Как белый камень...
Я уже рассказывала о своём домрайсаде - о двух усадьбах: нашей в Нововасильевке, где мы жили в период от трёх до девяти моих лет, и бабушкиной (и дедушкиной, и дяди Толи-тёти Шуриной) в Приазовье.
С бабушкиным домом и усадьбой связаны и первые мои «вещие», точнее, провидческие сны: однажды, ещё в детстве, мне приснилось, что на месте крохотного палисадничка с виноградом напротив входа в бабушкину половину дома вдруг оказался колодец - полуобрушившийся, то есть уже без наружной части, - с влажной, слегка осевшей землёй, указывающей на близость воды.
Бабушка сначала «отказалась» (так она говорила, передавая отрицание какого-то действия или слов: «Я сначала отказалась, что это было, а потом вспомнила и поизвинялась» - бабушка говорила, когда кто-то возвёл на другого напраслину, а потом убедился в собственной неправоте: «Поизвиняйси...»), а потом «поизвинялась»:
- А и правда, был здесь колодец, только очень давно, ещё до войны...
Причём это был именно колодец, а не более поздний бассейн с привозной ( мягчайшей и сладчайшей) «бабановской» водой, - расположенный ближе к дому, почти у самых бабушкиных окон.
В действительности на этом месте уже давно не было никакой осевшей земли - и вообще никаких признаков давнего колодца: весь участок забетонировали, а из специально оставленных небольших прямоугольников живой земли рос виноград и, поднимаясь по круглым опорам, вился вверху, образуя сплошную крытую аллею.
Образ колодца в моём сознании неразрывно соединился с сиренью: непроходимая (но только не для нас, детей, пробиравшихся туда несмотря на строгие запреты) сиреневая чащоба окружала «страшный» полуосыпавшийся колодец на пустыре «в огородах», то есть за ветроупорной полосой в конце бабушкиного огорода; кусты сирени всегда росли и возле питьевого бассейна, щедро питаясь водой, которой ополаскивали вёдра перед тем как их наполнить.
У нас дома ни бассейнов, ни колодцев почти никогда не было - почему-то всегда был и водопровод, и канализация. Не было и сирени нигде - может, ещё и поэтому я на всю жизнь запомнила эстетическое потрясение от увиденной у кого-то из нововасильевских соседей четырёхрядной сиреневой аллеи - тёмной, прохладной, с влажной землёй у корней, образующей сплошные сиреневые своды над головой.
Спустя многие годы я увидела ещё один сон - образ грядущей опустелости бабушкиного дома. Я увидела сухие пожухшие листья, свернувшиеся в трубочки и носимые по двору осенним ветром...
Через несколько лет после того, похоронив бабушку и возвращаясь на следующий день от её кумы и многолетней задушевной подруги бабушки Лены (Ели, как называла её моя бабушка) Тыщенко, с которой они дружили ровно 60 лет, с 1936 года, и которой я носила какие-то таблетки, привезённые из Сум по её заказу, я вдруг с особенной силой ощутила вот это самое «никогда».
Никогда больше я не увижу свою любимую, ненаглядную бабушку Марусю, никогда больше я не буду возвращаться от бабушки Лены, посылаемая к той с какими-то мелкими поручениями (у них у всех долго не было телефонов), как это было сотни раз во время моих каникул, никогда больше не будет сидеть на решётчатой скамеечке, встроенной в штакетник забора, моя бабушка и не будет «выглядывать» ни меня, ни мою маму, ни мою сестру Лилю, как она это делала всегда во время наших приездов, выходя нас встречать за несколько часов до назначенного срока...
Я шла сквозь метель, бившую в глаза мелкими острыми снежинками, и сквозь горячие слёзы видела внутренним взором стремительно остывающую жизнь уютного бабушкиного дома...
Вот я приехала однажды, а бабушки дома нет. Тётя Шура сказала, что она у соседки - бабушкина электрическая духовка сломалась, а бабушке непременно к моему приезду хотелось напечь коржиков...
А вот ещё раз приехала, а бабушке нужно пасти гусей. Мы пошли с ней на ближний лужок, сели в прохладной тени на зелёную травку и стали разговаривать о том, о сём. Бабушка была ужасно рада и моему приезду, и тому, что ей не скучно сидеть одной, выполняя «гусиную повинность» (этот опыт был, скорее всего, разовый из-за необходимости выпаса, то есть гусей бабушка больше не заводила), а я была рада бабушке и рада такому неожиданному «поэтическому побегу» «на зелёные луга» (я всегда ходила босиком и у бабушки, и на море, в буквальном смысле слова «заземляясь» и освобождаясь от городской «наэлектризованности»).
Бабушка легко помахивала перед собой прутиком, чертя незримые воздушные письмена, а гуси разбрелись по лужку и вовсе не читали их, предоставив это занятие мне...
А сколько мы с ней всегда разговаривали обо всём! первая ночь долгожданной встречи почти всегда была бессонной - вот уже и легли спать, вот уже и даём себе слово «ну всё, всё, спим, успеем ещё наговориться!», - и опять рассказы, вопросы, новости, шутки, смех...
Уже когда я училась в институте и пыталась рассказывать бабушке о преподавателях, о событиях студенческой жизни, она мне говорила:
- Конечно, я многого не понимаю из того, что ты рассказываешь, - но мне всё равно очень интересно!
А уж сколько всего мне нарассказывала сама бабушка!
И про войну, и про бомбёжки, и про пожары, и про раскулачивания и колхозы, и про то, как она людям помогала, а дедушке на фронте это добро отзывалось, и про свою жизнь и жизнь односельчан, а сколько юмора, точных наблюдений, характеров, присказок, пословиц и поговорок, живорождённых слов...
И в последний раз «на своих ногах» я увидела бабушку тоже за воротами - она и встречала нас всегда у ворот, и провожала «за вороты», и махала нам вслед рукой, а мы махали ей через заднее стекло дяди Толиного автомобиля, увозимые на железнодорожный вокзал в Мелитополе.
Бабушка стояла такая маленькая, худенькая (она была мне под подбородок, но всегда полная, а в конце жизни «уменьшилась»), в очках с огромными увеличительными стёклами, которые она носила после операции...
Я обняла её - такую хрупкую и беззащитную - на прощание, и у меня зашлось от жалости сердце. Мы отъезжали от двора, а бабушкина и без того уже крохотная фигурка всё уменьшалась и уменьшалась - но разрасталась в моей душе и болью, и безмерной благодарностью к ней, показавшей мне на всю жизнь, что такое любовь...
В последний раз живой я увидела бабушку уже зимой, в постели, слёгшую уже в последнюю, смертную болезнь, а ещё через месяц приехала на её похороны...
...Всё своё детство и юность проведя в лишениях, труде и бедности, а потом выйдя замуж за «богатого» дедушку Павлика (у него на восьмерых: дедушку, его маму, двух его братьев и четырёх сестёр - было полмельницы, на которой дедушка же и работал), бабушка стала хорошо и красиво одеваться.
Она рассказывала мне о своих нарядах, но я по своему равнодушию к одежде не запомнила почти ничего (мама моя говорила: Лиля всю душу вымотает, пока оденется: платье не такое, шапка не такая, сапоги не такие, шуба не такая, - а на тебя мешок надень, горшок на голову - бери за ручку и веди куда хочешь, - такой я и осталась).
Но один бабушкин рассказ о каких-то чудо-ботиночках легчайших, жёлтой кожи, я запомнила - наверное, по филологии исключительно, ибо это была настоящая поэзия, а не ботиночки.
Были они какой-то особой тонкости и красоты, и бабушка берегла их: надевала только на танцах, а до танцев и с танцев несла их... свёрнутыми в кармане, такими они были изящными и тонкими.
И ещё были на них какие-то потрясающей красоты то ли пуговички, то ли застёжечки-шнуровочки.
Никогда не видала я тех ботинок - но до сих пор стоят и улыбаются они мне сквозь толщу лет, как живые...
Не забыла бабушка и о своём последнем наряде.
В этом дворе по-прежнему живут дядя Толя и тётя Шура (а дети их, Валя и Серёжа, разъехались по городам и весям).
И вьётся по-прежнему виноград, образуя крытую аллею, и плодоносят деревья, и растут цветы, и наполняется бассейн вкусной и мягкой питьевой водой.
Но для меня теперь всё стало другим.
Да и раскатились по сторонам белёные камни, лежавшие у ворот, не сидят на скамеечках перед дворами люди, не ведут к домам двухрядные аллейки веничей - летних кипарисиков, называемых по-научному кохией веничной...
Но в моём личном раю всё осталось как было: цветут, не увядая, сирени и мальвы, звенит колодезная цепь, подрагивает и бьётся боками о стенки бассейна ведро с прозрачной бабановской водой, и сторожат ворота белые камни.
И по дорожке навстречу мне идёт босая бабушка и бережно несёт в кармане заветные ботиночки.
А я сижу почти у самых райских ворот на решётчатой скамеечке, встроенной в штакетник, и «выглядываю» - жду, когда бабушка подойдёт поближе, чтобы сначала крепко обнять и поцеловать её, а потом наконец рассмотреть, что же там было на этих ботиночках: необыкновенные какие-то пуговки - или такой же неземной красоты шнуровочка?
Молодая бабушка Маруся
(вот только не знаю, с кем*...)
А это какое-то застолье, я не уверена,
бабушка ли это в платье с белым воротником,
а вот в центре стола в белом - точно дедушка Павлик...
А это работы «фотографа Жмаева А. П.»:
Портрет бабушки Маруси
(бабушке там 42 года, уже намного меньше, чем мне сейчас...)...
«Портрет радио» на салфеточке:
А вот и сам «фотограф Жмаев А. П.»
собственной персоной:
Бабушка с тёкмарусей и бабушкой Леной-Елей Тыщенко
Бабушка с подругой Елей Тыщенко
и ещё с кем-то, мне неведомым...
Сидят: дедушка Павлик, Валя (дяди Толина и тёти Шурина дочь), бабушка Маруся.
Стоят: Серёжа (сын дяди Толи и тёти Шуры), тётя Шура и дядя Толя
Дядя Толя (вернулся с чьей-то свадьбы у ближних соседей),
тётя Шура, Серёжа (мой двоюродный брат),
я и мама (в бигуди и спешно застёгивающая халат)
Бабушка с Лилей и кучей псюрни на заветной скамеечке
(так называлось кошачье-собачье поголовье, всегда гигантское)
Тётя Шура, Валя, дядя Толя и кот Кицанчик (за спиной у дяди Толи)
Слева от тёти Шуры (за её спиной) - куст сирени у бассейна, а приснившийся мне колодец был справа, за спиной у дяди Толи.
* UPD от 8 мая 2014 г.
Теперь знаю: съездила в гости к тёте Кате, двоюродной сестре мамы и дяди Толи, дочери родного брата дедушки Павлика Миши, и увидела в её семейном альбоме ещё один снимок из этой серии.
Слева стоит бабушка Настя, мама моей двоюродной тёти Кати, справа моя бабушка Маруся, посредине - Витя, родной (старший) брат тёти Кати ( тот самый, которого вскоре убили из-за девушки), сын Насти и Миши.
Настя (тёти Катина мама) и моя бабушка Маруся вышли замуж за родных братьев (Мишу и Павла), следовательно, бабушка моя на верхнем снимке стоит рядом с родным племянником мужа, а на нижнем ещё и с женой мужниного брата:
На долгую память Марусе от тёти Насти
Музыкальный киоск
© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.
С бабушкиным домом и усадьбой связаны и первые мои «вещие», точнее, провидческие сны: однажды, ещё в детстве, мне приснилось, что на месте крохотного палисадничка с виноградом напротив входа в бабушкину половину дома вдруг оказался колодец - полуобрушившийся, то есть уже без наружной части, - с влажной, слегка осевшей землёй, указывающей на близость воды.
Бабушка сначала «отказалась» (так она говорила, передавая отрицание какого-то действия или слов: «Я сначала отказалась, что это было, а потом вспомнила и поизвинялась» - бабушка говорила, когда кто-то возвёл на другого напраслину, а потом убедился в собственной неправоте: «Поизвиняйси...»), а потом «поизвинялась»:
- А и правда, был здесь колодец, только очень давно, ещё до войны...
Причём это был именно колодец, а не более поздний бассейн с привозной ( мягчайшей и сладчайшей) «бабановской» водой, - расположенный ближе к дому, почти у самых бабушкиных окон.
В действительности на этом месте уже давно не было никакой осевшей земли - и вообще никаких признаков давнего колодца: весь участок забетонировали, а из специально оставленных небольших прямоугольников живой земли рос виноград и, поднимаясь по круглым опорам, вился вверху, образуя сплошную крытую аллею.
Образ колодца в моём сознании неразрывно соединился с сиренью: непроходимая (но только не для нас, детей, пробиравшихся туда несмотря на строгие запреты) сиреневая чащоба окружала «страшный» полуосыпавшийся колодец на пустыре «в огородах», то есть за ветроупорной полосой в конце бабушкиного огорода; кусты сирени всегда росли и возле питьевого бассейна, щедро питаясь водой, которой ополаскивали вёдра перед тем как их наполнить.
У нас дома ни бассейнов, ни колодцев почти никогда не было - почему-то всегда был и водопровод, и канализация. Не было и сирени нигде - может, ещё и поэтому я на всю жизнь запомнила эстетическое потрясение от увиденной у кого-то из нововасильевских соседей четырёхрядной сиреневой аллеи - тёмной, прохладной, с влажной землёй у корней, образующей сплошные сиреневые своды над головой.
Спустя многие годы я увидела ещё один сон - образ грядущей опустелости бабушкиного дома. Я увидела сухие пожухшие листья, свернувшиеся в трубочки и носимые по двору осенним ветром...
Через несколько лет после того, похоронив бабушку и возвращаясь на следующий день от её кумы и многолетней задушевной подруги бабушки Лены (Ели, как называла её моя бабушка) Тыщенко, с которой они дружили ровно 60 лет, с 1936 года, и которой я носила какие-то таблетки, привезённые из Сум по её заказу, я вдруг с особенной силой ощутила вот это самое «никогда».
Никогда больше я не увижу свою любимую, ненаглядную бабушку Марусю, никогда больше я не буду возвращаться от бабушки Лены, посылаемая к той с какими-то мелкими поручениями (у них у всех долго не было телефонов), как это было сотни раз во время моих каникул, никогда больше не будет сидеть на решётчатой скамеечке, встроенной в штакетник забора, моя бабушка и не будет «выглядывать» ни меня, ни мою маму, ни мою сестру Лилю, как она это делала всегда во время наших приездов, выходя нас встречать за несколько часов до назначенного срока...
Я шла сквозь метель, бившую в глаза мелкими острыми снежинками, и сквозь горячие слёзы видела внутренним взором стремительно остывающую жизнь уютного бабушкиного дома...
Вот я приехала однажды, а бабушки дома нет. Тётя Шура сказала, что она у соседки - бабушкина электрическая духовка сломалась, а бабушке непременно к моему приезду хотелось напечь коржиков...
А вот ещё раз приехала, а бабушке нужно пасти гусей. Мы пошли с ней на ближний лужок, сели в прохладной тени на зелёную травку и стали разговаривать о том, о сём. Бабушка была ужасно рада и моему приезду, и тому, что ей не скучно сидеть одной, выполняя «гусиную повинность» (этот опыт был, скорее всего, разовый из-за необходимости выпаса, то есть гусей бабушка больше не заводила), а я была рада бабушке и рада такому неожиданному «поэтическому побегу» «на зелёные луга» (я всегда ходила босиком и у бабушки, и на море, в буквальном смысле слова «заземляясь» и освобождаясь от городской «наэлектризованности»).
Бабушка легко помахивала перед собой прутиком, чертя незримые воздушные письмена, а гуси разбрелись по лужку и вовсе не читали их, предоставив это занятие мне...
А сколько мы с ней всегда разговаривали обо всём! первая ночь долгожданной встречи почти всегда была бессонной - вот уже и легли спать, вот уже и даём себе слово «ну всё, всё, спим, успеем ещё наговориться!», - и опять рассказы, вопросы, новости, шутки, смех...
Уже когда я училась в институте и пыталась рассказывать бабушке о преподавателях, о событиях студенческой жизни, она мне говорила:
- Конечно, я многого не понимаю из того, что ты рассказываешь, - но мне всё равно очень интересно!
А уж сколько всего мне нарассказывала сама бабушка!
И про войну, и про бомбёжки, и про пожары, и про раскулачивания и колхозы, и про то, как она людям помогала, а дедушке на фронте это добро отзывалось, и про свою жизнь и жизнь односельчан, а сколько юмора, точных наблюдений, характеров, присказок, пословиц и поговорок, живорождённых слов...
И в последний раз «на своих ногах» я увидела бабушку тоже за воротами - она и встречала нас всегда у ворот, и провожала «за вороты», и махала нам вслед рукой, а мы махали ей через заднее стекло дяди Толиного автомобиля, увозимые на железнодорожный вокзал в Мелитополе.
Бабушка стояла такая маленькая, худенькая (она была мне под подбородок, но всегда полная, а в конце жизни «уменьшилась»), в очках с огромными увеличительными стёклами, которые она носила после операции...
Я обняла её - такую хрупкую и беззащитную - на прощание, и у меня зашлось от жалости сердце. Мы отъезжали от двора, а бабушкина и без того уже крохотная фигурка всё уменьшалась и уменьшалась - но разрасталась в моей душе и болью, и безмерной благодарностью к ней, показавшей мне на всю жизнь, что такое любовь...
В последний раз живой я увидела бабушку уже зимой, в постели, слёгшую уже в последнюю, смертную болезнь, а ещё через месяц приехала на её похороны...
...Всё своё детство и юность проведя в лишениях, труде и бедности, а потом выйдя замуж за «богатого» дедушку Павлика (у него на восьмерых: дедушку, его маму, двух его братьев и четырёх сестёр - было полмельницы, на которой дедушка же и работал), бабушка стала хорошо и красиво одеваться.
Она рассказывала мне о своих нарядах, но я по своему равнодушию к одежде не запомнила почти ничего (мама моя говорила: Лиля всю душу вымотает, пока оденется: платье не такое, шапка не такая, сапоги не такие, шуба не такая, - а на тебя мешок надень, горшок на голову - бери за ручку и веди куда хочешь, - такой я и осталась).
Но один бабушкин рассказ о каких-то чудо-ботиночках легчайших, жёлтой кожи, я запомнила - наверное, по филологии исключительно, ибо это была настоящая поэзия, а не ботиночки.
Были они какой-то особой тонкости и красоты, и бабушка берегла их: надевала только на танцах, а до танцев и с танцев несла их... свёрнутыми в кармане, такими они были изящными и тонкими.
И ещё были на них какие-то потрясающей красоты то ли пуговички, то ли застёжечки-шнуровочки.
Никогда не видала я тех ботинок - но до сих пор стоят и улыбаются они мне сквозь толщу лет, как живые...
Не забыла бабушка и о своём последнем наряде.
В этом дворе по-прежнему живут дядя Толя и тётя Шура (а дети их, Валя и Серёжа, разъехались по городам и весям).
И вьётся по-прежнему виноград, образуя крытую аллею, и плодоносят деревья, и растут цветы, и наполняется бассейн вкусной и мягкой питьевой водой.
Но для меня теперь всё стало другим.
Да и раскатились по сторонам белёные камни, лежавшие у ворот, не сидят на скамеечках перед дворами люди, не ведут к домам двухрядные аллейки веничей - летних кипарисиков, называемых по-научному кохией веничной...
Но в моём личном раю всё осталось как было: цветут, не увядая, сирени и мальвы, звенит колодезная цепь, подрагивает и бьётся боками о стенки бассейна ведро с прозрачной бабановской водой, и сторожат ворота белые камни.
И по дорожке навстречу мне идёт босая бабушка и бережно несёт в кармане заветные ботиночки.
А я сижу почти у самых райских ворот на решётчатой скамеечке, встроенной в штакетник, и «выглядываю» - жду, когда бабушка подойдёт поближе, чтобы сначала крепко обнять и поцеловать её, а потом наконец рассмотреть, что же там было на этих ботиночках: необыкновенные какие-то пуговки - или такой же неземной красоты шнуровочка?
Молодая бабушка Маруся
(вот только не знаю, с кем*...)
А это какое-то застолье, я не уверена,
бабушка ли это в платье с белым воротником,
а вот в центре стола в белом - точно дедушка Павлик...
А это работы «фотографа Жмаева А. П.»:
Портрет бабушки Маруси
(бабушке там 42 года, уже намного меньше, чем мне сейчас...)...
«Портрет радио» на салфеточке:
А вот и сам «фотограф Жмаев А. П.»
собственной персоной:
Бабушка с тёкмарусей и бабушкой Леной-Елей Тыщенко
Бабушка с подругой Елей Тыщенко
и ещё с кем-то, мне неведомым...
Сидят: дедушка Павлик, Валя (дяди Толина и тёти Шурина дочь), бабушка Маруся.
Стоят: Серёжа (сын дяди Толи и тёти Шуры), тётя Шура и дядя Толя
Дядя Толя (вернулся с чьей-то свадьбы у ближних соседей),
тётя Шура, Серёжа (мой двоюродный брат),
я и мама (в бигуди и спешно застёгивающая халат)
Бабушка с Лилей и кучей псюрни на заветной скамеечке
(так называлось кошачье-собачье поголовье, всегда гигантское)
Тётя Шура, Валя, дядя Толя и кот Кицанчик (за спиной у дяди Толи)
Слева от тёти Шуры (за её спиной) - куст сирени у бассейна, а приснившийся мне колодец был справа, за спиной у дяди Толи.
* UPD от 8 мая 2014 г.
Теперь знаю: съездила в гости к тёте Кате, двоюродной сестре мамы и дяди Толи, дочери родного брата дедушки Павлика Миши, и увидела в её семейном альбоме ещё один снимок из этой серии.
Слева стоит бабушка Настя, мама моей двоюродной тёти Кати, справа моя бабушка Маруся, посредине - Витя, родной (старший) брат тёти Кати ( тот самый, которого вскоре убили из-за девушки), сын Насти и Миши.
Настя (тёти Катина мама) и моя бабушка Маруся вышли замуж за родных братьев (Мишу и Павла), следовательно, бабушка моя на верхнем снимке стоит рядом с родным племянником мужа, а на нижнем ещё и с женой мужниного брата:
На долгую память Марусе от тёти Насти
Музыкальный киоск
Click to view© Тамара Борисова
Если вы видите эту запись не на страницах моего журнала http://tamara-borisova.livejournal.com и без указания моего авторства - значит, текст уворован ботами-плагиаторами.