По русским селениям Сыр-Дарьинской области (9)
И. И. Гейер. По русским селениям Сыр-Дарьинской области. (Письма с дороги). Т. I. Чимкентский уезд. - Ташкент, 1893. Другие части: [1], [2], [3], [4], [5], [6], [7], [8], [9], [10].
Письмо IX
Свернув в конце главной улицы Чимкента вправо, выезжаем на бойкую проселочную дорогу, ведущую в сартовский кишлак Сайрам и, вместе с тем, в русское селение Егорьевское. Дорога тянется степью, и только у кишлака начинают попадаться пашни.
Сайрам древнее туземное поселение. Стоит оно на реке Сайрам-су и славится как бойкий торговый пункт Чимкентского уезда. Здесь ведется оживленная торговля скотом и продуктами скотоводства; тут же закупается лес и сбывается достаточное количество хлеба. В центре кишлака расположена почтенных размеров площадь, которая в базарные дни кишмя кишит народом. Трудно сказать, сколько насчитывается в Сайраме населения, но во всяком случае цифра эта весьма значительна, что, между прочим, свидетельствуется записями сайрамского фельдшера, вечно занятого приемом больных.
Весьма утешительным явлением служат эти наши амбулатории. Заброшенные вглубь туземного населения, со скромными средствами для борьбы с разнообразными бичами человеческой жизни, они на всех пунктах энергически пропагандируют русскую научную медицину и ведут трудную работу по искоренению предрассудков темной, невежественной массы, восстановляемой против русского фельдшера туземными табибами.
О деятельности этих почтенных тружеников (фельдшеров) можно составить себе понятие, только посещая медвежьи углы степного захолустья. Цифры их отчетов мало говорят читателю, который и подозревать не может, какого труда требовали они от заведывающего пунктом, собиравшего их по единицам в течение целых дней, почти без перерывов. В деревнях трудовое утро начинается очень рано, и амбулатории, подчиняясь законам деревенской жизни, открывают свои двери часов с 6-ти. До обеда, т. е. до 12 часов, идет официальный прием больных. В это время, сообразно со степенью популярности фельдшера, его осаждает более или менее значительная толпа туземцев. Многие из них являются с пузырьками - признак продолжительного посещения амбулатории. Другие пришли еще только в первый раз; в глазах их светится любопытство и сомнение. Вот уже несколько месяцев, как у одного из них стали появляться какие-то прыщи. Сайрамские табибы [туземные врачи] усердно присыпали их золою и мазали какой-то таинственной мазью, но прыщи, невзирая на все это, упорно держались на теле, а в некоторых местах слились в сплошную рану, день ото дня разъедаемую едкою щелочью золы. Больной давно хотел обратиться к русскому фельдшеру, но табиб всячески запутывал его, убеждая, между прочим, что болезнь пациента главным образом потому и затянулась, что в душу его запало сомнение в истинности мусульманской науки и он прислушивается к греховному нашептыванию «шайтана», смущающего больного обратиться к русскому фельдшеру, лечащему Бог знает какими средствами. Но, очевидно, чаша терпения переполнилась, и больной, невзирая на дальнейшие увещания в том же роде, явился в амбулаторию. Однако здесь, в ожидании приема, в душе его продолжается борьба, - а вдруг табиб прав и действительно не кто иной, как «шайтан» привел его к фельдшеру. Но фантазия его не успевает нарисовать всех ужасов последствий легкомысленного неповиновения табибу, как рана его промыта, обсыпана йодоформом и забинтована гигроскопической ватой. После жгучей боли, частью от едкой золы, а частью просто от грязи, рана вдруг затихла; больной в смущении и не знает, как объяснить полученное облегчение - превосходством ли русского фельдшера над табибом или просто дьявольским навождением. Однако беседа с завсегдатаями амбулатории постепенно рассеивает его сомнения, и он покидает фельдшера с глубоким убеждением если не в превосходстве науки «уруса», то, во всяком случае, в клевете табиба.
К 12-ти часам прием несколько ослабевает, и когда двор амбулатории опустеет, в воротах ее вдруг промелькнет фигура в длинном сером халате на голове и с волосяною сеткою на физиономии. То явилась сартянка. У нее на руках ребенок, и собственно для этого последнего она нарушила этикет и заветы старины: дитя что-то стало жаловаться на животик; кроме того, кашляет, и как будто бы у него болят глаза. Фельдшер осматривает малютку и вскоре убеждается, что глаза его совершенно здоровы, ни один удар по плессиметру не обнаруживает болезни легких, а что касается живота, то ни одно из показаний матери не соответствует симптомам страдания органов пищеварения. Фельдшер вопросительно посматривает на свою пациентку, и если за ним уже есть доля опытности, то он вскоре соображает, что дело не в ребенке, а в самой матери, и все кончается к общему благополучию. Больная осматривается, выспрашивается, получает лекарства и уходит, убежденная фельдшером, что он никому не скажет об ее посещении и лечении, а на смену ей является другая сартянка с теми же предосторожностями. После этого фельдшер идет по домам для обхода больных, а вернувшись в амбулаторию, нередко застает в ней новых пациентов, - и так это продолжается до самого вечера. В базарные дни работы еще больше. Разумеется, не все фельдшера одинаковы. Менее внимательные и усердные при исполнении своих обязанностей имеют больше свободного времени и пользуются меньшим успехом в своем околотке. Но сайрамский фельдшер недаром любим туземцами: дела у него всегда много, а зато и знают его далеко за пределами кишлака.
В Сайраме, как и в других пунктах старой мусульманской оседлости, имеется местная святыня, в виде могилы, и при ней мечеть в честь умершего когда-то праведника. И здесь она также постепенно разрушается на глазах равнодушного к своим памятникам туземца, как и в прочих местах всего Туркестанского края. Когда посмотришь на подобный индифферентизм мусульманина к его религиозным памятникам и проведешь параллель с педантично точным исполнением пятидневных намазов, то невольно рождается вопрос, действительно ли так велик и глубок фанатизм нашего туземца, каким мы привыкли его считать, и не есть ли это медленное, при общем равнодушии, разрушение святой старины явное свидетельство упадка местного мусульманства, перешедшего в ту стадию своего развития, когда исповедывающие его считают вполне достаточным для совести исполнение одной лишь обрядовой стороны религии. Нет, кажется, ни одного народа, который не обставлял бы предмет или идею своего культа наивозможным благолепием и не призывал бы своего национального искусства прежде всего на служение исповедуемой религии. Судя по тем величественным памятникам, которые сохранились, например, в Самарканде, видно, что и здесь пережита была эпоха высшего подъема религиозной идеи, которая, собственно, и в лучшую пору ее поддерживалась деспотизмом главы народа, а затем, когда тот же народ был предоставлен своей собственной воле, религиозное рвенье его потухло настолько, что он даже не считает святотатством торговать обломками святыни [как это практикуется в Самарканде], нисколько не помышляя о необходимости ее поддержки, и допуская в то же время сохранять эти остатки прошлого величия, которые должны бы быть ему дороги, - народу чужой веры и национальности. Хранители старины и чистоты мусульманства - мутавалии и муллы, казалось бы, должны ревностно оберегать эти памятники, если не силою проповеди, то доходами завещанных зиждителями вакуфов, а между тем много потребовалось усилий, чтобы наложить руку хоть на часть этих доходов, обратив их на ремонт самаркандских мечетей в интересах сохранения последних.
Но насколько индифферентен туземец к сохранению религиозных памятников, требующему от него материальных затрат, настолько свято и ненарушимо хранит он предметы поклоненья, созданные природой. Почти при каждой мечети, а то и просто в степи, имеется много священных деревьев, ветки которых перевязаны тряпочками всевозможных цветов, оставленными в виде жертвы молящимися правоверными. В этом обычае нельзя не видеть остатка того языческого культа, когда предметом поклонения была природа, и по силе устойчивости обычая нельзя не заключить о слабом знакомстве серой толпы туземцев с основными положениями мусульманства, не допускающего никаких вещественных олицетворений Высшего Существа. Взирая на эти священные рощи, невольно переносишься мыслью в ту библейскую эпоху, когда колено Левитово энергично боролось с идолопоклонством и немилосердно уничтожало священные леса Ваала.
На границе полевых наделов егорьевцев имеется два таких дерева, и насколько они священны для туземцев, настолько памятны для егорьевцев: под тенистыми их шапками разрешились дракою натянутые отношения двух национальностей из-за границы земельных владений, причем в драке этой один из борцов был ушиблен насмерть. Последнее обстоятельство так поразило ссорившихся, что с этого момента, без всякого посторонняя влияния, вражда прекратилась сама собою и неприязнь сменилась дружбою.
Селение Егорьевское состоит из 100 дворов. При водворении здесь крестьяне получили на все селение казенного пособия 2432 р. Пользуясь на месте собранными статистическими данными, интересно будет проследить, как сумели крестьяне воспользоваться казенною помощью и насколько пошла она им впрок.
В настоящее время, т. е. через год после водворения, крестьяне выстроили 93 избы. Стоимость каждой из них, при самой скромной оценке, которую в данном случае с умыслом допускаю, нельзя считать ниже 50 рублей. На все село имеется 69 лошадей, 102 вола, 60 коров, 6 верблюдов и 61 голова молодого рогатого скота. Руководствуясь справочными ценами Чимкентского уезда, стоимость каждого рода животных выразится формулами:
Стоимость лошадей = 69X35=1725 р.
-- волов = 102X20=2040 --
-- коров = 60X15= 900 --
-- верблюдов = 6X40= 240 --
-- мол. рог. скота = 61X 5= 305 --
----------------
Итого 5210 р.
Прибавив к этому числу стоимость изб (4650 р.), получим общую сумму реализации крестьянского имущества, которая выразится числом 9860 рублей. Вычитая отсюда казенное пособие, получаем разницу в 7428 р. Это - избыток, внесенный в хозяйство селения личным трудом тех самых переселенцев, которых зоилы обвиняют в лености и распущенности. Если принять во внимание, что в общем каждый двор получил казенного пособия всего лишь по 24 р. 32 к. и что все егорьевцы явились к нам в самом печальном виде, - невольно задумаешься над предприимчивостью крестьянина, сумевшего на эту мизерную сумму прокормить себя и так поместить свой капитал, что уже через год с небольшим он дал доход, превысивший оборотный капитал более чем втрое.
Нет сомнения, что вывод этот не дает никаких оснований для расчетов на будущее. Такой доход можно получить только при неимоверном труде, вызванном необходимостью устроить себя на новом месте. От такой чрезмерной затраты физической силы, в видах простого самосохранения, крестьянин должен отказаться в будущем, но приведенные числа важны в том отношении, что они, так сказать, суммируют ту крестьянскую энергию, которая плывет к нам в виде переселенцев и которая становится основой нашей национальной силы и крепости во вновь завоеванном крае.
Подробные расчеты со столь же благоприятными результатами можно было бы привести по каждому вновь устроенному селению, но, придав своим очеркам полубеллетристический характер, я не решаюсь злоупотреблять вниманием читателя и, насколько это окажется возможным, постараюсь воздерживаться от статистики, отсылая желающих поближе познакомиться с тем, что говорят цифры, к III-му тому «Трудов Сырдарьинского статистического комитета» и к моей статье «Голод и колонизация».
Выведенная выше сумма крестьянского труда в селении Егорьевском полна интереса и заслуживает того, чтобы разобрать, из каких элементов она составилась. Анализируя природу ее слагаемых, становится ясным прежде всего, что главным условием образования их является многочисленность членов крестьянской семьи, дозволяющая главе ее действовать так же, как современному фабриканту-капиталисту, т. е. вводить в процесс накопления богатства принцип разделения труда. Получив надел и присмотревшись к окружающим условиям, глава семьи соображает, как он должен разделить имеющийся в его распоряжение запас рабочей силы, чтобы, во-первых, прежде всего сделать посев хлеба, во-вторых, выстроить избу и, в-третьих, обзавестись скотом. Для небольшого на первое время посева вполне достаточно его собственной рабочей силы. Возведение избы требует уже помощи физической для подготовки строительного материала - кирпичей, и денежной для покупки леса и домашней утвари. Но, кроме этого, необходимы еще средства для прокормления семьи до следующего урожая и специальное лицо, которое бы заведывало продовольствием работающих. Сообразно с перечисленными условиями, глава семьи и распределяет все имеющиеся у него средства. Самое трудное - добыть деньги. И вот семья выделяет из своего состава часть работников и отправляет их в города. При этом выделении имеется в виду главным образом избавить семью от менее полезных членов, а потому прежде всего продается труд подростков-девочек и мальчиков. На первых всегда стоит значительный спрос у горожан, нуждающихся в няньках. Если в семье имеется, кроме главы, несколько женатых членов, то вслед за подростками в город отправляются, в качестве взрослых работников, мужья, а дома с отцом остается жена его и невестки. Первая ведет продовольственную часть хозяйства, а отец и невестки сеют хлеб и строют избу. Продавать труд невесток для семьи невыгодно и неудобно. Имея в большинстве случаев грудных детей, они с трудом отыскивают места, при этом цена на их труд понижается. Дома же присутствие их незаменимо. Изготовление сырцового кирпича, при удобствах ирригации, разводящей по всем усадьбам любое количество воды, настолько просто и легко, что с этим трудом свободно справляются женщины. Распределив подобным образом запас рабочей силы семьи, глава ее приступает к посеву, а затем и к постройке избы. Часть казенного пособия идет на покупку хлеба для еды, а на другую часть приобретаются лошади или пара волов, причем в большинстве случаев крестьянин сходится с киргизом и покупает скот на условии срочных уплат.
С момента появления в городе переселенца, продающего свой труд, начинается та рознь и неудовольствие, которые ложатся в основу страстных обличений переселенца во всевозможных отрицательных качествах, которые не скупится ему приписывать городской работодатель. По близорукости своей, он не видит, что крестьянин принес на рынок свою мускульную силу не как рабочий профессионалист, а с исключительною целью заработать как можно скорее и как можно больше тех самых денег, которых ждет от него семья для устройства хозяйства. Он нисколько не заинтересован в создании для себя репутации преданного хозяину работника, а тем более ему не приходит в голову заботиться об установлении благоприятного общественного мнения о переселенцах. Сегодня его наняли за 8 рублей в месяц и он работает скорее и лучше туземца, но лишь до тех пор, пока не услышит о месте с более высоким гонораром. Тогда он оставляет первого хозяина и переходит ко второму, а как только ему из дому напишут, что изба уже готова и надо приступать к обработке поля под озимь, - никакая сила не удержит его в городе, и он спешит к земле, его единственной прочной привязанности, с которой у него установилась связь не внешняя, денежная, а внутренняя, духовная, как у профессора с наукой, у адвоката с судом, у художника с кистью, у музыканта с инструментом. Частая перемена мест и постоянное, настойчивое стремление переселенца, увлекаемого «властью земли», в деревню, понятно, раздражают работодателя, который, глядя на вещи с эгоистической точки зрения интересов хозяина, игнорирует интересы рабочего и считает себя обиженным, а нанимающегося переселенца распущенным лентяем. А между тем оба они правы, по пословице: «рыба ищет где глубже, а человек где лучше». Во все время пребывания членов переселенческих семейств в г. Ташкенте ими поддерживаются оживленные сношения с домашними, оставшимися в поселках, и Чимкентская почтово-телеграфная контора бывает в это время обременена мелкою денежной корреспонденцией на имя крестьян окрестных селений от их родственников, зарабатывающих деньги в Ташкенте.
Оставшийся в усадьбе глава семьи и сам не упускает случая заработать копейку. Средством к этому ему служит извозный промысел. В промежутках свободного времени, при кладке избы или при полевых работах, он сейчас же едет в место вечно дешевого хлеба, г. Аулие-Ата, покупает там муку и везет ее в Чимкент, где и продает с выгодою, остающеюся ему в виде вознаграждения за провоз. Обыкновенно в подобных случаях крестьянин продает только то количество муки, которое возвращает ему затраченный капитал; остальную же часть - свой чистый барыш - он везет в селение для продовольствия собственной семьи. В текущем году, кроме подобных средств заработка, явился в виде хорошего подспорья заработок от казенного подряда на перевозку телеграфных столбов из Сайрама по станциям почтового тракта в пределах Чимкентского уезда.
Вот в коротких словах тот сложный механизм экономической жизни новосела, который разрешает ему трудную задачу, как встать на собственные ноги в чужом краю на грошовое в сущности казенное пособие.
Таким образом, сумма накопления богатства егорьевских крестьян образуется из трех слагаемых: 1) личный труд на усадьбе и наделе, 2) продажа избытка труда на ташкентском рабочем рынке [говорю «ташкентском», потому что он главный, но в Чимкенте также имеется спрос на крестьянский труд, хотя и в слабой степени] и 3) доход от местных промыслов. Нелишне будет оговориться, что это - общая только схема устройства хозяйства новосела, а каждая семья на разные лады варьирует мелкие детали выполнения подобного плана. Так, например, в селении Егорьевском есть несколько мордовских семейств, занимающихся вязанием из козьего пуха так называемых оренбургских платков. Этот кустарный промысел дает новую доходную статью. Платки сбываются в Ташкенте по цене от 4 до 18 рублей за штуку. Кроме платков, здесь занимаются еще вязаньем бумажных скатертей. Пока платковый промысел развивается туго и, главным образом, вследствие необходимости, за неимением собственных коз, покупать пух у киргиза, который, не позволяя вычесывать своих коз, как то обыкновенно принято, продает крестьянам козью шерсть, из которой те уже выбирают пух. Такой способ получения сырья, кроме кропотливости, дает материал низкого качества, и местные мастерицы с нетерпением ждут того времени, когда будут иметь собственных животных, - и время это не за горами.
Угодья егорьевцев так хороши, что скотоводство, без сомнения, разовьется здесь очень быстро. Селение расположено в предгорьях Алатау, и горная растительность в избытке обеспечивает потребность в корме для скота. Можно ожидать со временем развития здесь сыроварения. По крайней мере этого настойчиво желаешь, когда пьешь особенно вкусное молоко егорьевских коров, отдающее специфическим приятным запахом горных трав, о которых так восторженно отзываются путешественники по Швейцарии.
Кроме платочниц, в Егорьевском имеется несколько портных и сапожников, которые в зимнее время ходят по селам и работают по найму. Средний заработок в течение трех зимних месяцев колеблется между 25 и 30 рублями. Работают поштучно; за шитье пары сапог берут 45-50 коп., шубы от 1 р. до 1 р. 20 коп., при хозяйских харчах. Каждый из них мечтает со временем заняться изготовлением платья и обуви дома и потом уже вывозить товар на базар, но вряд ли возможно будет осуществить вскоре подобные надежды, так как, во-первых, современный сапожник или портной не имеет средств для ведения дела за свой счет, а во-вторых, в области нет еще сельских ярмарок, а значит, и тех скупщиков, которые в России поддерживают подобных кустарей.
Как известно, в отношении устройства сельскохозяйственного быта наших туркестанских переселенцев проявляется много энергии и заботливости, и в настоящее время, когда земледельческая промышленность крестьян приняла более или менее правильное течение, настала пора, по крайней мере в старых селениях, обратить внимание на развитие кустарной промышленности. В этой области народного труда открывается широкое поле деятельности для будущего инициатора: нива уготована, ждет сеятеля и обещает богатую жатву.
Крестьянский дом в сел. Дорофеевке Чимкентского уезда. Начало ХХ в.
Верстах в 15 вьючного пути через горы от селения Егорьевского лежит другое пригородное селение Чимкентского уезда, Дорофеевка, отстоящее от уездного города также в 30 верстах и связанное с ним проселочною дорогою. Оба эти селения основаны одновременно, только в состав 106 дворов Дорофеевки вошло больше перекатной голи, и потому оно менее устроено и крестьяне еще нуждались в казенной помощи зимою текущего года. В настоящее время [май месяц 1893 г.] численность рогатого скота дорофеевцев определяется цифрами: 168 волов, 66 коров, 53 штуки мелкого скота; кроме того, имеется 41 лошадь и 70 овец, из которых 20 русской породы. Предпочтение волов лошадям объясняется преобладанием в селении малороссов: на 106 семейств их приходится 72, т. е. 67%.
Дорофеевцы для поездок в Ташкент проложили прямую дорогу через горы, выезжая на почтовый тракт близь станции Бекляр-бек. Весь этот путь равняется 85 верстам.
Для всех новоселов, на первое время особенно, тяжелою общественною обязанностью является служба старостою или сотским. Помимо того, что эти должностные лица обязаны безотлучно находиться в деревне, а значит, и лишиться возможности заработка на стороне, разношерстый «мир» доезжает их разными неурядицами и делает службу весьма тяжелою в отношении душевного спокойствия. Чтобы равномернее разделить подобную тяготу, дорофеевцы избрали только старосту; обязанности же сотского понедельно несут все домохозяева поочередно, и это, кажется, единственное на Руси селение, практикующее подобный способ отправления общественной службы.
Церковь в сел. Дорофеевке Чимкентского уезда. Начало ХХ в.
Параллельно селению тянется стеною Алатавский хребет. Вычурные вырезы его вершин красиво оттеняются голубым небом. К вечеру на «грудь великанов» сползаются облачка, и тогда золотые лучи заката придают виду картинный характер.
В горных ущельях водятся дикие свиньи и дикобразы, и дорофеевцы в течение всей зимы не дают отдыха казенным винтовкам.
ОКОНЧАНИЕ
Письмо IX
Свернув в конце главной улицы Чимкента вправо, выезжаем на бойкую проселочную дорогу, ведущую в сартовский кишлак Сайрам и, вместе с тем, в русское селение Егорьевское. Дорога тянется степью, и только у кишлака начинают попадаться пашни.
Сайрам древнее туземное поселение. Стоит оно на реке Сайрам-су и славится как бойкий торговый пункт Чимкентского уезда. Здесь ведется оживленная торговля скотом и продуктами скотоводства; тут же закупается лес и сбывается достаточное количество хлеба. В центре кишлака расположена почтенных размеров площадь, которая в базарные дни кишмя кишит народом. Трудно сказать, сколько насчитывается в Сайраме населения, но во всяком случае цифра эта весьма значительна, что, между прочим, свидетельствуется записями сайрамского фельдшера, вечно занятого приемом больных.
Весьма утешительным явлением служат эти наши амбулатории. Заброшенные вглубь туземного населения, со скромными средствами для борьбы с разнообразными бичами человеческой жизни, они на всех пунктах энергически пропагандируют русскую научную медицину и ведут трудную работу по искоренению предрассудков темной, невежественной массы, восстановляемой против русского фельдшера туземными табибами.
О деятельности этих почтенных тружеников (фельдшеров) можно составить себе понятие, только посещая медвежьи углы степного захолустья. Цифры их отчетов мало говорят читателю, который и подозревать не может, какого труда требовали они от заведывающего пунктом, собиравшего их по единицам в течение целых дней, почти без перерывов. В деревнях трудовое утро начинается очень рано, и амбулатории, подчиняясь законам деревенской жизни, открывают свои двери часов с 6-ти. До обеда, т. е. до 12 часов, идет официальный прием больных. В это время, сообразно со степенью популярности фельдшера, его осаждает более или менее значительная толпа туземцев. Многие из них являются с пузырьками - признак продолжительного посещения амбулатории. Другие пришли еще только в первый раз; в глазах их светится любопытство и сомнение. Вот уже несколько месяцев, как у одного из них стали появляться какие-то прыщи. Сайрамские табибы [туземные врачи] усердно присыпали их золою и мазали какой-то таинственной мазью, но прыщи, невзирая на все это, упорно держались на теле, а в некоторых местах слились в сплошную рану, день ото дня разъедаемую едкою щелочью золы. Больной давно хотел обратиться к русскому фельдшеру, но табиб всячески запутывал его, убеждая, между прочим, что болезнь пациента главным образом потому и затянулась, что в душу его запало сомнение в истинности мусульманской науки и он прислушивается к греховному нашептыванию «шайтана», смущающего больного обратиться к русскому фельдшеру, лечащему Бог знает какими средствами. Но, очевидно, чаша терпения переполнилась, и больной, невзирая на дальнейшие увещания в том же роде, явился в амбулаторию. Однако здесь, в ожидании приема, в душе его продолжается борьба, - а вдруг табиб прав и действительно не кто иной, как «шайтан» привел его к фельдшеру. Но фантазия его не успевает нарисовать всех ужасов последствий легкомысленного неповиновения табибу, как рана его промыта, обсыпана йодоформом и забинтована гигроскопической ватой. После жгучей боли, частью от едкой золы, а частью просто от грязи, рана вдруг затихла; больной в смущении и не знает, как объяснить полученное облегчение - превосходством ли русского фельдшера над табибом или просто дьявольским навождением. Однако беседа с завсегдатаями амбулатории постепенно рассеивает его сомнения, и он покидает фельдшера с глубоким убеждением если не в превосходстве науки «уруса», то, во всяком случае, в клевете табиба.
К 12-ти часам прием несколько ослабевает, и когда двор амбулатории опустеет, в воротах ее вдруг промелькнет фигура в длинном сером халате на голове и с волосяною сеткою на физиономии. То явилась сартянка. У нее на руках ребенок, и собственно для этого последнего она нарушила этикет и заветы старины: дитя что-то стало жаловаться на животик; кроме того, кашляет, и как будто бы у него болят глаза. Фельдшер осматривает малютку и вскоре убеждается, что глаза его совершенно здоровы, ни один удар по плессиметру не обнаруживает болезни легких, а что касается живота, то ни одно из показаний матери не соответствует симптомам страдания органов пищеварения. Фельдшер вопросительно посматривает на свою пациентку, и если за ним уже есть доля опытности, то он вскоре соображает, что дело не в ребенке, а в самой матери, и все кончается к общему благополучию. Больная осматривается, выспрашивается, получает лекарства и уходит, убежденная фельдшером, что он никому не скажет об ее посещении и лечении, а на смену ей является другая сартянка с теми же предосторожностями. После этого фельдшер идет по домам для обхода больных, а вернувшись в амбулаторию, нередко застает в ней новых пациентов, - и так это продолжается до самого вечера. В базарные дни работы еще больше. Разумеется, не все фельдшера одинаковы. Менее внимательные и усердные при исполнении своих обязанностей имеют больше свободного времени и пользуются меньшим успехом в своем околотке. Но сайрамский фельдшер недаром любим туземцами: дела у него всегда много, а зато и знают его далеко за пределами кишлака.
В Сайраме, как и в других пунктах старой мусульманской оседлости, имеется местная святыня, в виде могилы, и при ней мечеть в честь умершего когда-то праведника. И здесь она также постепенно разрушается на глазах равнодушного к своим памятникам туземца, как и в прочих местах всего Туркестанского края. Когда посмотришь на подобный индифферентизм мусульманина к его религиозным памятникам и проведешь параллель с педантично точным исполнением пятидневных намазов, то невольно рождается вопрос, действительно ли так велик и глубок фанатизм нашего туземца, каким мы привыкли его считать, и не есть ли это медленное, при общем равнодушии, разрушение святой старины явное свидетельство упадка местного мусульманства, перешедшего в ту стадию своего развития, когда исповедывающие его считают вполне достаточным для совести исполнение одной лишь обрядовой стороны религии. Нет, кажется, ни одного народа, который не обставлял бы предмет или идею своего культа наивозможным благолепием и не призывал бы своего национального искусства прежде всего на служение исповедуемой религии. Судя по тем величественным памятникам, которые сохранились, например, в Самарканде, видно, что и здесь пережита была эпоха высшего подъема религиозной идеи, которая, собственно, и в лучшую пору ее поддерживалась деспотизмом главы народа, а затем, когда тот же народ был предоставлен своей собственной воле, религиозное рвенье его потухло настолько, что он даже не считает святотатством торговать обломками святыни [как это практикуется в Самарканде], нисколько не помышляя о необходимости ее поддержки, и допуская в то же время сохранять эти остатки прошлого величия, которые должны бы быть ему дороги, - народу чужой веры и национальности. Хранители старины и чистоты мусульманства - мутавалии и муллы, казалось бы, должны ревностно оберегать эти памятники, если не силою проповеди, то доходами завещанных зиждителями вакуфов, а между тем много потребовалось усилий, чтобы наложить руку хоть на часть этих доходов, обратив их на ремонт самаркандских мечетей в интересах сохранения последних.
Но насколько индифферентен туземец к сохранению религиозных памятников, требующему от него материальных затрат, настолько свято и ненарушимо хранит он предметы поклоненья, созданные природой. Почти при каждой мечети, а то и просто в степи, имеется много священных деревьев, ветки которых перевязаны тряпочками всевозможных цветов, оставленными в виде жертвы молящимися правоверными. В этом обычае нельзя не видеть остатка того языческого культа, когда предметом поклонения была природа, и по силе устойчивости обычая нельзя не заключить о слабом знакомстве серой толпы туземцев с основными положениями мусульманства, не допускающего никаких вещественных олицетворений Высшего Существа. Взирая на эти священные рощи, невольно переносишься мыслью в ту библейскую эпоху, когда колено Левитово энергично боролось с идолопоклонством и немилосердно уничтожало священные леса Ваала.
На границе полевых наделов егорьевцев имеется два таких дерева, и насколько они священны для туземцев, настолько памятны для егорьевцев: под тенистыми их шапками разрешились дракою натянутые отношения двух национальностей из-за границы земельных владений, причем в драке этой один из борцов был ушиблен насмерть. Последнее обстоятельство так поразило ссорившихся, что с этого момента, без всякого посторонняя влияния, вражда прекратилась сама собою и неприязнь сменилась дружбою.
Селение Егорьевское состоит из 100 дворов. При водворении здесь крестьяне получили на все селение казенного пособия 2432 р. Пользуясь на месте собранными статистическими данными, интересно будет проследить, как сумели крестьяне воспользоваться казенною помощью и насколько пошла она им впрок.
В настоящее время, т. е. через год после водворения, крестьяне выстроили 93 избы. Стоимость каждой из них, при самой скромной оценке, которую в данном случае с умыслом допускаю, нельзя считать ниже 50 рублей. На все село имеется 69 лошадей, 102 вола, 60 коров, 6 верблюдов и 61 голова молодого рогатого скота. Руководствуясь справочными ценами Чимкентского уезда, стоимость каждого рода животных выразится формулами:
Стоимость лошадей = 69X35=1725 р.
-- волов = 102X20=2040 --
-- коров = 60X15= 900 --
-- верблюдов = 6X40= 240 --
-- мол. рог. скота = 61X 5= 305 --
----------------
Итого 5210 р.
Прибавив к этому числу стоимость изб (4650 р.), получим общую сумму реализации крестьянского имущества, которая выразится числом 9860 рублей. Вычитая отсюда казенное пособие, получаем разницу в 7428 р. Это - избыток, внесенный в хозяйство селения личным трудом тех самых переселенцев, которых зоилы обвиняют в лености и распущенности. Если принять во внимание, что в общем каждый двор получил казенного пособия всего лишь по 24 р. 32 к. и что все егорьевцы явились к нам в самом печальном виде, - невольно задумаешься над предприимчивостью крестьянина, сумевшего на эту мизерную сумму прокормить себя и так поместить свой капитал, что уже через год с небольшим он дал доход, превысивший оборотный капитал более чем втрое.
Нет сомнения, что вывод этот не дает никаких оснований для расчетов на будущее. Такой доход можно получить только при неимоверном труде, вызванном необходимостью устроить себя на новом месте. От такой чрезмерной затраты физической силы, в видах простого самосохранения, крестьянин должен отказаться в будущем, но приведенные числа важны в том отношении, что они, так сказать, суммируют ту крестьянскую энергию, которая плывет к нам в виде переселенцев и которая становится основой нашей национальной силы и крепости во вновь завоеванном крае.
Подробные расчеты со столь же благоприятными результатами можно было бы привести по каждому вновь устроенному селению, но, придав своим очеркам полубеллетристический характер, я не решаюсь злоупотреблять вниманием читателя и, насколько это окажется возможным, постараюсь воздерживаться от статистики, отсылая желающих поближе познакомиться с тем, что говорят цифры, к III-му тому «Трудов Сырдарьинского статистического комитета» и к моей статье «Голод и колонизация».
Выведенная выше сумма крестьянского труда в селении Егорьевском полна интереса и заслуживает того, чтобы разобрать, из каких элементов она составилась. Анализируя природу ее слагаемых, становится ясным прежде всего, что главным условием образования их является многочисленность членов крестьянской семьи, дозволяющая главе ее действовать так же, как современному фабриканту-капиталисту, т. е. вводить в процесс накопления богатства принцип разделения труда. Получив надел и присмотревшись к окружающим условиям, глава семьи соображает, как он должен разделить имеющийся в его распоряжение запас рабочей силы, чтобы, во-первых, прежде всего сделать посев хлеба, во-вторых, выстроить избу и, в-третьих, обзавестись скотом. Для небольшого на первое время посева вполне достаточно его собственной рабочей силы. Возведение избы требует уже помощи физической для подготовки строительного материала - кирпичей, и денежной для покупки леса и домашней утвари. Но, кроме этого, необходимы еще средства для прокормления семьи до следующего урожая и специальное лицо, которое бы заведывало продовольствием работающих. Сообразно с перечисленными условиями, глава семьи и распределяет все имеющиеся у него средства. Самое трудное - добыть деньги. И вот семья выделяет из своего состава часть работников и отправляет их в города. При этом выделении имеется в виду главным образом избавить семью от менее полезных членов, а потому прежде всего продается труд подростков-девочек и мальчиков. На первых всегда стоит значительный спрос у горожан, нуждающихся в няньках. Если в семье имеется, кроме главы, несколько женатых членов, то вслед за подростками в город отправляются, в качестве взрослых работников, мужья, а дома с отцом остается жена его и невестки. Первая ведет продовольственную часть хозяйства, а отец и невестки сеют хлеб и строют избу. Продавать труд невесток для семьи невыгодно и неудобно. Имея в большинстве случаев грудных детей, они с трудом отыскивают места, при этом цена на их труд понижается. Дома же присутствие их незаменимо. Изготовление сырцового кирпича, при удобствах ирригации, разводящей по всем усадьбам любое количество воды, настолько просто и легко, что с этим трудом свободно справляются женщины. Распределив подобным образом запас рабочей силы семьи, глава ее приступает к посеву, а затем и к постройке избы. Часть казенного пособия идет на покупку хлеба для еды, а на другую часть приобретаются лошади или пара волов, причем в большинстве случаев крестьянин сходится с киргизом и покупает скот на условии срочных уплат.
С момента появления в городе переселенца, продающего свой труд, начинается та рознь и неудовольствие, которые ложатся в основу страстных обличений переселенца во всевозможных отрицательных качествах, которые не скупится ему приписывать городской работодатель. По близорукости своей, он не видит, что крестьянин принес на рынок свою мускульную силу не как рабочий профессионалист, а с исключительною целью заработать как можно скорее и как можно больше тех самых денег, которых ждет от него семья для устройства хозяйства. Он нисколько не заинтересован в создании для себя репутации преданного хозяину работника, а тем более ему не приходит в голову заботиться об установлении благоприятного общественного мнения о переселенцах. Сегодня его наняли за 8 рублей в месяц и он работает скорее и лучше туземца, но лишь до тех пор, пока не услышит о месте с более высоким гонораром. Тогда он оставляет первого хозяина и переходит ко второму, а как только ему из дому напишут, что изба уже готова и надо приступать к обработке поля под озимь, - никакая сила не удержит его в городе, и он спешит к земле, его единственной прочной привязанности, с которой у него установилась связь не внешняя, денежная, а внутренняя, духовная, как у профессора с наукой, у адвоката с судом, у художника с кистью, у музыканта с инструментом. Частая перемена мест и постоянное, настойчивое стремление переселенца, увлекаемого «властью земли», в деревню, понятно, раздражают работодателя, который, глядя на вещи с эгоистической точки зрения интересов хозяина, игнорирует интересы рабочего и считает себя обиженным, а нанимающегося переселенца распущенным лентяем. А между тем оба они правы, по пословице: «рыба ищет где глубже, а человек где лучше». Во все время пребывания членов переселенческих семейств в г. Ташкенте ими поддерживаются оживленные сношения с домашними, оставшимися в поселках, и Чимкентская почтово-телеграфная контора бывает в это время обременена мелкою денежной корреспонденцией на имя крестьян окрестных селений от их родственников, зарабатывающих деньги в Ташкенте.
Оставшийся в усадьбе глава семьи и сам не упускает случая заработать копейку. Средством к этому ему служит извозный промысел. В промежутках свободного времени, при кладке избы или при полевых работах, он сейчас же едет в место вечно дешевого хлеба, г. Аулие-Ата, покупает там муку и везет ее в Чимкент, где и продает с выгодою, остающеюся ему в виде вознаграждения за провоз. Обыкновенно в подобных случаях крестьянин продает только то количество муки, которое возвращает ему затраченный капитал; остальную же часть - свой чистый барыш - он везет в селение для продовольствия собственной семьи. В текущем году, кроме подобных средств заработка, явился в виде хорошего подспорья заработок от казенного подряда на перевозку телеграфных столбов из Сайрама по станциям почтового тракта в пределах Чимкентского уезда.
Вот в коротких словах тот сложный механизм экономической жизни новосела, который разрешает ему трудную задачу, как встать на собственные ноги в чужом краю на грошовое в сущности казенное пособие.
Таким образом, сумма накопления богатства егорьевских крестьян образуется из трех слагаемых: 1) личный труд на усадьбе и наделе, 2) продажа избытка труда на ташкентском рабочем рынке [говорю «ташкентском», потому что он главный, но в Чимкенте также имеется спрос на крестьянский труд, хотя и в слабой степени] и 3) доход от местных промыслов. Нелишне будет оговориться, что это - общая только схема устройства хозяйства новосела, а каждая семья на разные лады варьирует мелкие детали выполнения подобного плана. Так, например, в селении Егорьевском есть несколько мордовских семейств, занимающихся вязанием из козьего пуха так называемых оренбургских платков. Этот кустарный промысел дает новую доходную статью. Платки сбываются в Ташкенте по цене от 4 до 18 рублей за штуку. Кроме платков, здесь занимаются еще вязаньем бумажных скатертей. Пока платковый промысел развивается туго и, главным образом, вследствие необходимости, за неимением собственных коз, покупать пух у киргиза, который, не позволяя вычесывать своих коз, как то обыкновенно принято, продает крестьянам козью шерсть, из которой те уже выбирают пух. Такой способ получения сырья, кроме кропотливости, дает материал низкого качества, и местные мастерицы с нетерпением ждут того времени, когда будут иметь собственных животных, - и время это не за горами.
Угодья егорьевцев так хороши, что скотоводство, без сомнения, разовьется здесь очень быстро. Селение расположено в предгорьях Алатау, и горная растительность в избытке обеспечивает потребность в корме для скота. Можно ожидать со временем развития здесь сыроварения. По крайней мере этого настойчиво желаешь, когда пьешь особенно вкусное молоко егорьевских коров, отдающее специфическим приятным запахом горных трав, о которых так восторженно отзываются путешественники по Швейцарии.
Кроме платочниц, в Егорьевском имеется несколько портных и сапожников, которые в зимнее время ходят по селам и работают по найму. Средний заработок в течение трех зимних месяцев колеблется между 25 и 30 рублями. Работают поштучно; за шитье пары сапог берут 45-50 коп., шубы от 1 р. до 1 р. 20 коп., при хозяйских харчах. Каждый из них мечтает со временем заняться изготовлением платья и обуви дома и потом уже вывозить товар на базар, но вряд ли возможно будет осуществить вскоре подобные надежды, так как, во-первых, современный сапожник или портной не имеет средств для ведения дела за свой счет, а во-вторых, в области нет еще сельских ярмарок, а значит, и тех скупщиков, которые в России поддерживают подобных кустарей.
Как известно, в отношении устройства сельскохозяйственного быта наших туркестанских переселенцев проявляется много энергии и заботливости, и в настоящее время, когда земледельческая промышленность крестьян приняла более или менее правильное течение, настала пора, по крайней мере в старых селениях, обратить внимание на развитие кустарной промышленности. В этой области народного труда открывается широкое поле деятельности для будущего инициатора: нива уготована, ждет сеятеля и обещает богатую жатву.
Крестьянский дом в сел. Дорофеевке Чимкентского уезда. Начало ХХ в.
Верстах в 15 вьючного пути через горы от селения Егорьевского лежит другое пригородное селение Чимкентского уезда, Дорофеевка, отстоящее от уездного города также в 30 верстах и связанное с ним проселочною дорогою. Оба эти селения основаны одновременно, только в состав 106 дворов Дорофеевки вошло больше перекатной голи, и потому оно менее устроено и крестьяне еще нуждались в казенной помощи зимою текущего года. В настоящее время [май месяц 1893 г.] численность рогатого скота дорофеевцев определяется цифрами: 168 волов, 66 коров, 53 штуки мелкого скота; кроме того, имеется 41 лошадь и 70 овец, из которых 20 русской породы. Предпочтение волов лошадям объясняется преобладанием в селении малороссов: на 106 семейств их приходится 72, т. е. 67%.
Дорофеевцы для поездок в Ташкент проложили прямую дорогу через горы, выезжая на почтовый тракт близь станции Бекляр-бек. Весь этот путь равняется 85 верстам.
Для всех новоселов, на первое время особенно, тяжелою общественною обязанностью является служба старостою или сотским. Помимо того, что эти должностные лица обязаны безотлучно находиться в деревне, а значит, и лишиться возможности заработка на стороне, разношерстый «мир» доезжает их разными неурядицами и делает службу весьма тяжелою в отношении душевного спокойствия. Чтобы равномернее разделить подобную тяготу, дорофеевцы избрали только старосту; обязанности же сотского понедельно несут все домохозяева поочередно, и это, кажется, единственное на Руси селение, практикующее подобный способ отправления общественной службы.
Церковь в сел. Дорофеевке Чимкентского уезда. Начало ХХ в.
Параллельно селению тянется стеною Алатавский хребет. Вычурные вырезы его вершин красиво оттеняются голубым небом. К вечеру на «грудь великанов» сползаются облачка, и тогда золотые лучи заката придают виду картинный характер.
В горных ущельях водятся дикие свиньи и дикобразы, и дорофеевцы в течение всей зимы не дают отдыха казенным винтовкам.
ОКОНЧАНИЕ