Иностранная военная интервенция в России. Часть 2. Мятеж чехословацких легионеров. Вып 20. Жизнь лег: humus

humus

Иностранная военная интервенция в России. Часть 2. Мятеж чехословацких легионеров. Вып 20. Жизнь лег

Nov 23, 2011 23:13

Знакомясь с политическим настроением и взглядами тех делегатов, с которыми я встречался то вместе, то порознь, я составил себе известное представление о политической физиономии чешского солдата за этот период времени, и должен был этим представлением руководиться. Позже один из членов делегации д-ра Крейче (в октябре 1919 г.) выставил против меня обвинение, что, на основании моих отзывов о политическом настроении чешских солдат, у чешской дипломатии составилось убеждение, что среди чехов есть много «большевиков» и что это в некоторых случаях привело к печальным последствиям.

Это было очень не точное изложение моих взглядов на чехословацких солдат. Я, действительно, находил на основании того материала, который проходил /170/ через мои руки, что у солдат-чехов, безусловно, наблюдается временами очень яркое проявление большевистского настроения, - это относилось особенно к их взглядам на свой командный состав, на чешское офицерство, нередко проникнутое, как-то замечалось в Красноярске в штабе 3-ей дивизии, традициями немецко-австрийского юнкерства. Ненависть, иногда очень обостренная, и недоверие, порой очень глубокое, к собственному командному составу, было широко распространено в это время у чехов и питалось самыми разнообразными источниками. Этим настроение их принимало оттенок большевистского. Но в смысле политического мировоззрения, поскольку его можно было уяснить по тем данным, какие проходили через мои руки, картина получалась несколько иная. Чешские солдаты того времени в своей массе были убежденные и сознательные демократы, правда, порой очень крайние «левые», но все же демократы. Из этого, прежде всего и приходилось исходить в сношениях с ними и в выработке линии политического поведения. Здесь были их и сильные, и слабые стороны.

Рассматривая с этой точки зрения как те, так и другие, я обращал, прежде всего, внимание на ту роль, которую чехи придавали приказу за № 588 министра Штефанека. “Наша малая дружина,- говорится в одном обращении Екатеринбургского съезда к чехословацкому правительству,- явилась зерном, из которого выросла самостоятельная армия, имевшая, несмотря на неблагоприятные обстоятельства, с самого начала свой особый характер, у которого нет ничего общего с современными армиями, построенными по старым образцам. Наш солдат был не только солдатом, но и гражданином. Он не располагал тем, что имели почти все армии: организованным государственным аппаратом, и поэтому мы должны были его сами из себя создать.

Так возник Национальный Совет для России и другие демократические органы нашей армии. Но деятельность их была довольно широка. Этими учреждениями, которые не имели ничего общего с большевизмом, мы были горды и свято их оберегали. Они были частицей нашей автономии, за которую мы пошли сражаться и которую мы требовали для всей нации. Они заменяли нам общественность, печать, парламент, политические организации, всё, что в демократической стране называется гражданской свободой. К сожалению, освобождением нации и созданием правительства на родине очень мало сделано для нас, для устранения нашей оторванности от родины, для установления правильного сообщения с нею. Мы убеждены, что нам автономные учреждения и дальше нужны».

Между тем они оказались аннулированными приказом за № 588, против которого поэтому и протестуют авторы приведенного документа, принятого всем съездом и направленного с особой делегацией на родину. В обращении к правительству, из которого взяты приведенные слова, эта мысль о необходимости оставить в армии автономные учреждения играет доминирующую роль, ей там посвящено главное внимание. Но в моих глазах приказ за № 588 не играл такой всеопределяющей роли, как в глазах чешских солдат-делегатов. Я полагал вообще, что на этой почве им не выиграть своей тяжбы с командным /171/ составом. Мое внимание привлекала, напротив, такая сторона, которая в воззвании у них оставалась в тени, будучи в ней выраженной всего в нескольких строках: “Мы боимся, чтобы история когда-нибудь не сказала, что мы своим присутствием здесь помогали правительству, которое не отвечало нашим политическим убеждениям, и шли против русской демократии».
И еще одна фраза такого же рода: «Когда мы были на фронте, за нашими спинами власть завоевана была реакцией».

Именно эти мысли, бегло выраженные в постановлениях съезда, привлекали особенное мое внимание. Направить сюда все русло политической мысли тех делегатов, с которыми я имел дело, и составляло мое основное задание. Как это было сделать? По существу эта задача не представляла особенных трудностей, материала для решения ее имелось много, но дело в том, что в самом политическом настроении чешских солдат и в лозунгах, ими принятых, отсутствовала психологическая подготовленность к восприятию надлежащего решения. Чехословацкая армия стояла в общем на точке зрения «пассивного» протеста, тогда как вся обстановка требовала от них, - раз они, действительно, не желали, чтобы за их спиной организовывалась реакция, и раз они не хотели помогать правительству, которое не соответствовало их политическим убеждениям, - протеста хотя бы с известной долей активности.

Пассивный характер протеста у чешских солдат я видел в том, что у них основным лозунгом являлось требование ухода домой, требование увода войск через Восток на родину. Но чехи не могли своими средствами выехать домой. Для того чтобы совершить этот огромный путь через Суэцкий канал и Триест из Владивостока в Прагу, у них не имелось никаких технических средств, совершить этот путь они могли только с помощью союзников, а союзники не желали их вывозить из Сибири. Удерживая же там чехов, они возлагали на них тяжелую задачу поддержки правительства Колчака путем охраны железной дороги от нападений повстанцев. Очевидно, надо было искать какой-нибудь выход из этого положения, при чем я полагал, что этот выход должен быть такой, чтобы для всей массы солдат-чехов он мог казаться практически выполнимым и вместе с тем не слишком противоречил их общему настроению.
Дети полка

Пока мы искали с чешскими делегатами выхода из этого положения, события шли своим чередом. Полк. Прхала, нач. 3-ей дивизии, стоявшей в Красноярске, издал особое «Объявление к населению Енисейской и части Иркутской губ», в котором говорилось, что постоянные нападения на линию железной дороги, не прекращающиеся злоумышленные крушения поездов, террор над железнодорожными служащими и пр., заставили чехов взять железнодорожную линию под свою охрану. Полк. Прхала объявил, поэтому о твердом решении чехословацких и других союзных войск не допускать никакой порчи железнодорожного пути, не допускать никаких насилий над мирным населением и злодейских покушений на жизнь как чехословаков, так и местных русских граждан.

«Всем жителям, находящимся на расстоянии десяти верст по обеим сторонам железной дороги, объявляем,- говорит дальше полк. Прхала, - что полоса эта нейтральна, и всякий, кто заблаговременно не сообщит, о каком бы то ни было здесь подозрительном движении, будь это уже со стороны населения местного или лиц чужих, пришедших, будет привлечен к строгой ответственности. Те же, кто будут настигнуты или уличены в участии в большевистской агитации, в порче путей, насилии или же убийстве, как равно и все, кто не подчиняется распоряжениям чехословацких и прочих союзных властей, будут подвергнуты строгим карам, не исключая и смертной казни».

Полк. Прхале не давали спокойно спать лавры ген. Розанова, и он издал объявление, в сущности повторяющее приказы знаменитого генерала. Лучшее демонстрирование солидарности между ними трудно было бы себе представить. Почти одновременно с опубликованием полк. Прхалой этого объявления я получил от солдат-чехов предложение сформулировать в письменном виде те общие решения, к которым мы начали с ними, в конце концов, приходить. Они желали получить такой документ, чтобы на съезде иметь проект готовой резолюции, которую осталось бы только провести. Однако дать просто им в руки проект такой резолюции я не счел для себя удобным по многим причинам, но я предложил им другое. Я сказал, что я напишу критику приказа полк. Прхала, постаравшись ее по возможности фактически обосновать; что этот документ будет в то же время заключать в себе материалы для резолюции, если не самую резолюцию. Затем, я предложил им, что такую критику приказа полк. Прхала я, с одной стороны, представлю ему самому с сопроводительным письмом - и, с другой, передам полковым делегатам в нескольких копиях за своей подписью, и эти копии они могут размножить и распространить тем или иным путем перед съездом.

Так составился мой доклад, - «Приказ полк. Прхала и мирное население Енисейской губ», поданный мной ему 12 мая 1919 г. и вызвавший с его стороны попытку принять против меня репрессивные меры. Смысл доклада сводился, в общем, к тому, что всякого рода насилия над мирным населением и разного рода «злодейские покушения», как выражался сам полк. Прхала, производятся у нас не только какими-либо разбойными бандами а - прежде всего - агентами самого правительства. «Мирное и благонамеренное население Енисейской губ, страдает в настоящее время, - говорится в заключительной части моего доклада - от насилий и злодейских покушений на его жизнь не только со стороны каких-либо разбойничьих банд, а - и это особенно важно - со стороны агентов правительственной власти и руководимых ими карательных отрядов так называемого особого назначения. Этот основной факт полк. Прхала в своем приказе не учел и, если он не станет и дальше его учитывать, то он может еще больше уничтожить в ней деревень, и еще больше залить страну кровью, чем она залита кровью до сего времени отрядами особого назначения, но он не даст ей мира и, не дав мира, поставит свои войска в совершенно безвыходное положение».

Дальше говорится, однако, что, если полк. Прхала действительно озабочен тем, чтобы дать обеспечение мирному населению от насилий и злодейских /173/ покушений над ним с чьей бы то ни было стороны, то он должен, прежде всего, на всей линии железной дороги ввести полную дисциплину во все находящиеся там войска и во все отряды особого назначения. «Он должен сделать так, чтобы со стороны этих войск не наносилось мирному и благонамеренному населению никаких насилий и не производилось никакого, а тем более «злодейского» покушения на его жизнь».

Если бы полк. Прхала попробовал выполнить хоть часть такой, в сущности, чрезвычайно скромной и умеренной, программы, он бы вошел в такой конфликт не только с ген. Розановым, деятельность которого в моем докладе была подробно освещена, как воистину «злодейская», на основании тех же фактов, какие я приводил в беседе с проф. Персом, - но и с самим Колчаком. А этот конфликт помог бы быстро чехословацкой армии найти выход из переживаемого ею кризиса и дал бы ей возможность без жгучего стыда за свою роль в Сибири уйти домой на родину.

Доклад был мной передан полк. Прхале тотчас по составлении, копии пошли к делегатам. Но, кроме доклада, я представил полковнику сопроводительное письмо, в котором я писал, что печать в Сибири находится в таком положении, при котором я не могу опубликовать своего доклада, но что я это сделаю при первой возможности, чем бы это ни грозило мне со стороны русских военных властей. Кроме того, я прибавлял, что я смотрю на чехословацкую армию, как на своего рода военное братство (этот взгляд полковник абсолютно не разделял), где солдаты не изолируются от общегражданской и политической жизни, а потому я очень желал бы, чтобы мой доклад дошел до сведения не только верхов армии, ее командного состава, но и до ее низов, в гущу солдатской массы. Я заявлял, наконец, что за все факты, приводимые в докладе, я беру на себя полную ответственность, как за вполне достоверные.

Дня через два после этого я получил от полк. Прхалы официальное извещение, за подписью, как его, так и начальника его штаба, майора Квапила, в котором оба они ставили мне на вид, что всякая пропаганда в чехословацкой армии со стороны посторонних лиц строжайше воспрещена. Я, впрочем, это знал и без таких авторитетных разъяснений. Почти одновременно с этим я узнал, что ген. Розанов хорошо осведомлен о содержании моего доклада полк. Прхале. Но, каким путем он с ним ознакомился, мне до сих пор неизвестно. Последнее не представляло, впрочем, большого интереса в моих глазах. Я считал доклад свой официальным документом. Он был написан в защиту мирного населения Енисейской губ., говорить от лица которого я считал своим правом и своей обязанностью, как делегат от него в Учредит. Собрание. Я и подписал доклад в качестве депутата в это учреждение от местного крестьянства (моя кандидатура в Учредит. Собрание была выставлена по инициативе общегубернского крестьянского съезда). Как официальный документ, я и позже распространял его всюду, где только мог.

Я полагал также, что этим путем я легче всего открою себе дорогу на съезд чехословацкой армии. К сожалению, я не мог тогда дать ему печатное распространение и только в выдержках и в переделке, под другим заглавием и несколько изменив повод для его опубликования, я поместил его в №№ 12-13 журнала «Нов. Земское Дело», который я тогда редактировал. Позже я узнал, что полк. Прхала, получив мой доклад и особенно сопровождавшее его письмо, поставил вопрос о моем аресте. Я был лучшего о нем мнения. Я полагал, что он попытается это сделать без дальних обсуждений. Быть арестованным полк. Прхалой, это значило получить лишний довод для приглашения на съезд. Я был убежден в то время, что такой арест - я считал его вообще возможным после того, как получил вышеупомянутое извещение от полк. Прхалы, - не мог бы быть долговременным и опасным. Он придал бы мне популярность в чешской массе, не больше. Этот арест тогда не состоялся из-за протеста политического уполномоченного тех же чехов. Туча прошла мимо....

...На Алтае я узнал о падении Перми. Одновременно начали появляться признаки нараставшего партизанского движения в крае. Можно было бы остаться здесь, но я не хотел быть отрезанным от магистрали. Я решил, поэтому выехать снова к этой железнодорожной артерии Сибири, и еще раз собрался в путь, обратно в Ново-Николаевск. Хорошо помню, что прибыл туда под праздники - было два праздника: суббота, день Петра и Павла, - в Сибири наступала сенокосная пора, и воскресенье. Оба праздника я проводил за городом, а в город приехал в понедельник. Здесь кто-то из кооператоров мне передал последнюю сенсацию: на вокзале стоит поезд ген. Гайды, вооруженный чуть, что не пушками, а в городе офицеры его штаба зондируют настроение. Были в «Закупсбыте», спрашивали, между прочим, про меня. Роман ген. Гайды с Колчаком, очевидно, окончился. Меня это очень заинтересовало, и я стал ждать, что будет дальше.

Часа через два после этого я виделся с одним из офицеров из штаба ген. Гайды (теперь он коммунист!), и он наскоро ввел меня в круг омских новостей и передал мне о конфликте Гайды с адмир. Колчаком. Он выразил при этом сожаление, что между мной и генералом произошло зимой такое «недоразумение», и это теперь мешает нам с ним увидеться, несмотря на все его желание. Я сказал на это, что, если кто может считать себя задетым в этом споре, то, во всяком случае, не ген. Гайда. Но если у ген. Гайды есть ко мне серьезное дело, то вспоминать о старом я не стану. Этим почти решался вопрос о моем свидании с ген. Гайдой.

Впоследствии я вынес много нареканий за то, что согласился на этот шаг, нареканий до известной степени понятных. Достаточное количество поводов к ним давал сам ген. Гайда. Отрицательные стороны его характера, а также его карьеры, были всем известны, а мне, быть может, ближе, чем кому-либо иному. Честолюбивый по натуре, ген. Гайда отличался крупным властолюбием, - это была его отличительная черта, постоянно выражавшаяся склонностью к диктатуре. Затем, по натуре, это был жестокий человек, не знавший жалости там, где царил закон войны. Ему было бы не так трудно попытаться, свергнув одного диктатора, самому сесть на его место, в чем его тогда подозревали, и на что у него могло хватить и сил, и смелости. Все это было мне известно, и тем не менее я счел бы политической ошибкой свой отказ от свидания с ним.

Я не говорю о том, что само по себе это свидание меня ни к чему не обязывало, - его всегда можно было сделать только информационным. Но и помимо этого, я менее всего опасался индивидуальных свойств характера ген. Гайды, а также тех интимных целей, которые он мог себе поставить. Я полагал в то время, что идея военной диктатуры уже пережила самое себя, что она сделалась объективно несостоятельной и не сможет возродиться на прежней почве. На наших глазах терпела крах вся система военной диктатуры, а не только личная власть Колчака. Падение Перми предопределяло для меня падение Омска, и было настоящим галицийским поражением сибирской реакции. Для замены одного диктатора другим в таких условиях не могло быть данных, их не было и в новой группировке общественных сил. Обстановка изменилась радикально по сравнению с той, при которой выступал Колчак и которой он не умел воспользоваться, и никакой Гайда, будь он еще более энергичен и обладай еще большей силой воли, не смог бы при таких условиях укрепить порядок, уже исчерпавший себя и в своих собственных глазах потерявший силу самооправдания.

С другой стороны, самый разрыв ген. Гайды с Колчаком являлся показателем разложения военной диктатуры и одним из ярких признаков ее грядущего крушения. При таком разладе в командном составе диктатура теряла свою силу и могла зашататься даже под сравнительно слабыми ударами со стороны народных масс. Надо было только обострить этот разрыв в среде правящих кругов, надо было довести его до открытого конфликта, вложив в руки одного из противников меч возмущения. Я полагал, что, если бы я имел возможность сделать это и не сделал, я бы совершил акт политически почти преступный. Между тем, зная характер ген. Гайды, я мог рассчитывать, что он не остановится на полпути, а дойдет до крайних выводов, какие только могут быть продиктованы ему его положением.

Не важно, если первоначальным стимулом для этого послужит пусть даже уязвленное самолюбие властолюбивого генерала. Но важно, что этот генерал все еще имел крупное имя в армии и группировал около себя наиболее здоровые элементы. Привлечь такого человека на свою сторону значило бы получить авторитетный доступ во все слои командного состава, в том числе и низшего. Я вообще полагал тогда, что без командного состава с правительством Колчака справиться будет не легко, и в этом отношении мои опасения слишком оправдались опытом 12-дневных кровавых боев за Иркутск, тогда как при надежном командном составе этот город можно и должно было бы взять почти без боя, как перед тем Красноярск.

Гайда был, несомненно, филистимлянином, садиться с ним за один стол, пусть даже только для разговоров, - а ведь дело могло кончиться не одними разговорами, - было недопустимо для тех, кто знал, каким смерчем проходил иной раз он по тем или иным местам Сибири. Этот аргумент был, конечно, серьезнее других, это правда, но в моих глазах соображения политической целесообразности отодвигали в данном случае на второй план соображения моральные. Ведь я же должен был вырвать из его рук тот золотой клинок, которым филистимляне соблазняли его заколоть русскую свободу, и вложить в них меч для борьбы с ее врагами. Может быть, я брал на себя непосильную задачу, но, все-таки, почему было не рискнуть?!
Увы, в сети продолжения этой интересной книги я не нашел...

Чехословакия, Россия, война, история, фото