай собак. Еще один брод через шумящую речку, и в черных массах землянок и бараков замелькали красноватые огоньки лагеря. Это наш отдых и ночлег.
II
Когда роса еще не успела обсохнуть, когда горы еще кутались в белые туманы и облака дремали на вершинах обнаженных скал, мы с отдохнувшим дунганом карабкались все выше и выше по тропинке, лепящейся по берегам речки Талки, все быстрее и шумнее несущейся через камни. Дорога беспрестанно переходила с одного берега на другой, перекидываясь через мосты, устроенные нашими доморощенными инженерами-солдатиками, мосты, которые могли бы выдержать и артиллерию. Дунган Суломейза повеселел и пел во все горло дунганские заунывные песни, которые далеко разносило горное эхо. Ущелье становилось все уже. Огромные деревья, иногда точно со дна речки, поднимались кверху стройными купами и почти достигали нас пышными ветвями своей кроны. Это были разные породы тополей, платанов, или чинара, кое-где яблонь и карагач. По склонам гор, в боковых падях или логах, показались миниатюрные рощи нашей северной березки и более крупный ельник. Скалы теснились одна на другую. Речку перегородила груда валунов, через которые, как через плотину, неслась каскадами вода с оглушающим шумом. Изредка встречались нам верховые, глядевшие исподлобья киргизы, не то китайские, не то наши, - кто их разберет? Во всяком случае, проехать этой дорогой, в то время, когда она не была занята нашими войсками, - было бы делом рискованным. Окрестные горы и встречающиеся в них пещеры с развалинами древних ламайских монастырей и кладбищ издавна считаются разбойничьими гнездами дунганских и киргизских шаек барантачей [Барантачи - среднеазиатские бандиты. Баранта значит разбой, грабеж, воровство шайкой.].
Вот и Медвежий Угол. Это острые утесы, какими-то пиками возвышающиеся на повороте ущелья, при соединении его с другой боковой падью. В недавнее еще время здесь видали много медведей, какой-то малорослой породы, но далеко не кровожадных. Самое название медвежьего угла, вероятно, дано нашими солдатами. Талкинское ущелье считается одним из красивейших горных проходов в этой части хребта. Есть еще два перевала: через Большой и Малый Аксу. Там природа грандиознее, но зато угрюмее, и во время дождей косогоры слишком скользки; были случаи, что привычные киргизские лошади обрывались. Чем выше поднимались мы, тем все более и более выступало новых вершин и впадин. За голыми, лысыми утесами появлялись огромные, сверкающие на солнце массы снеговых пятен и залежей альпийского пояса. На камнях тропинки лепился мох вместе с красивыми лиловыми цветами и желтели сухие бессмертные цветки, а нежные колокольчики, гвоздика, мак и лилии остались далеко внизу, не смея подняться в эту заоблачную высь.
Перед самым перевалом, на высоте около десяти тысяч футов, мы встретили двухколесную арбу и в ней трех русских батальонных дам из лагеря, расположенного на самом берегу Сайрам-Нора - по ту сторону хребта. Арба осторожно спускалась по 45-градусной крутизне, и дамы, как видно, не трусили.
Наши потные и выбившиеся из сил лошаденки учащенно шагали вверх по твердой, каменной дороге, причем приходилось держаться за гриву, а седла сползали совсем на круп. Еще одно усилие - и мы на перевале. Картина хороша и немного напоминает по своей неожиданности Байдарские ворота в Крыму. Здесь, вместо моря - вид сверху на озеро. Оно под ногами, - под горой. На берегу, как стадо лебедей, рассеяны белые палатки стрелкового батальона. Голубая поверхность озера, как огромное голубое зеркало, далеко уходит вдаль, отражая небо, а на горизонте его загородили снеговые великаны Алтайских [Алатавских (Алатауских). - rus_tusk.] Альпов.
После степных местностей и тесного горного ущелья, это было поразительно красиво. Даже дунган стоял в каком-то немом оцепенении на гребне перевала. Не всегда, однако, удается видеть эту нежную голубую поверхность воды такою спокойною; часто она превращается в бушующую темно-серую бездну, и тогда, закутанная в туман и дождь, может показаться морем. Озеро Сайрам-Нор лежит на абсолютной высоте 7.500 футов. Длина и ширина его почти одинаковы - около 100 верст. Можно себе представить, что было бы, если бы все его воды спустились в долину.
Мне рассказывали потом, как оно непостоянно. Иногда вдруг почернеет и вздуется, при каком-нибудь внезапно налетевшем шквале из дальнего ущелья, и тогда бросает на берег могучие морские валы. Плавать в нем на лодке далеко от берега довольно опасно, потому что такие сюрпризы случаются совершенно неожиданно и волнение разводится очень быстро.
Высокая равнина, на которой раскинулись воды Сайрама, по климату значительно холоднее долины Или. Здесь всюду горная флора и альпийские пастбища, а по склонам соседних холмов сбегают еловые и пихтовые рощи. Здесь не увидишь, как на берегах Или, огромных следов полосатого красавца тигра. Вместо фазана и кабана, столь обыкновенных в окрестностях Кульджи, встречаются антилопа, горный олень и куропатка.
Спуск к Сайраму незначителен, - не более нескольких сот футов, и не особенно крут. Через полчаса мы были уже в лагере, где дымились кухни. Наступал адмиральский час.
Считаю нужным пояснить, почему наши войска занимали местность за чертой китайской границы, так сказать, нарушая неприкосновенность чужой территории. Талкинское ущелье было занято нами тогда, когда велись еще переговоры с Китаем о Кульдже и когда дайцинское правительство угрожало нам войною. Не занять этот перевал было невозможно, иначе мы имели бы в тылу нашего оккупационного отряда открытую для китайцев дорогу. Что военные приготовления Китая были только одной дипломатической угрозой, подтверждается и тем, что они не протестовали даже против занятия нами такого выгодного стратегического пункта у Сайрам-Нора, в 50-ти верстах от их пограничного городка Такианза; аванпосты же наши были выдвинуты еще далее.
Кода в Сайраме слегка сладковато-солончатая, - вкусная. Ее особенно любят лошади и, привыкнув к ней, неохотно пьют обыкновенную воду. Хороша эта вода и для купанья. Рыба в ней никогда не ловилась, но вот что удивительно: люди, почти два года прожившие на берегу озера, никогда не видали ни одной рыбки, как вдруг по всему побережью появились крошечные плотвички или другая порода, не знаю. Разовьются ли они, осталось, вероятно, загадкой, так как местность эта была вскоре после того оставлена нашими войсками. Мосты были разобраны и в Талках появились опять воровские шайки.
Я был там почти накануне ухода войск. Мирно лежало голубое озеро с каймой белой пены у своих низменных берегов, покрытых невысокой и попаленной солнцем травой. Кое-где желтелись одуванчики или пестрел ургуй из рода anemonae, а в соседних рощах полковые дамы собирали великолепные грузди.
По дороге в Такианзу, пролегавшей мимо самого лагеря, проезжали часто, под видом торговых дел, какие-то подозрительные азиатские оборванцы, не то киргизы, не то переодетые китайцы-шпионы, гнавшие перед собой несколько тощих баранов, как бы для виду. На них никто не обращал особого внимания, - лишь бы не воровали.
Обратный переезд через Талки и по ущелью показался мне короче - вероятно, потому, что вместо подъема приходилось постоянно спускаться вместе с паденьем шумящей Талкинки. У первого лагеря, в конце ущелья, куда мы добрались только в глубокую полночь, наши дунганские лошади до того устали, что едва переступали, а бедный Суломейза уже верст десять шагал пешком, чтобы не изнурить окончательно своего, более слабого, коня. Тут я с ним расстался, и на другой день, в сопровождении вестового, прискакал в Чин-чи-хо-дзы на свежем карабаире, которого мне любезно предложил начальник лагеря.
Суйдун
Из Чинчиходзы в Суйдун я предпочел проехать в почтовой тележке.
Татары и сарты отлично управляют нашей троечной упряжью, и звонкий русский колокольчик однообразно будил китайскую степь на 20-верстном переезде.
В Суйдуне у меня была временная квартира в доме богатого дунгана Сы-Шыр-ахуна [Ахуны - потомки какого-нибудь духовного или подвижника, хотя сами и не принадлежат к мусульманскому духовенству, как муллы или имамы. Это звание или титул существует только у дунган, и от них, вероятно, перешло и к таранчам - мусульманам-суннитам.]. Дом этот когда-то, до дунганского восстания, принадлежал, вероятно, одному из китайских сановников.
Постройка его вполне китайская. Два внутренних двора, мощенные плитами. Ворота с крутым изгибом, с резными из дерева драконами. Повсюду много деревянной искусной резьбы. Крыши из черепиц, имеющих форму раковин, вместо окон резные решетки, почти во всю стену, выходящую во двор, заклеенные бумагой. Рамы эти поднимаются на петлях кверху - для освежения. Тут же, в стене, против ворот, пустая ниша для домашних божков-бурханов.
Дом хозяйственный. У Сы-Шыр-ахуна две жены: одна постарше, другая молодая. У каждой своя половина. Одежда их, мебель и зеркала китайские. Вся вообще обстановка напоминает отчасти наши старинные помещичьи дома, со шкафами, шифоньерками, угольничками и пр. В углу, на жаровне, жгут вместо куренья щепки какого-то ароматного дерева, запах напоминает кампешевое. Несколько детей выглядывают из-за двери внутреннего дворика, с детским, свойственным всем народам любопытством. На столике, поставленном на нары в отведенной мне комнате, появились виноград и фрукты и неизбежный зеленый чай с китайскими закусками в разных чашках. Дунгане в домашней жизни ничем не отличаются от китайцев, но кушанья свои приготовляют гораздо чище.
Суйдун - небольшой торговый городок. Там живут около 80-ти семейств китайских купцов, остальные жители дунгане.
Отдыхать и пользоваться китайским кейфом пришлось, однако, недолго. Шум на улице и крики указывали, что случилось нечто не совсем обыкновенное. Запыхавшись, прибежал старый старшина Мацун, за ним весь двор Сы-Шыр-ахуна наполнился разным суйдунским людом: дунганами без кос и китайцами с косами. Они жужжали, как пчелы в улье, на своем непонятном языке.
Оказалось, что какой-то русский приказчик, из Кульджи, убил из револьвера китайца. Между китайцами переполох был ужасный. Скоро привели и виновника этой суйдунской драмы. Это был молодой человек лет 23-х. Он был бледен и уверял, что ничего не помнит. Три пули шестизарядного револьвера, который у него отняли, оказались выпущенными.
Из расспросов выяснилось, что молодой приказчик одного кульджинского торговца был послан в Суйдун закупать опий. Его угостили в дунганском ресторане, причем он выпил бутылку хересу [Хорош должен быть херес в Суйдуне - наверно, фабрикация из Тюмени или Омска, переделанная из кавказского вина.] и отправился обратно верхом. При самом выезде из города на почтовую дорогу, ему встретилась крытая китайская фура-дилижанс с девятью пассажирами, следовавшими из Кульджи. Под влиянием ли суйдунского хереса, или тоже попробовав опия, наш молодец, вероятно, вообразил, что нападает на китайское укрепление, и, наскакивая на двигавшуюся шагом фуру, прицеливался в сидящих в ней китайцев.
Возница (арабакеш) слез и пошел пешком, стараясь отогнать расхрабрившегося Дон-Кихота, который едва держался в седле. При первых выстрелах, китайцы попрятались один за другого; к несчастию, переднему спрятаться было некуда и он пал жертвою пьяной выходки. Пуля пробила ему голову повыше лба. Он жил недолго. Его успели только перенести к глиняной ограде кумирни.
Кумирня эта, у самого въезда в Суйдун, картинно вздымает углы своей розовой крыши в тени густых тополей и вязов.
Несчастный китаец, с спокойным бледно-желтым лицом, лежал под голубым бесстрастным небом. С боку головы чернела круглым пятном запекшаяся кровь его раны, мухи облепили ее.
Он был нестар. Жесткая черная коса, запачканная кровью, перекинулась через плечо. На руках, на синей рубахе и синих штанах пятна высохшей и побуревшей уже крови. Верно, он удерживал руками эту кровь, бившую струей.
Толпа китайцев молча и сосредоточенно смотрела на убитого. Старый, сморщенный сторож кумирни что-то шептал своим беззубым ртом, прикрывая лицо и голову мертвого листьями и свежей травой. Над ним устроили навес от солнца из тростниковой циновки, а вечером далеко было слышно причитанье родной матери убитого, приехавшей из Кульджи.
Рыданья этой китаянки, часто переходившие в длинные речитативы нараспев, напоминали наше деревенское вытье о покойниках, но казались как-то еще заунывнее. В них слышалась безысходная печаль, и сердце невольно замирало от этих полных тоски звуков. В такие минуты забываешь разницу привычек, расы, воспитания, религии и чувствуешь только, что страдает такой же человек и что китайское сердце способно так же сильно ощущать горе и радость, как и всякое другое…
А что испытывал в это время невольный убийца? Он спал сам как убитый, в каталашке волостного старшины. Завтра его увезут в Кульджу.
В 15-ти верстах от Суйдуна, на берегу реки Или, раскинулись развалины древней, манчжурской Кульджи [Новая, или Китайская Кульджа (Хойюань-Чен). - rus_turk.], разрушенной дунганами во время восстания 1868 года.
Развалины эти занимают верст пять вдоль берега реки и напоминают огромное кладбище. Дорога туда идет через обработанные яровые поля и мимо влажных, нарочно затопленных, изумрудных четырехугольников, - рисовых посевов.
Поля перемежаются купами густолиственных вязов и тенистыми аллеями виноградников, окруженными персиковыми деревьями. Местами попадаются бакчи, с спеющими арбузами и дынями, и луговины, сплошь засеянные пестрым цветущим маком, для сбора опиума.
Среди деревьев разбросаны отдельные хижины или небольшие выселки, состоящие из нескольких домов. При некоторых есть небольшие мечети китайской архитектуры, без минаретов, которые заменяют балкончики с решеткой или плоская крыша. Здесь проживают до двухсот дунганских семейств.
Подъезжая к развалинам, попадаются высокие камыши, нередко скрывающие тигра. Следы этого среднеазиатского хищника часто попадаются в этих местах. Затем дорога вьется между остатков стен, бывших пригородных домов и огибает овраг или глубокую промоину, образовавшуюся от весенних вод. Среди стен, местами оштукатуренных или сложенных из сырцового глинистого кирпича, возвышаются давно потухшие печи и очаги, где когда-то заботливые китайские хозяйки варили свои замысловатые похлебки.
Нередко можно видеть валяющиеся тут же черепа, с остатками темных волос китаянок или с длинной косою китайца. Страшный погром, постигший Кульджу во время мусульманского восстания, был так еще недавно, и груды насыпей и мусора погребли 50-тысячное китайское население, поголовно вырезанное дунганами.
Монгол Джин, ездивший со мною, был уроженец этой старой Кульджи и очевидец событий. Он спасся случайно в числе немногих, которым удалось бежать на ту сторону реки. Проезжая с ним по грудам камней и разрушенных глиняных построек, на которых изредка высились розоватые или голубые оштукатуренные стенки или валялись лепные из жженой глины барельефы цветов и драконов, я слушал его печальную повесть.
«Вон, - говорил он, указывая глазами вдаль, - то место, где жила моя мать, а там был наш дом… Тут был сад, - вот и срубленные пни…»
Целые картины улиц и кипящих жизнью домов с внутренним их убранством, с двориками, где цвели персики и гранатовые кусты, где бежали быстрые арыки, рисовал мне Джин (хорошо говоривший по-русски), картины прошлого, столь свежие еще в его памяти там, где я ничего не видел, кроме куч кирпича и глины да засыпанных землею колодцев или сухого пня.
Понятно, что должен был чувствовать бедный желтолицый и скуластый азиат, смотря на эту страшную картину смерти и разрушения. Небольшие черные глаза его, из которых один был с бельмом, не раз загорались огнем и вся фигура его как-то сосредоточенно, по-азиатски, сдерживалась и точно цепенела. Над всеми этими грудами всякого мусора и разбитых украшений, кумирень из зеленого глазурованного фаянса и какой-то стекловидной массы, высились основания двух огромных, четырехугольных башень из прекрасного квадратного кирпича. Это были укрепления древней цитадели. Кругом на значительном протяжении тянулась капитальная зубчатая стена, похожая на кремлевскую своей профилью и бойницами.
Вершины башень рухнули, когда Дзинь (или дзянь-дзюн Дзинь), бывший начальник всей провинции и войск, взорвал на воздух свой дворец после пира, видя невозможность держаться долее против ворвавшихся в город дунган. От его дома остались только две огромные каменные собаки, украшавшие въезд с улицы по мощенной плитами дороге. Довольно хорошо сохранились остатки русской торговой фактории, дом консульства и некоторые арки русской церкви. Окрестные жители продолжают разрушать ее, вытаскивая железные связи. Во многих колодцах таранчи и дунгане пробовали делать раскопки и поиски кладов. Некоторым счастливцам удалось найти рублей на тысячу серебряных слитков (ямб), заменяющих китайскую крупную монету (около 100 руб. каждая ямба). Другие же не нашли ничего. Говорят, что бывший таранчинский султан в развалинах дома Дзиня отыскал этих ямб с лишком на сорок тысяч.
Правильные раскопки этого города могли бы дать значительные находки, потому что не подлежит сомнению, что во время осады жители зарыли в землю все свое серебро и другие драгоценности. Был случай находки древних золотых монет с арабской надписью и женских украшений тонкой филиграновой работы.
Русские купцы за это дело не брались, находя более верный клад в наживе 100% на свои товары, а китайцы, вероятно, воспользуются развалинами и обшарят в них все углы.
Берег, на котором находятся остатки русской фактории, сильно подмывается водой и со временем должен будет обвалиться в реку. Отсюда в новую таранчинскую Кульджу есть прямая дорога берегом; или же к развалинам другого большого города, Баяндая, отстоящих от Кульджи в десяти верстах.
См. также:
• А. А. Дьяков. Воспоминания илийского сибинца о дунганско-таранчинском восстании в 1864-1871 годах в Илийском крае;
• С. Н. Алфераки. Кульджа и Тянь-Шань: Путевые заметки;
• Передача Кульджи китайцам (Всемирная иллюстрация);
• И. И. Поклевский-Козелл. Новый торговый путь от Иртыша в Верный и Кульджу и исследование реки Или на пароходе «Колпаковский»;
• Казак Омелька. Кульджинские дельцы: Очерки нравов;
• Д. Я. Федоров. Опыт военно-статистического описания Илийского края;
• Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890-1930-е годы). Мемуары.
А. Сумароков. Сайрам-Нор. (Из путевых заметок) // Восточное обозрение. 1882. № 33 (11 ноября).
А. Сумароков. Суйдун // Восточное обозрение. 1882. № 34 (18 ноября).
Минарет таранчинской мечети в Кульдже («Всемирная иллюстрация», 1874, № 286)
Сайрам-Нор *)
(Из путевых заметок)
*) Нор - значит озеро. Это окончание прибавляется ко всем озерам в Монголии, таковы Лоб-нор, Куку-нор, Эби-нор и пр.
I
Время давно перешло за полдень. В воздухе пышет зноем, так что определить высоту солнца трудно, - больно смотреть. Тонкая подошва сапог плохо защищала от жара раскаленной почвы. - Печальный вид имели запыленные ивы по обеим сторонам улиц китайского городка Чин-чи-хо-дзы, населенного дунганами. По этой улице пролегает почтовый тракт с нашей границы в Кульджу. В этот час она пуста. Разве изредка пройдет дунганка с кувшином воды, неся его как-то особенно, за спиной, или пробежит за чем-нибудь мальчик в китайскую лавку, ряд которых теснится вдоль линии деревьев.
Сижу на каменных ступенях почтовой станции китайского городка Чин-чи-хо-дзы [Чин-чи-хо-дзы - бывший укрепленный городок в Западном Китае, в 20 верстах от Суйдуна и в 60 от Кульджи. Теперь эти городки, исключая Лауцугуна и Чимпан-дзы (где остались китайцы) населены дунганами.], населенного дунганами, и не могу дождаться заказанной мною верховой лошади с проводником, чтобы ехать в Талкинское ущелье.
Каменные плиты этих двух ступень, лежащие у входа в станционный дом, с китайскими на них надписями, очевидно, взяты из каких-нибудь развалин или могил. Глядя на эти красивые, своеобразные каракули, искусно высеченные в камне, невольно задумываешься над их тайным для нас смыслом, и досадно, что не умеешь прочитать их так же легко, как какую-нибудь обыкновенную нашу вывеску с надписью «Трактирное заведение», а ведь и здесь какой-нибудь дунганский писарь местного старшины или судьи, пожалуй, прочитает эту таинственную надпись, которая может оказаться не менее прозаичной. Это часто бывает, особенно с антиквариями.
Переезд предстоит неблизкий; 25 верст до ночлега, при въезде в ущелье. Там расположен лагерем батальон туркестанской стрелковой бригады, а затем верст 40 горным ущельем, считая и перевал Талки, который ведет к озеру Сайрам-Нор. Это большое озеро находится за чертой бывшей Кульджинской провинции на бесспорно китайской земле, близ императорской дороги, которая была проложена китайцами из Илийского края через городки Такиан-за и Джин-хо в Урумцы и далее чрез всю Монгольскую степь к Калгану и Пекину.
А я все жду… Вот торопливо идет дунганский старшина. Его неуклюжие китайские башмаки на толстой войлочной подошве весьма практичны при горячем песке и раскаленных камнях здешней почвы. Он еще издали безнадежно размахивает широкими рукавами. Сквозь стекла больших, круглых очков его видны подслеповатые, слезящие глаза с испуганным выражением от неудачных поисков за лошадью. Переводчик мой, казачий урядник Сташков, объяснил, что старшина лошадь дает свою, а проводника найти никак не может, потому что дунгане боятся ехать за границу, подозревая, что поездка эта предполагается совсем не для осмотра красот природы, а, вероятно, в один из ближайших китайских городов для переговоров с китайцами о передаче им Илийского края. Здешнему же дунгану ехать в Китай значит наверно поплатиться головой. Они сообразили также, что если бы ехал туда офицер, принадлежащий к одной из частей, стоящих лагерем близ Сайрама, то имел бы свою лошадь. Как бы то ни было, но на наших глазах, при малейшей попытке остановить конного дунгана и сторговаться с ним в качестве проводника, он сейчас же в карьер пускался наутёк, к посрамлению старшины, сознававшего бессилие своей власти.
Наконец проводник был найден. Маленькая вороная лошадка, под высоким китайским седлом, была подведена к крыльцу, приторочили вьючные сумы, долго бились, чтобы удлинить слишком короткие азиатские стремена, - и я поехал. Проводник был молодой, бедно одетый дунган. Кроме китайского языка, он не знал никаких даже отдельных слов других наречий, а переводчика я оставил проверять тех дунган, которые заявили желание принять русское подданство и переселиться в наши пределы.
Мы ехали на северо-восток, по извилистой тропинке берегом ручья. Сзади зелеными купами сливались вместе сады Чин-чи-хо-дзы, отделенные друг от друга глиняными стенками и застроенными участками, а теперь издали они казались сплошным лесом. Из-за серого, обсыпавшегося глиняного вала, с полукруглыми выступами по фасам, составляющего непременную ограду каждого китайского местечка, виднелись остроконечные, приподнятые кверху углы некоторых построек и кумирни, а впереди виднелся такой же серый вал местечка Лауцу-гуна, лежащего на нашем пути в 5-6 верстах от Чин-чи-хо-дзы.
Солнце садилось, как всегда в этой широте, около 7 часов вечера. Впереди за Лауцу-гуном надвигался Талкинский хребет, который предстояло нам перевалить, за ним высились снежные конусы обнаженных вершин Борохоро, начинавшие уже отражать кое-где нежные розовые блики заката. Направо виднелась похожая на стол гора из красного песчаника, возле которой лежит г. Суйдун. По мере того, как дорога незаметно поднималась на предгорий, вид на долину становился все грандиознее и красивее. Далеко позади громоздились увенчанные вечными снегами синеватые массы Тянь-Шаня, одного из громаднейших горных хребтов земного шара. Подошва этих гор терялась в золотистой мгле долины, имеющей до 150 верст ширины. Местами виднелась узкая лента реки Или, местами поднимался не то пар, не то дымок, сливавшиеся в общей голубой дали. Стройные контуры пирамидальных тополей высились над кущами вязов, обозначая селения, разбросанные, как острова, в этой начинавшей синеть от вечерних теней долине.
Тепло, тихо, но мертво кругом. Ни звука на земле, ни облачка на небе. Яркий круг солнца спокойно опускается за черту степного горизонта, обозначенного на западе бледно-лиловой, точно прозрачной полосой далеких гор. Созерцание природы и величественных картин ее невольно располагает к сообщительности. Хочется поделиться впечатлениями, и потому мы с проводником заговорили как-то разом. Его звали Суло-мей-за; он одушевленно рассказывал мне что-то по-китайски, указывая на соседние горы; я, глядя в его добродушные азиатские глаза, не раз видавшие смерть вблизи и всякие ужасы кровавых восстаний, хвалил ему по-русски и чудные краски заката, и долину, и горы его родины. И мы как будто понимали друг друга.
На повороте дороги, у тамарискового дерева, там, где ручей расширялся и звонко бежал по каменьям брода, нам встретилась арба, запряженная парой бычков; в ней загорелый дунган в синей рубахе и мальчик. Проводник мой отстал, заговорившись с встречными земляками, а спустя несколько минут все трое делали намаз и усердно молились, став на колени, лицом на запад.
Есть что-то глубоко серьезное в этой вечерней молитве мусульман. Где бы ни были они, в каком бы положении ни находились, - закат солнца точно обязательно напоминает каждому из них о неизбежном закате жизни, и они стремятся к молитве преимущественно близ воды, чтобы омыть, по обряду, руки и лицо. Дунгане и таранчи наименее фанатичны из всех мусульманских народностей, и наиболее религиозны - по-своему. Причиною этого, вероятно, китайский индифферентизм в вопросах религии. Взгляните, как сосредоточены их фигуры в мечети, как благоговейно смотрят на небо их глаза в благодарственной молитве к Богу за кусок съеденной дыни где-нибудь у придорожной канавки. «Аллах-акбер! Инш-аллах!» [Благодарение Богу! Слава Богу!] - произносится с верой на всем громадном пространстве мусульманского мира, от Китайской стены до Марокко. Быстро стемнело. Взошла луна. В густой полыни и ароматной джугре кричали перепела. К самой дороге теснились большие колючие кусты барбариса, и цветы белых мальв, на своих высоких стеблях, казались еще белее при лунном сиянии.
Вдали слышен лай собак. Еще один брод через шумящую речку, и в черных массах землянок и бараков замелькали красноватые огоньки лагеря. Это наш отдых и ночлег.
II
Когда роса еще не успела обсохнуть, когда горы еще кутались в белые туманы и облака дремали на вершинах обнаженных скал, мы с отдохнувшим дунганом карабкались все выше и выше по тропинке, лепящейся по берегам речки Талки, все быстрее и шумнее несущейся через камни. Дорога беспрестанно переходила с одного берега на другой, перекидываясь через мосты, устроенные нашими доморощенными инженерами-солдатиками, мосты, которые могли бы выдержать и артиллерию. Дунган Суломейза повеселел и пел во все горло дунганские заунывные песни, которые далеко разносило горное эхо. Ущелье становилось все уже. Огромные деревья, иногда точно со дна речки, поднимались кверху стройными купами и почти достигали нас пышными ветвями своей кроны. Это были разные породы тополей, платанов, или чинара, кое-где яблонь и карагач. По склонам гор, в боковых падях или логах, показались миниатюрные рощи нашей северной березки и более крупный ельник. Скалы теснились одна на другую. Речку перегородила груда валунов, через которые, как через плотину, неслась каскадами вода с оглушающим шумом. Изредка встречались нам верховые, глядевшие исподлобья киргизы, не то китайские, не то наши, - кто их разберет? Во всяком случае, проехать этой дорогой, в то время, когда она не была занята нашими войсками, - было бы делом рискованным. Окрестные горы и встречающиеся в них пещеры с развалинами древних ламайских монастырей и кладбищ издавна считаются разбойничьими гнездами дунганских и киргизских шаек барантачей [Барантачи - среднеазиатские бандиты. Баранта значит разбой, грабеж, воровство шайкой.].
Вот и Медвежий Угол. Это острые утесы, какими-то пиками возвышающиеся на повороте ущелья, при соединении его с другой боковой падью. В недавнее еще время здесь видали много медведей, какой-то малорослой породы, но далеко не кровожадных. Самое название медвежьего угла, вероятно, дано нашими солдатами. Талкинское ущелье считается одним из красивейших горных проходов в этой части хребта. Есть еще два перевала: через Большой и Малый Аксу. Там природа грандиознее, но зато угрюмее, и во время дождей косогоры слишком скользки; были случаи, что привычные киргизские лошади обрывались. Чем выше поднимались мы, тем все более и более выступало новых вершин и впадин. За голыми, лысыми утесами появлялись огромные, сверкающие на солнце массы снеговых пятен и залежей альпийского пояса. На камнях тропинки лепился мох вместе с красивыми лиловыми цветами и желтели сухие бессмертные цветки, а нежные колокольчики, гвоздика, мак и лилии остались далеко внизу, не смея подняться в эту заоблачную высь.
Перед самым перевалом, на высоте около десяти тысяч футов, мы встретили двухколесную арбу и в ней трех русских батальонных дам из лагеря, расположенного на самом берегу Сайрам-Нора - по ту сторону хребта. Арба осторожно спускалась по 45-градусной крутизне, и дамы, как видно, не трусили.
Наши потные и выбившиеся из сил лошаденки учащенно шагали вверх по твердой, каменной дороге, причем приходилось держаться за гриву, а седла сползали совсем на круп. Еще одно усилие - и мы на перевале. Картина хороша и немного напоминает по своей неожиданности Байдарские ворота в Крыму. Здесь, вместо моря - вид сверху на озеро. Оно под ногами, - под горой. На берегу, как стадо лебедей, рассеяны белые палатки стрелкового батальона. Голубая поверхность озера, как огромное голубое зеркало, далеко уходит вдаль, отражая небо, а на горизонте его загородили снеговые великаны Алтайских [Алатавских (Алатауских). - rus_tusk.] Альпов.
После степных местностей и тесного горного ущелья, это было поразительно красиво. Даже дунган стоял в каком-то немом оцепенении на гребне перевала. Не всегда, однако, удается видеть эту нежную голубую поверхность воды такою спокойною; часто она превращается в бушующую темно-серую бездну, и тогда, закутанная в туман и дождь, может показаться морем. Озеро Сайрам-Нор лежит на абсолютной высоте 7.500 футов. Длина и ширина его почти одинаковы - около 100 верст. Можно себе представить, что было бы, если бы все его воды спустились в долину.
Мне рассказывали потом, как оно непостоянно. Иногда вдруг почернеет и вздуется, при каком-нибудь внезапно налетевшем шквале из дальнего ущелья, и тогда бросает на берег могучие морские валы. Плавать в нем на лодке далеко от берега довольно опасно, потому что такие сюрпризы случаются совершенно неожиданно и волнение разводится очень быстро.
Высокая равнина, на которой раскинулись воды Сайрама, по климату значительно холоднее долины Или. Здесь всюду горная флора и альпийские пастбища, а по склонам соседних холмов сбегают еловые и пихтовые рощи. Здесь не увидишь, как на берегах Или, огромных следов полосатого красавца тигра. Вместо фазана и кабана, столь обыкновенных в окрестностях Кульджи, встречаются антилопа, горный олень и куропатка.
Спуск к Сайраму незначителен, - не более нескольких сот футов, и не особенно крут. Через полчаса мы были уже в лагере, где дымились кухни. Наступал адмиральский час.
Считаю нужным пояснить, почему наши войска занимали местность за чертой китайской границы, так сказать, нарушая неприкосновенность чужой территории. Талкинское ущелье было занято нами тогда, когда велись еще переговоры с Китаем о Кульдже и когда дайцинское правительство угрожало нам войною. Не занять этот перевал было невозможно, иначе мы имели бы в тылу нашего оккупационного отряда открытую для китайцев дорогу. Что военные приготовления Китая были только одной дипломатической угрозой, подтверждается и тем, что они не протестовали даже против занятия нами такого выгодного стратегического пункта у Сайрам-Нора, в 50-ти верстах от их пограничного городка Такианза; аванпосты же наши были выдвинуты еще далее.
Кода в Сайраме слегка сладковато-солончатая, - вкусная. Ее особенно любят лошади и, привыкнув к ней, неохотно пьют обыкновенную воду. Хороша эта вода и для купанья. Рыба в ней никогда не ловилась, но вот что удивительно: люди, почти два года прожившие на берегу озера, никогда не видали ни одной рыбки, как вдруг по всему побережью появились крошечные плотвички или другая порода, не знаю. Разовьются ли они, осталось, вероятно, загадкой, так как местность эта была вскоре после того оставлена нашими войсками. Мосты были разобраны и в Талках появились опять воровские шайки.
Я был там почти накануне ухода войск. Мирно лежало голубое озеро с каймой белой пены у своих низменных берегов, покрытых невысокой и попаленной солнцем травой. Кое-где желтелись одуванчики или пестрел ургуй из рода anemonae, а в соседних рощах полковые дамы собирали великолепные грузди.
По дороге в Такианзу, пролегавшей мимо самого лагеря, проезжали часто, под видом торговых дел, какие-то подозрительные азиатские оборванцы, не то киргизы, не то переодетые китайцы-шпионы, гнавшие перед собой несколько тощих баранов, как бы для виду. На них никто не обращал особого внимания, - лишь бы не воровали.
Обратный переезд через Талки и по ущелью показался мне короче - вероятно, потому, что вместо подъема приходилось постоянно спускаться вместе с паденьем шумящей Талкинки. У первого лагеря, в конце ущелья, куда мы добрались только в глубокую полночь, наши дунганские лошади до того устали, что едва переступали, а бедный Суломейза уже верст десять шагал пешком, чтобы не изнурить окончательно своего, более слабого, коня. Тут я с ним расстался, и на другой день, в сопровождении вестового, прискакал в Чин-чи-хо-дзы на свежем карабаире, которого мне любезно предложил начальник лагеря.
Суйдун
Из Чинчиходзы в Суйдун я предпочел проехать в почтовой тележке.
Татары и сарты отлично управляют нашей троечной упряжью, и звонкий русский колокольчик однообразно будил китайскую степь на 20-верстном переезде.
В Суйдуне у меня была временная квартира в доме богатого дунгана Сы-Шыр-ахуна [Ахуны - потомки какого-нибудь духовного или подвижника, хотя сами и не принадлежат к мусульманскому духовенству, как муллы или имамы. Это звание или титул существует только у дунган, и от них, вероятно, перешло и к таранчам - мусульманам-суннитам.]. Дом этот когда-то, до дунганского восстания, принадлежал, вероятно, одному из китайских сановников.
Постройка его вполне китайская. Два внутренних двора, мощенные плитами. Ворота с крутым изгибом, с резными из дерева драконами. Повсюду много деревянной искусной резьбы. Крыши из черепиц, имеющих форму раковин, вместо окон резные решетки, почти во всю стену, выходящую во двор, заклеенные бумагой. Рамы эти поднимаются на петлях кверху - для освежения. Тут же, в стене, против ворот, пустая ниша для домашних божков-бурханов.
Дом хозяйственный. У Сы-Шыр-ахуна две жены: одна постарше, другая молодая. У каждой своя половина. Одежда их, мебель и зеркала китайские. Вся вообще обстановка напоминает отчасти наши старинные помещичьи дома, со шкафами, шифоньерками, угольничками и пр. В углу, на жаровне, жгут вместо куренья щепки какого-то ароматного дерева, запах напоминает кампешевое. Несколько детей выглядывают из-за двери внутреннего дворика, с детским, свойственным всем народам любопытством. На столике, поставленном на нары в отведенной мне комнате, появились виноград и фрукты и неизбежный зеленый чай с китайскими закусками в разных чашках. Дунгане в домашней жизни ничем не отличаются от китайцев, но кушанья свои приготовляют гораздо чище.
Суйдун - небольшой торговый городок. Там живут около 80-ти семейств китайских купцов, остальные жители дунгане.
Отдыхать и пользоваться китайским кейфом пришлось, однако, недолго. Шум на улице и крики указывали, что случилось нечто не совсем обыкновенное. Запыхавшись, прибежал старый старшина Мацун, за ним весь двор Сы-Шыр-ахуна наполнился разным суйдунским людом: дунганами без кос и китайцами с косами. Они жужжали, как пчелы в улье, на своем непонятном языке.
Оказалось, что какой-то русский приказчик, из Кульджи, убил из револьвера китайца. Между китайцами переполох был ужасный. Скоро привели и виновника этой суйдунской драмы. Это был молодой человек лет 23-х. Он был бледен и уверял, что ничего не помнит. Три пули шестизарядного револьвера, который у него отняли, оказались выпущенными.
Из расспросов выяснилось, что молодой приказчик одного кульджинского торговца был послан в Суйдун закупать опий. Его угостили в дунганском ресторане, причем он выпил бутылку хересу [Хорош должен быть херес в Суйдуне - наверно, фабрикация из Тюмени или Омска, переделанная из кавказского вина.] и отправился обратно верхом. При самом выезде из города на почтовую дорогу, ему встретилась крытая китайская фура-дилижанс с девятью пассажирами, следовавшими из Кульджи. Под влиянием ли суйдунского хереса, или тоже попробовав опия, наш молодец, вероятно, вообразил, что нападает на китайское укрепление, и, наскакивая на двигавшуюся шагом фуру, прицеливался в сидящих в ней китайцев.
Возница (арабакеш) слез и пошел пешком, стараясь отогнать расхрабрившегося Дон-Кихота, который едва держался в седле. При первых выстрелах, китайцы попрятались один за другого; к несчастию, переднему спрятаться было некуда и он пал жертвою пьяной выходки. Пуля пробила ему голову повыше лба. Он жил недолго. Его успели только перенести к глиняной ограде кумирни.
Кумирня эта, у самого въезда в Суйдун, картинно вздымает углы своей розовой крыши в тени густых тополей и вязов.
Несчастный китаец, с спокойным бледно-желтым лицом, лежал под голубым бесстрастным небом. С боку головы чернела круглым пятном запекшаяся кровь его раны, мухи облепили ее.
Он был нестар. Жесткая черная коса, запачканная кровью, перекинулась через плечо. На руках, на синей рубахе и синих штанах пятна высохшей и побуревшей уже крови. Верно, он удерживал руками эту кровь, бившую струей.
Толпа китайцев молча и сосредоточенно смотрела на убитого. Старый, сморщенный сторож кумирни что-то шептал своим беззубым ртом, прикрывая лицо и голову мертвого листьями и свежей травой. Над ним устроили навес от солнца из тростниковой циновки, а вечером далеко было слышно причитанье родной матери убитого, приехавшей из Кульджи.
Рыданья этой китаянки, часто переходившие в длинные речитативы нараспев, напоминали наше деревенское вытье о покойниках, но казались как-то еще заунывнее. В них слышалась безысходная печаль, и сердце невольно замирало от этих полных тоски звуков. В такие минуты забываешь разницу привычек, расы, воспитания, религии и чувствуешь только, что страдает такой же человек и что китайское сердце способно так же сильно ощущать горе и радость, как и всякое другое…
А что испытывал в это время невольный убийца? Он спал сам как убитый, в каталашке волостного старшины. Завтра его увезут в Кульджу.
В 15-ти верстах от Суйдуна, на берегу реки Или, раскинулись развалины древней, манчжурской Кульджи [Новая, или Китайская Кульджа (Хойюань-Чен). - rus_turk.], разрушенной дунганами во время восстания 1868 года.
Развалины эти занимают верст пять вдоль берега реки и напоминают огромное кладбище. Дорога туда идет через обработанные яровые поля и мимо влажных, нарочно затопленных, изумрудных четырехугольников, - рисовых посевов.
Поля перемежаются купами густолиственных вязов и тенистыми аллеями виноградников, окруженными персиковыми деревьями. Местами попадаются бакчи, с спеющими арбузами и дынями, и луговины, сплошь засеянные пестрым цветущим маком, для сбора опиума.
Среди деревьев разбросаны отдельные хижины или небольшие выселки, состоящие из нескольких домов. При некоторых есть небольшие мечети китайской архитектуры, без минаретов, которые заменяют балкончики с решеткой или плоская крыша. Здесь проживают до двухсот дунганских семейств.
Подъезжая к развалинам, попадаются высокие камыши, нередко скрывающие тигра. Следы этого среднеазиатского хищника часто попадаются в этих местах. Затем дорога вьется между остатков стен, бывших пригородных домов и огибает овраг или глубокую промоину, образовавшуюся от весенних вод. Среди стен, местами оштукатуренных или сложенных из сырцового глинистого кирпича, возвышаются давно потухшие печи и очаги, где когда-то заботливые китайские хозяйки варили свои замысловатые похлебки.
Нередко можно видеть валяющиеся тут же черепа, с остатками темных волос китаянок или с длинной косою китайца. Страшный погром, постигший Кульджу во время мусульманского восстания, был так еще недавно, и груды насыпей и мусора погребли 50-тысячное китайское население, поголовно вырезанное дунганами.
Монгол Джин, ездивший со мною, был уроженец этой старой Кульджи и очевидец событий. Он спасся случайно в числе немногих, которым удалось бежать на ту сторону реки. Проезжая с ним по грудам камней и разрушенных глиняных построек, на которых изредка высились розоватые или голубые оштукатуренные стенки или валялись лепные из жженой глины барельефы цветов и драконов, я слушал его печальную повесть.
«Вон, - говорил он, указывая глазами вдаль, - то место, где жила моя мать, а там был наш дом… Тут был сад, - вот и срубленные пни…»
Целые картины улиц и кипящих жизнью домов с внутренним их убранством, с двориками, где цвели персики и гранатовые кусты, где бежали быстрые арыки, рисовал мне Джин (хорошо говоривший по-русски), картины прошлого, столь свежие еще в его памяти там, где я ничего не видел, кроме куч кирпича и глины да засыпанных землею колодцев или сухого пня.
Понятно, что должен был чувствовать бедный желтолицый и скуластый азиат, смотря на эту страшную картину смерти и разрушения. Небольшие черные глаза его, из которых один был с бельмом, не раз загорались огнем и вся фигура его как-то сосредоточенно, по-азиатски, сдерживалась и точно цепенела. Над всеми этими грудами всякого мусора и разбитых украшений, кумирень из зеленого глазурованного фаянса и какой-то стекловидной массы, высились основания двух огромных, четырехугольных башень из прекрасного квадратного кирпича. Это были укрепления древней цитадели. Кругом на значительном протяжении тянулась капитальная зубчатая стена, похожая на кремлевскую своей профилью и бойницами.
Вершины башень рухнули, когда Дзинь (или дзянь-дзюн Дзинь), бывший начальник всей провинции и войск, взорвал на воздух свой дворец после пира, видя невозможность держаться долее против ворвавшихся в город дунган. От его дома остались только две огромные каменные собаки, украшавшие въезд с улицы по мощенной плитами дороге. Довольно хорошо сохранились остатки русской торговой фактории, дом консульства и некоторые арки русской церкви. Окрестные жители продолжают разрушать ее, вытаскивая железные связи. Во многих колодцах таранчи и дунгане пробовали делать раскопки и поиски кладов. Некоторым счастливцам удалось найти рублей на тысячу серебряных слитков (ямб), заменяющих китайскую крупную монету (около 100 руб. каждая ямба). Другие же не нашли ничего. Говорят, что бывший таранчинский султан в развалинах дома Дзиня отыскал этих ямб с лишком на сорок тысяч.
Правильные раскопки этого города могли бы дать значительные находки, потому что не подлежит сомнению, что во время осады жители зарыли в землю все свое серебро и другие драгоценности. Был случай находки древних золотых монет с арабской надписью и женских украшений тонкой филиграновой работы.
Русские купцы за это дело не брались, находя более верный клад в наживе 100% на свои товары, а китайцы, вероятно, воспользуются развалинами и обшарят в них все углы.
Берег, на котором находятся остатки русской фактории, сильно подмывается водой и со временем должен будет обвалиться в реку. Отсюда в новую таранчинскую Кульджу есть прямая дорога берегом; или же к развалинам другого большого города, Баяндая, отстоящих от Кульджи в десяти верстах.
См. также:
• А. А. Дьяков. Воспоминания илийского сибинца о дунганско-таранчинском восстании в 1864-1871 годах в Илийском крае;
• С. Н. Алфераки. Кульджа и Тянь-Шань: Путевые заметки;
• Передача Кульджи китайцам (Всемирная иллюстрация);
• И. И. Поклевский-Козелл. Новый торговый путь от Иртыша в Верный и Кульджу и исследование реки Или на пароходе «Колпаковский»;
• Казак Омелька. Кульджинские дельцы: Очерки нравов;
• Д. Я. Федоров. Опыт военно-статистического описания Илийского края;
• Г. Ш. Кармышева. К истории татарской интеллигенции (1890-1930-е годы). Мемуары.