Покидая Мать-озеро. Глава 6.
Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
И - народ в Восточной и Юго-Восточной Азии. Общая численность - около 8 миллионов человек. Проживают на территории Китая в провинциях Юньнань, Сычуань, Гуйчжоу и в Гуанси-Чжуанском автономном районе, а также во Вьетнаме. Носу - чёрные и, составляли 7% населения и, являясь аристократами, считались верховными землевладельцами. (Википедия)
Две куриные ножки и голодающий человек
В этой главы вы узнаете о правилах гостеприимства мосо, о щедрости и о том, почему черные и - самый гордый народ на свете.
Деревенская жизнь довольно однообразна. Времена года сменяют друг друга, возвращая хорошо знакомые ожидания и укоренившиеся привычки. Каждое новое поколение идет по стопам предыдущего. Рутину может нарушить лишь катастрофа - град, засуха, нашествие саранчи или землетрясение. Иногда привычный уклад ломают отдельные упрямцы, тогда может даже произойти скандал. Моя Ама нарушила правила, возведя собственный дом в Цзосо, и разбила тем самым сердце своей матери, но скандал так и не разгорелся. В конце концов, бабушка отказалась от борьбы и смирилась с волей моей матушки. Бабушка была очень мудрой женщиной.
По правде говоря, среди нашего народа сложно затеять настоящую ссору. Мы живем в тесном соседстве, но в нашем обществе мы не уделяем много внимания тому, что может вызвать народное негодование в других уголках мира. Взять хотя бы тот факт, что женщину не пятнают сексуальным стыдом - секс, как я теперь знаю, является сильнейшим источником унижения и позора в мире. Не считая сексуальной свободы, идея которой так будоражит умы революционеров, журналистов, социологов, представителей здравоохранения и в последние годы туристов, мы, мосо, остаемся верными правилам чести, которые запрещают нам сомнительные радости ядовитых сплетен.
Мы не должны говорить плохо о других людях или обсуждать их личную жизнь. Когда мы осуждаем кого-то, мы обязаны понижать голос или используем эвфемизмы. В худшем случае, высмеиваем… Несмотря на то, что нам не чужды ревность и зависть, мы всегда стараемся подавлять их и быть готовыми оставить в стороне наши разногласия ради сохранения гармонии. Это звучит утопично, но так оно и есть на самом деле. В глазах мосо нет никого более нелепого, чем взревновавший любовник. Не считая настоящих преступлений, таких как воровство, нет ничего более бесчестного, чем громкий спор или проявление жадности. До такой степени, что никто в стране мосо сегодня не может припомнить ни случая убийства, избиения или ограбления, ни настоящей драки между соседями или брошенными любовниками. Учитывая эти обстоятельства, для нас неудивительно, насколько редки случаи проявления дурного нрава или ссоры между родственниками. Впрочем, семье моей матери была уготована богами именно такая судьба. Моя мать не скандалила, вовсе нет… Скандал был моей участью, но об этом позже.
Растя в Цзосо, я пользовалась полной свободой. Детьми мы могли бродить где нам вздумается, ходить от дома к дому, от деревни к деревне, и матери совершенно не беспокоились за нашу безопасность. Каждый взрослый нес ответственность за каждого ребенка. Дети же, в свою очередь, обязаны были уважать взрослых. Самое большое непослушание, которое мы творили - это бросали камни в открытые бамбуковые трубки, по которым вода текла в деревню. Не было вещи, которую мы могли сломать или украсть, не было того, кого мы могли оскорбить - по крайней мере, мы не знали таких. Мы не ходили в школу, но не были лентяями. Мы не умели читать и писать, но не были невежественными. Пока мальчишки резвились на улицах деревни и в полях в ожидании, когда придет время им превратиться в молодых мужчин, чтобы начать учиться у своих дядей, девочки уже знали о своей работе и обязанностях. Лет с пяти мы следовали за нашими матерями в поля, неся на спинах маленькие корзинки. Своим примером матери учили нас всему, что мы должны знать.
Моя матушка носилась в дом и из дома, как ветер. Я хорошо помню шелест ее юбки. Ее юбка делала так: «свиш, свиш» вокруг ее лодыжек - черная в обычные дни и белая по праздникам. Матушка все время работала, все время была занята. В поля, с полей… Поля подсолнухов, рисовые поля, кукурузные поля. В дом, из дома… Покормить свиней и кур, накормить нас.
Должна признаться, я помню юбку моей матери лучше, чем ее лицо. Но повторяю, я плохо помню раннее детство, если не считать голодного бурчания в животе и нескольких событий: похороны бабушки и мои красные башмачки, а еще куриные ножки и голодающего человека.
Это случилось, когда я была чуть старше, тогда я уже жила с моим дядей в горах. Я вернулась домой осенью на пару недель, потому что дяде нужно было помочь отремонтировать дом, а я помогала очищать кукурузные початки.
- Ама зарезала красного петуха, - сообщила нам Чжэма, пока мы складывали кукурузу в корзину. - Так что сегодня у нас будет куриное рагу.
- Почему? Сегодня какой-то особый день? - спросила я воодушевленно, надеясь, что приедет мой отец.
- Нет, - ответила Чжэма. - Никакого особого дня.
- Кто-нибудь болен? - поинтересовался, в свою очередь, Ачэ.
- Нет, никто не болен, - ответила Чжэма, продолжая лущить кукурузу и со смешком добавила: - Ты разве где-то видел дабу?
Ачэ скорчил рожу. Должна была быть причина, по которой Ама убила петуха. Мы ели курятину, да и мясо вообще, далеко не каждый день. Мы резали кур, только когда у нас были гости или в качестве подношения богам и предкам во время лечебных ритуалов. Тогда мы должны приглашать дабу, чтобы он проводил жертву. Ламы - буддисты, они не могут убивать животных и не едят мясо.
- Нет, - повторила Чжэма. - Никто не болен и сегодня не особый день. Ама сказала, что петух стал слишком старым, и если мы его не съедим, мясо скоро станет совсем жестким.
Моя сестра теперь была взрослой женщиной. Она носила длинную юбку и тюрбан вокруг головы, а еще толстый золотой браслет на запястье. У нее была своя спальня. Ее взрослое самодовольство, а также тот факт, что она пользовалась безграничным доверием нашей матушки, часто раздражали меня. Но прямо сейчас я радовалась при мысли, что мы поедим курятины.
- Чжэма, ты отдашь мне кожу? - спросила я.
Моя сестра взяла следующий початок и сказала:
- Я отдам тебе кожу, если ты отдашь мне ножки, - и подумав, добавила: - Я верну тебе кости. Что скажешь?
Я ничего не сказала. Мне нужно было обдумать это предложение. Моя сестра была взрослой и слишком умной для меня.
Чжэма снова засмеялась:
- До чего смешно, как ты любишь кости. Ты когда-нибудь думала о том, что, может, в прошлой жизни ты была собакой?
До того, как я успела придумать, что сказать о ее прошлых жизнях, Ачэ привлек наше внимание и указал на ворота.
У входа в наш двор стоял мужчина. На нем были большие черные штаны, черная куртка и фетровая накидка на плечах. Его голова была обернута серым тюрбаном, из-под которого на макушке выбивался пучок черных волос. Он был и, и мы никогда не видели его прежде. Без сомнения, он прошел длинный путь и будто ждал, когда я и моя сестра перестанем переругиваться.
- Эй, что вы тут делаете? - закричала я.
Но Чжэма перебила меня.
- Он пришел попрошайничать, не разговаривай с ним.
Я посмотрела на мужчину. Он был таким худым, что казалось, будто лишь кожа поддерживает его черное от грязи лицо. Глаза незнакомца выражали такое глубокое отчаяние, что я чувствовала, будто гляжу в черную яму - как та, в которую опустили бабушку. Его глаза заставили меня снова позвать его:
- Заходите, пожалуйста, входите!
Но он не шелохнулся и ничего не сказал.
- Перестань, Наму, - зашипела на меня Чжэма. - Он странно выглядит. Может, он болен или сумасшедший. Рядом с ним висит призрак…
- Никакого призрака там не висит, - возразила я. - Он тебя просто боится.
Я снова повернулась к мужчине. Теперь я думала, что, может быть, он не разговаривает, потому что не может - его губы были ужасно потрескавшимися и кровоточили, так что двигать ими ему явно было больно. Но когда я взглянула в его глаза, я неожиданно поняла причину его отчаянного молчания. Он был голоден. Не просто хотел мяса, а голоден. Действительно голоден.
- Хотите что-нибудь поесть? - спросила я, сунув пальцы себе в рот на тот случай, если он не понимает нашего языка.
Мужчина медленно кивнул, поднял ногу, чтобы шагнуть в ворота, но это усилие оказалось для него слишком велико. Он покачнулся и рухнул на землю.
Чжэма закричала и побежала к нему.
Я вбежала в дом. Рядом с кухонной плитой на полу стоял большой котел с уже приготовленным для нас ужином и куриным рагу. Я схватила миску и положила туда риса, затем зачерпнула и добавила в миску рагу - немного куриной грудки и крылышко, ножку и, подумав, еще одну. После этого я отрезала большой кусок засоленной свинины со слоем желтого жира. Снаружи Чжэма и Ачэ усаживали мужчину на низкий стул.
- Ешьте, пожалуйста, - сказала я и поставила миску ему на колено.
Моя сестра сначала ободряюще кивнула мне, но затем заметила две куриные ножки и то, сколько риса я положила в его миску, и уставилась на меня. Не знаю, заметил ли мужчина злое выражение ее лица. Я помню, что запах еды немедленно вернул его к жизни.
- Спасибо. Kashasha, kashasha, - шептал он кровоточащими губами.
Возможно, есть ему было так же больно, как говорить, потому что он ел очень медленно. По крайней мере, мне тогда так казалось, потому что я сама никогда в жизни не доходила до той степени страдания, чтобы знать, что именно так нужно есть, если ты умираешь от голода. Бесконечно долго пережевывая каждый крошечный кусочек, мужчина и съел половину риса и половину цыпленка, оставив свинину.
Чжэма взглянула на куриную ногу, которую он отодвинул на край блюда.
- Теперь вы наелись? Что, не понравилась наша bocher? - спросила она грубовато.
- О, нет, очень понравилось. Спасибо, Амисай, - ответил он, на сей раз на языке мосо. - Я просто хочу сохранить это для моей дочери.
Она ждет меня дома.
Его голос теперь окреп, а лицо приобрело человеческое выражение. Несмотря на пугающую худобу, он оставался привлекательным. У него был орлиный нос, а его глаза, несмотря на то, что они запали, горели настоящим огнем. У него в ухе была серебряная сережка с большим куском янтаря и маленькая яркая коралловая подвеска под ним. Мужчина был черным и, членом старинной аристократической касты, которую Освободительная армия уничтожила в 1956 году.
Лишь страдания его умирающей с голоду дочери могли заставить его прийти в нашу деревню и просить помощи. Черные и считаются самыми гордыми людьми в мире.
- О! - воскликнула Чжэма, внезапно устыдившись своей черствости.
- Мы дадим вам еще, - сказала я. - Не волнуйтесь, ешьте все!
И я снова побежала в дом. Когда я вернулась с кульком риса и бамбуковой коробкой, наполненной соленой свининой, Чжэма принесла мужчине воды.
- Кашаша, кашаша, - сказал мужчина, взял медный ковш и выпил с удовольствием.
Но сейчас, видя его грязные руки на медном ковше, Чжэма побледнела и вновь пала духом. Когда она взяла ковш, она шепнула мне:
- Тебе лучше пойти и отчистить его до прихода Амы.
Я вернулась в дом и стала оттирать ковш. Это заняло некоторое время: отчистить его от грязных сальных следов пальцев. Когда я вернулась во двор, мужчины уже не было. Он вернулся к себе верхом на лошади, с кульком риса и бамбуковой коробкой, в которой лежала половина нашего ужина.
Чжэма смотрела прямо на меня, и ей не нужно было ничего говорить, потому что я все понимала без слов. Я отдала половину нашего риса и примерно половину курицы незнакомцу, и пятеро из нас должны будут довольствоваться на ужин тем, что осталось. Мы ели рис всего дважды в неделю, в другие дни мы ели просо и кукурузу. Мясо же нам доставалось, только когда мы принимали гостей или приходил даба, чтобы вылечить кого-то. Конечно, я отдала ему куриные ножки - вполне осознанно.
- Но разве этот человек не был нашим гостем? Разве он не был болен? - спросила я у Чжэмы.
- Что скажет Ама, когда вернется и увидит, что осталось от нашего ужина? - грубо заметила она.
Наша Ама вернулась в сумерках, неся на голове корзину, наполненную кукурузными початками. Она выглядела очень уставшей, но Чжэма не стала терять времени зря:
- Ама, грязный и пришел к нам попрошайничать, а Наму отдала ему весь наш ужин!
Ама поставила корзину на землю и ответила:
- Да, я слышала. Их урожай побило градом этим летом.
Она расправила свой жилет и подтянула пояс, а потом добавила:
- Странно думать, что в годы моей молодости, когда и переживали тяжелые времена, они приходили, чтобы грабить нас. Теперь они
приходят, чтобы просить помощи. Мир действительно перевернулся с ног на голову. Но ты все сделала правильно, Наму. Я надеюсь, что ты налила ему чаю и убедилась, что он взял достаточно еды домой.
Когда она это сказала, моя сестра покраснела. Ама не упрекнула Чжэму напрямую, но похвалила меня, тем самым нам обеим преподав урок гостеприимства и щедрости. Конечно, я торжествовала. Я сделала что-то правильно, и мама похвалила меня. Что самое приятное, она похвалила меня и упрекнула Чжэму, хотя та была взрослой женщиной.
Тогда я была всего лишь маленькой девочкой, и мне сложно было оценить все достоинства умеренности (говоря по правде, умеренность - это искусство, которым я и сейчас не овладела), но гордость, чувство собственной добродетельности и ревность сиблингов было не единственным, что породило мой триумф.
Так как матушка всегда работала, ее похвала была столь же редка, как и ее внимание. Но когда она хвалила меня, ее похвала значила так же много, как ее комплимент моим ногам, которые так похожи на отцовские.
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
И - народ в Восточной и Юго-Восточной Азии. Общая численность - около 8 миллионов человек. Проживают на территории Китая в провинциях Юньнань, Сычуань, Гуйчжоу и в Гуанси-Чжуанском автономном районе, а также во Вьетнаме. Носу - чёрные и, составляли 7% населения и, являясь аристократами, считались верховными землевладельцами. (Википедия)
Две куриные ножки и голодающий человек
В этой главы вы узнаете о правилах гостеприимства мосо, о щедрости и о том, почему черные и - самый гордый народ на свете.
Деревенская жизнь довольно однообразна. Времена года сменяют друг друга, возвращая хорошо знакомые ожидания и укоренившиеся привычки. Каждое новое поколение идет по стопам предыдущего. Рутину может нарушить лишь катастрофа - град, засуха, нашествие саранчи или землетрясение. Иногда привычный уклад ломают отдельные упрямцы, тогда может даже произойти скандал. Моя Ама нарушила правила, возведя собственный дом в Цзосо, и разбила тем самым сердце своей матери, но скандал так и не разгорелся. В конце концов, бабушка отказалась от борьбы и смирилась с волей моей матушки. Бабушка была очень мудрой женщиной.
По правде говоря, среди нашего народа сложно затеять настоящую ссору. Мы живем в тесном соседстве, но в нашем обществе мы не уделяем много внимания тому, что может вызвать народное негодование в других уголках мира. Взять хотя бы тот факт, что женщину не пятнают сексуальным стыдом - секс, как я теперь знаю, является сильнейшим источником унижения и позора в мире. Не считая сексуальной свободы, идея которой так будоражит умы революционеров, журналистов, социологов, представителей здравоохранения и в последние годы туристов, мы, мосо, остаемся верными правилам чести, которые запрещают нам сомнительные радости ядовитых сплетен.
Мы не должны говорить плохо о других людях или обсуждать их личную жизнь. Когда мы осуждаем кого-то, мы обязаны понижать голос или используем эвфемизмы. В худшем случае, высмеиваем… Несмотря на то, что нам не чужды ревность и зависть, мы всегда стараемся подавлять их и быть готовыми оставить в стороне наши разногласия ради сохранения гармонии. Это звучит утопично, но так оно и есть на самом деле. В глазах мосо нет никого более нелепого, чем взревновавший любовник. Не считая настоящих преступлений, таких как воровство, нет ничего более бесчестного, чем громкий спор или проявление жадности. До такой степени, что никто в стране мосо сегодня не может припомнить ни случая убийства, избиения или ограбления, ни настоящей драки между соседями или брошенными любовниками. Учитывая эти обстоятельства, для нас неудивительно, насколько редки случаи проявления дурного нрава или ссоры между родственниками. Впрочем, семье моей матери была уготована богами именно такая судьба. Моя мать не скандалила, вовсе нет… Скандал был моей участью, но об этом позже.
Растя в Цзосо, я пользовалась полной свободой. Детьми мы могли бродить где нам вздумается, ходить от дома к дому, от деревни к деревне, и матери совершенно не беспокоились за нашу безопасность. Каждый взрослый нес ответственность за каждого ребенка. Дети же, в свою очередь, обязаны были уважать взрослых. Самое большое непослушание, которое мы творили - это бросали камни в открытые бамбуковые трубки, по которым вода текла в деревню. Не было вещи, которую мы могли сломать или украсть, не было того, кого мы могли оскорбить - по крайней мере, мы не знали таких. Мы не ходили в школу, но не были лентяями. Мы не умели читать и писать, но не были невежественными. Пока мальчишки резвились на улицах деревни и в полях в ожидании, когда придет время им превратиться в молодых мужчин, чтобы начать учиться у своих дядей, девочки уже знали о своей работе и обязанностях. Лет с пяти мы следовали за нашими матерями в поля, неся на спинах маленькие корзинки. Своим примером матери учили нас всему, что мы должны знать.
Моя матушка носилась в дом и из дома, как ветер. Я хорошо помню шелест ее юбки. Ее юбка делала так: «свиш, свиш» вокруг ее лодыжек - черная в обычные дни и белая по праздникам. Матушка все время работала, все время была занята. В поля, с полей… Поля подсолнухов, рисовые поля, кукурузные поля. В дом, из дома… Покормить свиней и кур, накормить нас.
Должна признаться, я помню юбку моей матери лучше, чем ее лицо. Но повторяю, я плохо помню раннее детство, если не считать голодного бурчания в животе и нескольких событий: похороны бабушки и мои красные башмачки, а еще куриные ножки и голодающего человека.
Это случилось, когда я была чуть старше, тогда я уже жила с моим дядей в горах. Я вернулась домой осенью на пару недель, потому что дяде нужно было помочь отремонтировать дом, а я помогала очищать кукурузные початки.
- Ама зарезала красного петуха, - сообщила нам Чжэма, пока мы складывали кукурузу в корзину. - Так что сегодня у нас будет куриное рагу.
- Почему? Сегодня какой-то особый день? - спросила я воодушевленно, надеясь, что приедет мой отец.
- Нет, - ответила Чжэма. - Никакого особого дня.
- Кто-нибудь болен? - поинтересовался, в свою очередь, Ачэ.
- Нет, никто не болен, - ответила Чжэма, продолжая лущить кукурузу и со смешком добавила: - Ты разве где-то видел дабу?
Ачэ скорчил рожу. Должна была быть причина, по которой Ама убила петуха. Мы ели курятину, да и мясо вообще, далеко не каждый день. Мы резали кур, только когда у нас были гости или в качестве подношения богам и предкам во время лечебных ритуалов. Тогда мы должны приглашать дабу, чтобы он проводил жертву. Ламы - буддисты, они не могут убивать животных и не едят мясо.
- Нет, - повторила Чжэма. - Никто не болен и сегодня не особый день. Ама сказала, что петух стал слишком старым, и если мы его не съедим, мясо скоро станет совсем жестким.
Моя сестра теперь была взрослой женщиной. Она носила длинную юбку и тюрбан вокруг головы, а еще толстый золотой браслет на запястье. У нее была своя спальня. Ее взрослое самодовольство, а также тот факт, что она пользовалась безграничным доверием нашей матушки, часто раздражали меня. Но прямо сейчас я радовалась при мысли, что мы поедим курятины.
- Чжэма, ты отдашь мне кожу? - спросила я.
Моя сестра взяла следующий початок и сказала:
- Я отдам тебе кожу, если ты отдашь мне ножки, - и подумав, добавила: - Я верну тебе кости. Что скажешь?
Я ничего не сказала. Мне нужно было обдумать это предложение. Моя сестра была взрослой и слишком умной для меня.
Чжэма снова засмеялась:
- До чего смешно, как ты любишь кости. Ты когда-нибудь думала о том, что, может, в прошлой жизни ты была собакой?
До того, как я успела придумать, что сказать о ее прошлых жизнях, Ачэ привлек наше внимание и указал на ворота.
У входа в наш двор стоял мужчина. На нем были большие черные штаны, черная куртка и фетровая накидка на плечах. Его голова была обернута серым тюрбаном, из-под которого на макушке выбивался пучок черных волос. Он был и, и мы никогда не видели его прежде. Без сомнения, он прошел длинный путь и будто ждал, когда я и моя сестра перестанем переругиваться.
- Эй, что вы тут делаете? - закричала я.
Но Чжэма перебила меня.
- Он пришел попрошайничать, не разговаривай с ним.
Я посмотрела на мужчину. Он был таким худым, что казалось, будто лишь кожа поддерживает его черное от грязи лицо. Глаза незнакомца выражали такое глубокое отчаяние, что я чувствовала, будто гляжу в черную яму - как та, в которую опустили бабушку. Его глаза заставили меня снова позвать его:
- Заходите, пожалуйста, входите!
Но он не шелохнулся и ничего не сказал.
- Перестань, Наму, - зашипела на меня Чжэма. - Он странно выглядит. Может, он болен или сумасшедший. Рядом с ним висит призрак…
- Никакого призрака там не висит, - возразила я. - Он тебя просто боится.
Я снова повернулась к мужчине. Теперь я думала, что, может быть, он не разговаривает, потому что не может - его губы были ужасно потрескавшимися и кровоточили, так что двигать ими ему явно было больно. Но когда я взглянула в его глаза, я неожиданно поняла причину его отчаянного молчания. Он был голоден. Не просто хотел мяса, а голоден. Действительно голоден.
- Хотите что-нибудь поесть? - спросила я, сунув пальцы себе в рот на тот случай, если он не понимает нашего языка.
Мужчина медленно кивнул, поднял ногу, чтобы шагнуть в ворота, но это усилие оказалось для него слишком велико. Он покачнулся и рухнул на землю.
Чжэма закричала и побежала к нему.
Я вбежала в дом. Рядом с кухонной плитой на полу стоял большой котел с уже приготовленным для нас ужином и куриным рагу. Я схватила миску и положила туда риса, затем зачерпнула и добавила в миску рагу - немного куриной грудки и крылышко, ножку и, подумав, еще одну. После этого я отрезала большой кусок засоленной свинины со слоем желтого жира. Снаружи Чжэма и Ачэ усаживали мужчину на низкий стул.
- Ешьте, пожалуйста, - сказала я и поставила миску ему на колено.
Моя сестра сначала ободряюще кивнула мне, но затем заметила две куриные ножки и то, сколько риса я положила в его миску, и уставилась на меня. Не знаю, заметил ли мужчина злое выражение ее лица. Я помню, что запах еды немедленно вернул его к жизни.
- Спасибо. Kashasha, kashasha, - шептал он кровоточащими губами.
Возможно, есть ему было так же больно, как говорить, потому что он ел очень медленно. По крайней мере, мне тогда так казалось, потому что я сама никогда в жизни не доходила до той степени страдания, чтобы знать, что именно так нужно есть, если ты умираешь от голода. Бесконечно долго пережевывая каждый крошечный кусочек, мужчина и съел половину риса и половину цыпленка, оставив свинину.
Чжэма взглянула на куриную ногу, которую он отодвинул на край блюда.
- Теперь вы наелись? Что, не понравилась наша bocher? - спросила она грубовато.
- О, нет, очень понравилось. Спасибо, Амисай, - ответил он, на сей раз на языке мосо. - Я просто хочу сохранить это для моей дочери.
Она ждет меня дома.
Его голос теперь окреп, а лицо приобрело человеческое выражение. Несмотря на пугающую худобу, он оставался привлекательным. У него был орлиный нос, а его глаза, несмотря на то, что они запали, горели настоящим огнем. У него в ухе была серебряная сережка с большим куском янтаря и маленькая яркая коралловая подвеска под ним. Мужчина был черным и, членом старинной аристократической касты, которую Освободительная армия уничтожила в 1956 году.
Лишь страдания его умирающей с голоду дочери могли заставить его прийти в нашу деревню и просить помощи. Черные и считаются самыми гордыми людьми в мире.
- О! - воскликнула Чжэма, внезапно устыдившись своей черствости.
- Мы дадим вам еще, - сказала я. - Не волнуйтесь, ешьте все!
И я снова побежала в дом. Когда я вернулась с кульком риса и бамбуковой коробкой, наполненной соленой свининой, Чжэма принесла мужчине воды.
- Кашаша, кашаша, - сказал мужчина, взял медный ковш и выпил с удовольствием.
Но сейчас, видя его грязные руки на медном ковше, Чжэма побледнела и вновь пала духом. Когда она взяла ковш, она шепнула мне:
- Тебе лучше пойти и отчистить его до прихода Амы.
Я вернулась в дом и стала оттирать ковш. Это заняло некоторое время: отчистить его от грязных сальных следов пальцев. Когда я вернулась во двор, мужчины уже не было. Он вернулся к себе верхом на лошади, с кульком риса и бамбуковой коробкой, в которой лежала половина нашего ужина.
Чжэма смотрела прямо на меня, и ей не нужно было ничего говорить, потому что я все понимала без слов. Я отдала половину нашего риса и примерно половину курицы незнакомцу, и пятеро из нас должны будут довольствоваться на ужин тем, что осталось. Мы ели рис всего дважды в неделю, в другие дни мы ели просо и кукурузу. Мясо же нам доставалось, только когда мы принимали гостей или приходил даба, чтобы вылечить кого-то. Конечно, я отдала ему куриные ножки - вполне осознанно.
- Но разве этот человек не был нашим гостем? Разве он не был болен? - спросила я у Чжэмы.
- Что скажет Ама, когда вернется и увидит, что осталось от нашего ужина? - грубо заметила она.
Наша Ама вернулась в сумерках, неся на голове корзину, наполненную кукурузными початками. Она выглядела очень уставшей, но Чжэма не стала терять времени зря:
- Ама, грязный и пришел к нам попрошайничать, а Наму отдала ему весь наш ужин!
Ама поставила корзину на землю и ответила:
- Да, я слышала. Их урожай побило градом этим летом.
Она расправила свой жилет и подтянула пояс, а потом добавила:
- Странно думать, что в годы моей молодости, когда и переживали тяжелые времена, они приходили, чтобы грабить нас. Теперь они
приходят, чтобы просить помощи. Мир действительно перевернулся с ног на голову. Но ты все сделала правильно, Наму. Я надеюсь, что ты налила ему чаю и убедилась, что он взял достаточно еды домой.
Когда она это сказала, моя сестра покраснела. Ама не упрекнула Чжэму напрямую, но похвалила меня, тем самым нам обеим преподав урок гостеприимства и щедрости. Конечно, я торжествовала. Я сделала что-то правильно, и мама похвалила меня. Что самое приятное, она похвалила меня и упрекнула Чжэму, хотя та была взрослой женщиной.
Тогда я была всего лишь маленькой девочкой, и мне сложно было оценить все достоинства умеренности (говоря по правде, умеренность - это искусство, которым я и сейчас не овладела), но гордость, чувство собственной добродетельности и ревность сиблингов было не единственным, что породило мой триумф.
Так как матушка всегда работала, ее похвала была столь же редка, как и ее внимание. Но когда она хвалила меня, ее похвала значила так же много, как ее комплимент моим ногам, которые так похожи на отцовские.