«Человек» и «животное»: где провести грань?-1
(в продолжение старого спора с тт.марксистами, где я говорил, что «человека» от «животного» отличают только два признака - труд и язык, и оба относятся не к индивиду, а к обществу, которое а) система надиндивидуальная, формирующая персональные качества его членов сообразно их «месту» в «точках пересечения» общественных отношений, и б) радикально отличается от сообществ животных, но не социальностью, которая у животных есть тоже , а теми же самыми производящим хозяйством и языком.
А вот если сравнивать индивидов - элементов системы, то какой признак для сопоставления ни возьми, по нему высшие антропоиды будут объединяться с человеком и противопоставляться «всем прочим животным», в том числе и низшим приматам. Это касается интеллекта, языковой способности, эмоций, чувств и т.п. Скажем, чувства справедливости и свободы базируются на механизмах эмоциональной оценки ситуации и анализа социальных связей вовлечённых в неё индивидов (особенно создавших проблему) по отношению к «нам» ( 1, 2, 3), а они у нас общие с высшими приматами. То есть на уровне индивидов грань между «человеком» и «животными» проходит так, что разделяет высших и низших приматов, не выделяя человека из первых.
Про происхождение языка я уже пересказывал Козинцева, а в обоснование этой грани перескажу книгу Иоахима Бауэра « Почему я чувствую то, что чувствуешь ты? Интуитивная коммуникация и секрет зеркальных нейронов», ведь появление этой грани в филогенетическом ряду приматов связано с умалением и разрушением прежних механизмов коммуникации, основанных на инстинктах, с замещением (субституцией) их филогенетически новыми, основанными на подражании, опосредованном зеркальными нейронами. Важное независимое подтверждение этой мысли - системы зеркальных нейронов найдены в гиперстриатуме певчих птиц, там они развиваются независимо и тоже тоже опосредуют подражание, но лишь в узком контексте формирования видовой песни путём подражания пению старых самцов-учителей).
Громадное большинство позвоночных, включая добрую половину отряда приматов (от лемуров до мартышек включительно) вполне могут рассматриваться как «эгоистические индивиды», более или менее соответствующие одноименной идеализации социобиологов, независимые от других особей и координирующие с ними своё поведение только «насильственно» - принудительным действием видовых сигналов, территориальных или брачных. Для точности надо добавить, что кроме высших приматов (людей, антропоидов, частично также павианов и макак) концепт «эгоистического индивида» не вполне применим к самцам певчих воробьиных, попугаев и колибри, но лишь в контексте вокального научения молодых самцов у взрослых учителей и затем - вокального копирования песен наиболее успешных самцов внутри группировок в порядке расширения репертуара. Неприменим ровно по той же причине - это не индивидуальное действие, а подражание неким общим «образцам», подгонка под них вокального поведения индивида. Но это отдельная тема.
Соответственно, все эти животные «эгоистичны» тогда, когда находятся в анонимных стаях или ведут одиночный образ жизни, вне связанности асимметричными социальными связями, созданными и поддерживаемыми коммуникацией с её видоспецифическими сигналами. Тогда они ведут себя так, как это описано в опыте с воробьями, и это поведение прямо противоположно тому, которое наблюдается в период, когда по результатам предшествующей коммуникации индивиды «связаны» социальной связью, как бы скованы одной цепью надындивидуальной природы.
В этом состоянии они, «даже испытав очевидные негативные последствия конкретных социальных связей, прикладывают значительные усилия для поддержания таких связей и в дальнейшем. Чем сильнее социальная связь, тем больше ограничений она накладывает на активность одного или обоих партнёров. Часто эти ограничения проявляются раньше, чем какие - либо выгоды социальной связи».
[см. статью С.В.Попова «Неопределённость внешней среды и возбуждение/стресс как детерминанты поведения в ЖОБ №4 за этот год (синопсис на англ. + презентация). Там показано, что причина приложения животными значительных усилий на поддержание состояния «связанности» социальными отношениями, даже там и тогда, где оно ограничивает обоих участников, необъяснимо исходя из социобиологических объяснений, относящихся к ультимативным механизмам, и требует анализа механизмов проксимальных. В.К.].
Так или иначе, позвоночные, не входящие в группу «человек + высшие антропоиды» или «человек +высшие приматы» (с макаками и павианами, см.ниже), существуют как бы в двух альтернативных состояниях, и «перещёлкиваются» между ними на протяжении всего годового цикла. Одно состояние - «эгоистические индивиды», живущие одиночно или в анонимных стаях, которые во всех своих жизненных ситуациях максимизируют потребление или минимизируют риск для себя. Поэтому в ответ на всякую проблемную ситуацию, созданную столкновением с сородичем-компаньоном в той же стае, на этой стадии своей жизни они уходят от взаимодействия, берегут себя, не вступают в расточительную и рискованную коммуникацию, т.е. ведут себя как несоциальные виды отсюда.
Другое состояние - социальной связанности и социальной зависимости, когда все члены сообщества вкладываются в долгосрочное осуществление той самой расточительной и рискованной коммуникации друг с другом. Независимо от конкретной калькуляции выигрыша/риска для каждого из них, они не разрывают социальной связанности до тех пор, пока соответствующий паттерн отношений устойчиво воспроизводится вопреки возмущениям экологической среды снаружи и социальной среды внутри группировки. Т.е. устойчивость воспроизводства системного целого в непрерывно возобновляющемся процессе коммуникации всех со всеми здесь первенствует над индивидуальной выгодой каждого, особи активно создают проблемные ситуации друг другу, ищут этого, и разрешая возникающий «конфликт интересов» через обмен сигналами в процессе коммуникации, воспроизводят и совершенствуют социальные связи между собой.
Однако эта связанность индивидов во втором состоянии как бы «внешняя», достигающаяся «принудительным сопряжением» их активностей по форме, во времени и в пространстве, с тем, чтобы образовать видоспецифический ансамбль компаньонов, необходимый для поддержания соответствующего «видоспецифического же» паттерна социальных связей. «Эгоистические индивиды» первого состояния как бы пристегиваются друг к другу внешними средствами, относящимися не к индивидуальному, а к видовому уровню, в первую очередь видовые наборы демонстраций, осуществляющих коммуникацию в соответствующем контексте и представляющих собой последовательные стадии реализации видового инстинкта в этой сфере.
Собственно, для «сочленения» независимых индивидов асоциальной стадии в ансамбль, воспроизводящий социальную структуру, как собранная группа танцоров воспроизводит танец, потому и должен использоваться инстинкт, что каждый из индивидов по отношению к нему (инстинкту) не обладает свободой выбора. Индивид может или устойчиво использовать «нужные демонстрации в нужной ситуации социального взаимодействия», образуя соответствующие структуры поведения и через них удерживаться в социуме + вознаграждаться в меру эффективности этого использования, или не использовать и удаляться из социума разнообразными формами социального контроля (1 и 2). Но вот не использовать их (=отказаться от инвестирования в воспроизводство системного целого ради увеличения собственной выгоды, например, оптимизации бюджета времени и энергии) и остаться в социуме получается плохо или не получается совсем. Из этого происходит эволюционная устойчивость групповых адаптаций, находящихся в контрапункте с интенциями «эгоистических индивидов» (к которым относятся и коммуникация, и социальность).
Иными словами, на одной, асоциальной части годового цикла, индивиды ведут себя как молекулы идеального газа, перемещающиеся стохастически (в смысле - вполне независимо от телодвижений и взаимодействий других особей, даже обладающих потенциальной сигнальностью). С себе подобными они взаимодействуют только «в точках случайного соударения» без всяких попыток активного поиска контактов или, наоборот, избегания контактов с использованием сигнального поля, оставляемого активностью других особей.
На второй, «социальной» стадии, это поведение превращается в свою противоположность за счёт «принудительного» действия видовых инстинктов, запускаемых в связи с социальной коммуникацией, пространственно-ориентированным поведением и т.п. По прошествии этой социальной стадии социум вновь «рассыпается» на независимых и «эгоистических» индивидов, сохраняющих этот modus operandi даже в скоплениях, стаях и т.п.
Эту группу, полученную исключением человека и высших приматов, можно обозначить как «низшие позвоночные». Здесь социальная связь и социальная зависимость не следует непосредственным образом из побуждений особей и не являются индивидуальным выбором, индивиды «принуждаются» к ней действием видового инстинкта, главной частью которого является специфическое продуцирование видовых сигналов в соответствующих ситуациях взаимодействия и обмен демонстрациями в рамках эффективной коммуникации, чтобы эти ситуации разрешить. А те индивиды, которые «принуждаются к социальной связи» плохо, несвоевременно, или, наоборот, слишком сильно, «наказываются» разными эволюционными и поведенческими механизмами.
Так или иначе, у низших позвоночных, вплоть до мартышек с капуцинами, социум («в лице» составляющих его «нормальных» особей) почти не имеет действенных средств, чтобы «вписать» в него таких вот уклоняющихся индивидов, скорректировав их поведение в нужную сторону, кроме разве что «утешения жертвы» и иных форм reconciliation behaviour.
А вот дальше, в филогенетическом ряду приматов, у макак и павианов, потихонечку появляются, совершенствуются и усиливаются всякие способы коррекции поведения «уклонистов» в сторону социальной нормы, через подражание типическим действиям в типической ситуации «нормальных особей», которые выступают в качестве идеального образца. Связано это с зеркальными нейронами, уже упомянутыми ранее. Эта нейробиологическая структура позволяет наблюдателю выделить в действии другой особи (связанном с разрешением некой проблемной ситуации, регулярно воспроизводимой в данном сообществе) «идеальные образцы» соответствующих действий, а затем точно воспроизвести образец в собственном поведении, когда наблюдатель сам попадёт в типологически сходную ситуацию.
Причём соответствующее действие отнюдь не копируется во всех деталях, в которых оно воспроизводится моделью для подражания: выделяется тип, отбрасываются индивидуальные особенности исполнения, и затем данное действие исполняется по выделенному типу «с пересчётом» на особенности телесной организации самого наблюдателя, его отличающегося темперамента, других физических сил и т.п. психобиологические вариации. [То же самое зафиксировано при формировании видовой песни у певчих птиц: молодой самец при обучении выделяет «тип» соответствующего напева, и воспроизводит его, без индивидуальных особенностей исполнения песни «учителем», хотя хореография пения - «жестикуляция» головы, клюва и тела поющей птицы - копируется им точно, в деталях - В.К.].
Соответственно, главным признаком «низших позвоночных», попадающих по нашей классификации в «животные», до мартышек и капуцинов включительно - то, что социальная связь и социальная зависимость у них
а) не существуют перманентно, но создаются вынужденно, на определённый срок, и
б) охватывают отнюдь не все аспекты жизни особей, а лишь тот контекст общения, в котором «работают» видовые сигналы инстинктивной природы, вроде сигналов ухаживания/угрозы у ящериц, птиц и рыб, или сигналов предупреждения об опасности лемуров, капуцинов и мартышек.. В таком случае социальные влияния локальны и не могут генерализоваться.
При переходе к другой группе высших позвоночных эти сигналы теряют специфичность, становятся семантически пустыми, их роль в коммуникации умаляется по сравнению с подражанием действиям других особей, опосредуемым системами зеркальных нейронов, пока у антропоидов не достигает полного нуля.
Там животные сами оценивают ситуацию, и сами выбирают действия, исходя из ранее усмотренных «образцов», а не «автоматически» управляются эффектами видовых сигналов, как у низших приматов. В промежуточных группах вроде макак и павианов, где также зафиксирована работа зеркальных нейронов, мы видим некоторое промежуточное состояние, характеризующееся
а) частичной потерей специфичности видовых сигналов и
б) постепенным слиянием отдельных элементов сигнального ряда (чётко дифференцированных друг от друга у тех же мартышек) во всё более идеальный континуум, всё больше отражающий плавную динамику эмоциональных состояний индивида, вместо того, чтобы отражать логическую альтернативность типологически разных ситуаций взаимодействия, как раньше.
Обе тенденции достигают предельного завершения у антропоидов, в жестикуляции и криках которых выделить дискретные и дифференцированные сигналы «типа верветок» не удалось вовсе, хотя интенсивно искали.
Таким образом, человекообразные обезьяны вместе с человеком занимают почётное место животных, вовсе лишённых инстинктов, и действующих лишь на основе индивидуального интеллекта и воспроизведения «идеальных образцов» эффективного поведения в некой ситуации, «усмотренных» у других. Первое вещь достаточно индивидуальная и «сознательная», второе скорей общее свойство социального целого и всех включённых в него (нормально социализованных) индивидов, их родовое свойство, поскольку у обезьян, точно также как у нас самих, рождаются организмы, а индивидуальности «делаются», «сигнальная наследственность» здесь намного важней генетической и т.п. ( сабж).
Поэтому второе в отличие от первого происходит «автоматически» (в том смысле, что соответствующее подражание у людей с обезьянами происходит без специальных усилий, само собой, и нужно усилие, чтобы сие прекратить, или направленно изменить воспроизводимый «образец» действия в нужную сторону). Соответственно оранги, шимпанзе и гориллы по данному критерию (свойства индивидов, их поведения и психики, проявляющихся во взаимодействиях друг с другом, но не свойства социальных систем, организующих и регулирующих это взаимодействие) объединяются в одну группу с людьми, а макаки, павианы, гелады, гиббоны образуют переходную группу.
Оно и понятно, филогенетические преобразования - процесс постепенный, в том числе то «освобождение индивидуальности» из плена инстинктов вкупе с рождением «общественного животного» из «эгоистического индивида», которое описывается в данном посте. Инстинкт у них заменён устойчивостью культурных стереотипов, которые ригидны и поддаются изменениям только после нешуточного давления и борьбы - а то что удалось организовать и поддерживать эту нешуточную борьбу, говорит о насущности вносимых новшеств, уже исторических, а не эволюционных. Причина этого проста - в отличие от эволюции темп истории слишком велик, а потребность скорейшего внесения индивидуальных идей, знаний опыта и т.п. в общий поток после того, как они овладеют массами, для истории критична, для эволюции же - не очень, поскольку имеется эффект Болдуина.
Отсюда инстинкт, независимый от индивидуального опыта и совершенствуемый слепыми эволюционными механизмами, должен уступить место культурным стереотипам, концептам ситуаций и т.п. социально выработанным программам поведения. Они столь же устойчивы и стереотипно исполняемы, как инстинкты (а часто и проходят помимо сознания, как рациоморфные процессы), однако допускают направленное изменение и переделку в ходе социального взаимодействия у животных и общественной борьбы у людей. Во втором случае происходит постепенное сознательное овладение людей этими процессами, достигающее высшего выражения в марксизме, одновременно с овладением ими собственной психикой через знаки - двусторонние психические орудия по Л.С.Выготскому.
Поэтому «высшие позвоночные» в отличие от «низших» характеризуются перманентной социальной связью и социальной зависимостью, которая генерализована и охватывает все аспекты социальной жизни. Индивиды здесь не бывают независимыми и «эгоистическими» никогда, поведение и самоощущение каждого животного в этом сообществе это оттиск, отблеск, проекция реакции других особей и структуры сообщества в целом. Но реакций и действий, воспринятых не пассивно, а через активное подражание «другим» особям, уверенно действующим в соответствующей проблемной ситуации. По ходу социальной жизни группировки «модели» и «подражающие наблюдатели» многажды меняются местами, так что возникает некий спектр «образцов - типических действий в типических ситуациях, присущих жизни соответствующего сообщества, которые
а) «имеют хождение» в нём,
б) позволяют «наивным наблюдателям» в том числе молодёжи, получать преставление о концептах соответствующих ситуаций, усваивать их, передавать дальше негенетическим способом (культурной традицией) и строить собственные программы действий на основании концептов, по итогам исполнения которых совершенствуется и программа, и сам концепт.
Соответственно поведенческий акт каждой особи в сообществах высших приматов есть не её собственное «эгоистическое» действие, связанное с собственной внутренней мотивацией или внешними «интересами» индивида, но лишь отклик на действия других особей, которые для неё значимы и одновременно оттиск последних. Точь-в-точь как при копировании напевов в социальных взаимодействиях певчих птиц, только здесь копируется всё социальное поведение вместе с сопровождающими его «внутренними» эмоциями-мотивациями, а не только один напев.
То есть ещё до появления свойств чисто человеческого общества - труда и языка, социальная эволюция на уровне антропоидов (или шире - высших приматов) уже создала средство (культурные традиции, англ. cultural transmission), которая затем немало поработала на развитие первого и второго. А нейробиологические структуры, опосредующие и подражание, и выделение концептов, и построение действий по идеальному образцу одновременно с воспроизведением эмоций, неотрывно связанных с соответствующим действием «модели для подражания» и затем «исполнителя» - зеркальные системы префронтальной коры и некоторых других отделов головного мозга приняли самое непосредственное участие в происхождении языка.
Иными словами, люди (а также шимпанзе, гиббоны, павианы - etc до макак) с биолого-экологической точки зрения отличаются от всех прочих позвоночных именно тем, что фактически непрерывно находятся в состоянии «социального резонанса» с другими членами сообщества, которые «свои». Это когда улыбка и кивок встречного вызывают непроизвольно ответные улыбки и кивки и т.п. (см.далее); покушение на эти связи вызывает агрессию, а направленное исключение кого-либо из социального резонанса в целях конкуренции (т.н. моббинг) душевную боль, стресс и т.п. уже чисто биологические последствия.
Поэтому у низших позвоночных разрыв социальных связей и исключение особей из сообщества вследствие невозможности отстоять территорию или найти партнёра в предъявляемый срок не влекут за собой никаких отрицательных изменений эмоционального плана, вызывающих стресс. «Проигрыш» в социальной коммуникации просто вызывает разрыв социальных связей, «принудительно» координирующих «эгоистических индивидов» в сообщество, их прекращение этих связей влечёт за собой немедленное прекращение социальной зависимости и социальных влияний (а, значит, и всех связанных с этим рисков) почти без каких - либо негативных переживаний, обнаруживаемых на эмоциональном уровне. Наоборот, высшие приматы - общественные животные sui generis, где само существо каждого отдельного индивида формируется социальными отношениями и взаимодействиями, а низшие приматы дают нам ряд переходов от первого состояния ко второму.
Поэтому у «людей» (включая высших приматов) в отличие от низших позвоночных независимых и «эгоистических» индивидов нет и не предвидится, индивид здесь формируется и «взращивается» социумом, как столон в колонии гидроидов. Взаимодействия наблюдения-подражания-исполнения (включая сочувствие) здесь специально направлены на "генерирование человечности" именно относительно незнакомых тебе людей, но «своих», «социально-близких» - которых ты наблюдаешь в толпе, о которых читаешь в газете и т.п.
Mirror neurons обеспечивают переживание за них, если что случается, существенно бóльшее, чем переживание за своих ближних, если с ними ничего не стряслось или стряслось существенно менее плохое. И это чисто человеческое, иногда даже слишком, поскольку без сознательного овладения этой системой она становится отличной точкой приложения разного рода манипуляций - идеологических, религиозных, национальных и иных. Тем более что оно включает деление мира на «своих» и «чужих», «ближних» и «дальних», выработанное в процессе взросления и воспитания, пока ребёнок - своего рода столон, до разрыва с родителями/друзьями/учителями.
Для этой системы, включающей сострадание и социальный резонанс между людьми, существенны не родство-знакомство между тобой и другим человеком, который действует или с которым что-то случилось, а именно что резкость/насущность действия или тяжесть случившегося, она включает силу ответной реакции. Хорошо известно, что благодаря работе зеркальных нейронов чужие (тело)движения, чувства и эмоции переживаются "в воображении" точно также как свои собственные или близких людей, с которыми уже есть эмоциональная связь, разницы между первым и вторым нет никакой. Биологический смысл подобного неразличения близких родственников и незнакомых людей, с которыми ты себя идентифицируешь) в том, что если ты сейчас внутренне переживаешь то же самое, что люди, попавшие в незнакомую тебе ситуацию Х, то сможешь эффективно действовать в ней благодаря этим чувствам внутренней мобилизации и сострадания, или хотя бы сможешь вызвать у других сострадание и мобилизацию помощи.
Ну а теперь рассказ о том, как устроена эта система социального резонанса у нас любимых по книге Бауэра, в кавычках - прямые цитаты из него.