Хивинский поход графа Перовского (6)
И. Н. Захарьин (Якунин). Граф В. А. Перовский и его зимний поход в Хиву. - СПб., 1901.
Другие части: [ 1], [ 2], [ 3], [ 4], [ 5], [6], [ 7], [ 8].
Хивинский поход 1839-1840 гг. Горные 10-фунтовые
единороги на вьюках
X.
Неожиданное прибытие Перовского и принятие начальства над колонною. - Прекращение жестокостей и польских сходбищ. - Окончательная гибель верблюдов. - Всеобщее уныние. - Прибытие в Чушка-Куль. - Празднование «победы» у хивинцев.
На восьмой день похода отдельной колонны, рано утром, арьергардные казаки увидели, что по дороге из Эмбенского укрепления, по направлению к отряду, быстро подвигается какая-то длинная черная полоска… Один из козаков поскакал вперед, нагнал отряд и доложил об этой полоске начальнику колонны генерал-майору Циолковскому, сладко спавшему в это время в своем дорожном возке… Тот вначале рассердился было, но потом приказал остановить колонну, вышел из возка и велел подать себе подзорную трубу. Но как ни старались найти на горизонте и рассмотреть движущийся предмет, это не удалось, так как отряд только что спустился перед этим с невысокой, но довольно обширной возвышенности. В это время из арьергарда прискакал второй козак с известием, что черная, быстро движущаяся полоска представляет собою дорожный возок, запряженный тройкою лошадей, гуськом… Генерал Циолковский не хотел верить своим ушам, обратился к стоявшему рядом с ним командиру козачьего полка и стал с ним о чем-то разговаривать… В это время на возвышенности показался возок и стал быстро спускаться под гору. Еще десять минут, и экипаж въехал в середину колонны, остановился, и из него вышел главноначальствующий отрядом В. А. Перовский, в сопровождении штабс-капитана Никифорова… Сухо поздоровавшись с Циолковским и ни о чем его не спрашивая, Перовский стал обходить колонну и здоровался с каждого ротой и сотней отдельно. Измученные люди подбодрились и весело его приветствовали. Затем в отряде узнали, что главноначальствующий, отправив в Петербург все нужные донесения, а в Оренбург распоряжения, выехал, всего два дня назад, из Эмбенского укрепления, на тройке артиллерийских лошадей, в сопровождении десятка оренбургских казаков одвуконь, с небольшим запасом сена, овса и провизии; по дороге счастливо избежал всяких опасностей, а верстах в 20-ти от колонны бросил свой эскорт и уехал вперед один, желая нагнать отряд как можно скорее.
Со дня прибытия к колонне главноначальствующего, тотчас же изменились все порядки походного движения, прекратилось бесполезное жестокое обращение с несчастными солдатами, кибитка генерала Циолковского опустилась значительно ниже, сходбища ссыльных поляков в штабном буфете-кибитке оборвались сразу… В тот же день вечером, на ночлеге, генерал-адъютант Перовский потребовал к себе начальника колонны и около получаса говорил с ним с глазу на глаз. Беседа их осталась тайной: о ней Перовский не сказал ничего даже Никифорову. Офицерам колонны стало лишь известно, на другой день, из отданного приказа, что главноначальствующий пожелал сам вступить в командование колонной; да потом, шепотом, офицеры передавали друг другу со слов часовых у кибитки главноначальствующего, что генерал Циолковский, уходя, сказал что-то на непонятном для часовых языке, раздраженным и угрожающим тоном, а начальник отряда ответил ему по-русски, в дверях самой кибитки: «Я не боюсь вас, генерал: я ведь не пью кофе»…
С того дня между генералами Перовским и Циолковским установились довольно странные отношения: они не встречались более и не говорили между собой ни одного слова до самого конца похода и возвращения в Оренбург. Циолковский совсем стушевался и стал всячески избегать встречи с главноначальствующим: так, напр., если Перовский ехал впереди отряда, то возок Циолковского ехал сзади, и наоборот. Свою войлочную кибитку бывший начальник колонны приказывал ставить не в ряду штабных кибиток, а в среде козачьих; при неизбежных встречах во фронте соблюдался лишь внешний декорум: генерал Циолковский брал «под козырек», а главноначальствующий отвечал ему тем же кратким внешним приветствием.
________
Крайне тяжелое впечатление произвела на генерала Перовского дорога от Эмбенского укрепления до колонны, которую он только что проехал: если бы пройденный колонною путь был весь занесен, степными метелями, то и тогда генералу с его маленьким конвоем не надо было бы прибегать ни к проводникам, ни к компасу, ни к солнцу и звездам для определения правильного направления, а стоило бы только иметь в виду сотни трупов верблюдов, павших дорогою и обгладываемых теперь целыми стаями голодных волков. Как только снег и покрывавшая его ледяная кора вполне окрепли, несчастные верблюды остались совсем без корма: никакие уже силы не могли докопаться до находящейся под снегом травы; надо было у каждого верблюда поставить людей с железными мотыгами и употреблять для этого те ночные часы отдыха, в которых сами солдаты нуждались не менее верблюдов; а эти животные, к их несчастию, не обладают, подобно лошадям, способностью разрывать снег ногами. Голод их был так велик, что они, во время следования, стали есть те рогожные попоны, которыми киргизы укрывали их от холода взамен кошемных (войлочных) попон, бывших на них при выходе из Оренбурга и давно изорвавшихся: как только задний верблюд замечал на переднем рогожу, он нагонял его и начинал рвать зубами и есть рогожу вместо сена. На ночь, по приказанию уже нагнавшего колонну генерала Перовского, верблюдов стали класть рядами, плотно один к другому, чтобы им было тепло лежать, и расстилали перед ними циновки с насыпанным овсом; но они лишь понюхают и не станут есть; пробовали всыпать им овес в рот насильно, но они тотчас же его выплевывали, не проглотив ни одного зерна, и гораздо охотнее теребили и жевали циновки, бесполезно рассыпая овес по снегу. Тогда, чтобы спасти хотя десятую часть бывших при колонне верблюдов, прибегли к последнему средству: генерал Перовский приказал месить из ржаной муки колобки и класть их верблюдам в рот. Но и это не помогло: колобки замешивались в холодной воде, а верблюд не может есть ничего холодного; а чтобы нагревать воду для этого месива, нужно было топливо, которого едва-едва хватало для варки раз в день горячей пищи солдатам, да и это топливо добывалось таким тяжким трудом, что немыслимо было тратить его еще и для верблюдов.
Тогда начался повальный падеж верблюдов, и в таком огромном количестве, что даже шедшие в арьергарде козаки, лакомые вообще до даровщинки, не стали пользоваться некоторыми вьюками с павших животных, а поступали обыкновенно так: муку рассыпали по ветру, порох и соль топтали в снег, свинец бросали в глубокие овраги, а спирт по своим манеркам. Самые главные трудности и бедствия испытала колонна, встретив на своем пути две большие горы - Бакыр («медь») и Али: здесь оставили большую часть верблюдов, и лишь козачьи лошади и солдатские руки втащили на эти горы артиллерию. Всего из четырех тысяч верблюдов, взятых из Эмбенского укрепления отдельной колонною, пало дорогою около двух тысяч голов, то есть половина.
Вместе с верблюдами стали, наконец, гибнуть и солдаты - от страшных, все еще продолжавшихся морозов, а главное, вследствие отсутствия теплого жилья, ежедневно, целыми десятками, людей отправляли в походные лазареты, откуда они возвращались очень редко. Болезни были различные: преимущественно цинга, скорбут, дизентерия и общий упадок сил. В колонне наступило всеобщее уныние. Главноначальствующий увидел, что возникли, наконец, непреодолимые никакими человеческими силами препятствия… Он ехал в своем возке мрачный и больной и совсем перестал показываться людям…
Но все имеет свой конец. На пятнадцатый день по выступлении из Эмбы, в один из морозных солнечных дней, вдали показалась сделанная из глины и занесенная снегом стена, а за нею какие-то снежные бугры и холмики: это и был Ак-Булак, или Чушка-Кульское укрепление, которого достигла, уменьшившись более чем наполовину, несчастная «отдельная колонна».
________
Этою главою заканчивается мое повествование о скорбном пути, пройденном горстью русских войск от Оренбурга до Чушка-Кульского укрепления - на расстоянии 670 верст. Путь этот, со всеми его лишениями и бедствиями, пройден был, поистине, с героизмом, которому позавидовали бы закаленные в походах воины Александра Македонского и столь же достославные легионы Юлия Цезаря. Еще не суждено было русскому знамени развеваться на стенах древней Хивы, и необычайная, по своей суровости, зима с глубоким снегом явилась, на этот раз, преградою на пути нашего отряда…
Когда из двухтысячного рекогносцировочного отряда отборных туркмен-йомудов, высланных против наших войск хивинским ханом Алла-Кулом, две трети погибли от морозов и голода и в Хиву вернулись лишь 700 человек и принесли известие о таковой же гибели, постигшей и русский экспедиционный отряд, то печаль хивинцев о погибших батырях была, по рассказам Сергея-аги и наших пленных, очень небольшая. Зато радость их была неописанная: несколько дней подряд шло у них празднование «победы» и, в конце, совершено было великое поклонение праху их святого Полвал-Аты, похороненного под громадным камнем, в одной из мечетей Хивы. По их понятию, этот святой ниспослал такой великий снег и такие морозы, которые не допустили русских до Хивы. [У хивинцев существует предание, что Хива будет затоплена водою, а Бухара занесена песком; «урус» же никогда их не возьмет. После 1873 года в предание это, вероятно, утратилась вера.].
XI.
Что сталось с ротою поручика Ерофеева. - Усиление в Чушка-Кульском укреплении дизентерии, цинги и скорбута. - Общий упадок духа. - Исследование подъема на Усть-Урт. - Приказ об обратном выступлении. - Зимний оазис. - Озеро с камышом. - Дороговизна топлива. - Тайна молодых топографов. - Что значил чай. - Брошенный киргизами бульон. - Срытие Чушка-Кульского укрепления и взрыв землянок. - Фейерверк. - Обратный поход до Эмбы. - Выносливость уральских казаков. - Страшный буран, застигший колонну.
Прибывшая колонна не имела самого главного - теплого жилья, и солдатам довелось жить в войлочных джуламейках, так как землянки в Чушка-Кульском укреплении оказались далеко не так удобны, как на Эмбе, где солдаты два раза в день могли в них обогреваться: они были и тесны, и темны; к тому ж, в них лежала масса солдат, больных скорбутом… Оказалось, что поручик Ерофеев никак не мог увезти больных, согласно приказанию, из Чушка-Куля в Эмбенское укрепление именно потому, что у него тоже не было корма для верблюдов, и все больные непременно померзли бы дорогою в санях, так как некому было бы везти эти сани. Запас же сена в Чушка-Кульском укреплении оказался самый ничтожный. Крайне нездоровая вода, бывшая в укреплении, поспособствовала тому, что когда пришла в Чушка-Куль отдельная колонна, то в роте Ерофеева четвертая часть солдат была уже больна дизентерией, цингою и тем же скорбутом; а люди гарнизона, заболевшие ранее, лежали со сведенными ногами, и лишь немногие из них могли кое-как ползать по земляному холодному полу полутемных землянок, заменявших теперь лазаретные палаты… В укреплении было тихо и мертво, как в разрытой могиле: чувствовался общий упадок духа… Покойников хоронили ежедневно; между ними приходилось уже хоронить и офицеров… Голодные степные волки окружали по ночам укрепление целыми стаями, поднимали ужаснейший вой, раскапывали могилы и съедали похороненных людей… В отряде днем и ночью стали происходить частые пропажи; похищалось исключительно то, что могло гореть: плохо лежавшая веревка, деревянная лопата, служившая для отгребания снега и забытая у джуламейки, и проч. - все это тотчас же исчезало…
Так прошло восемь дней. У генерала Перовского к нравственным и душевным страданиям присоединились еще и физические: у него открылась старая турецкая рана в груди, и начались, кроме того, невыносимые легочные спазмы, последствия удара, нанесенного ему, как говорили в отряде, огромным поленом по спине, на Сенатской площади, 14 декабря 1825 г.
В конце восьмого дня вернулся в укрепление посланный генералом Перовским, тотчас же по приходе в Чушка-Куль, маленький рекогносцировочный отряд под начальством полковника Бизянова [полковник Бизянов впоследствии был произведен в генерал-майоры и назначен наказным атаманом Уральского казачьего войска], для обследования и выбора подъема на Усть-Урт, в количестве 150-ти козаков, с одним 3-фунтовым орудием при офицере Генерального штаба Рейхенберге, одном козачьем офицере и двух топографах. Подъем на Усть-Урт был найден лишь в одном месте, по ущелью оврага Кын-Каус; все остальное были отвесные скалы, составлявшие когда-то, в доисторические времена, возвышенный берег моря. Снег на возвышенной плоскости Усть-Урта оказался на пол-аршина глубже, чем на пройденном пути. Получив это решающее известие, главноначальствующий пригласил в свою кибитку генерала Циолковского и всех наличных штаб- и обер-офицеров, бывших в колонне, объявил им о положении дела и приказал немедленно начать сборы к выступлению из Чушка-Кульского укрепления обратно на Эмбу.
- Сегодня же вечером будет отдан надлежащий приказ по колонне, - прибавил Перовский, и когда все стали выходить из кибитки, он попросил штабс-капитана Никифорова остаться.
- Сядьте и перепишите приказ об отступлении, - дрожащим от волнения голосом приказал он, - я уже составил его.
Никифоров сел к походному столику, на котором горели две восковые свечи, и наскоро переписал следующий «Приказ по отряду войск Хивинской экспедиции»:
Февраля 1-го дня 1840 года.
Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход, с упованием на Бога и с твердою решимостью исполнить царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все корма. Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей все ничтожество его. Невзирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны. Одно только нам изменило: значительная часть верблюдов наших уже погибла, остальные обессилены, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части пути продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ждать новых повелений Государя Императора; в другой раз будем счастливее. Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого, при всех перенесенных трудностях. Всемилостивейший Государь и отец наш узнает обо всем.
- Дайте перо, я подпишу, - попросил генерал Перовский, когда Никифоров прочел ему этот приказ.
- Но позвольте, ваше высокопревосходительство, я прикажу еще раз переписать бумагу набело…
- Ах, не мучьте меня, ради Бога! Дайте перо поскорее! Неужели вы хотите, чтобы я еще раз читал этот горький и неприятный для меня приказ?!.. - раздраженно проговорил главноначальствующий и, взяв перо из рук Никифорова, быстро подписал бумагу…
«Так сей приказ и был приложен к делу экспедиции не перебеленный», - говорится в записках Г. Н. Зеленина.
________
Утром на другой день, 2 февраля, во всех отдельных частях колонны был прочитан отданный генерал-адъютантом Перовским приказ об обратном отступлении отряда на Эмбу… Приказ этот произвел большое оживление в колонне: словно она получила разрешение выступить из зачумленного города…
Солдаты живо принялись разметывать глиняную стену и довольно солидный бруствер, сделанный изо льда и снегу вокруг всего укрепления; затем тщательно вынимали весь лес из землянок - рамы, дверные косяки, подпорины и пр., словом, самый ничтожный кусочек дерева был бережно вынут и отложен для топлива во время предстоящего обратного похода… Затем рассчитали, что можно взять с собою на 2 т. уцелевших еще верблюдов и что следует уничтожить. Более 1.500 четв. ржаной муки и сухарей, т. е. 6-недельное продовольствие всего отряда, было рассыпано по снегу и развеяно по ветру; все излишнее железо побросали в Чушка-Кульское озеро. Бывший в плитках бульон, более 250 пудов, был частию роздан людям на руки, а остальное решили взять с собою, наложив на верблюдов; но киргизы, при навьючке и во время пути, бросали потихоньку бульон в снег, так как они считали плитки эти ни к чему не годными кирпичами, напрасно лишь отягчающими их верблюдов, и когда впоследствии хватись этого бульона, не нашли в обозе и стали требовать его от киргизов-верблюдовожатых, то наивные сыны степей спокойно объявили, что они по прибытии в Оренбург, взамен этих маленьких кирпичей, обязуются доставить русским войскам большие, еще более тяжелые, «настоящие» глиняные кирпичи…
Вечером 3 февраля, накануне выступления, жгли все сигнальные ракеты и фальшфейеры; огонь и треск отогнали далеко от укрепления волков, сбиравшихся целыми стаями каждый вечер вблизи Чушка-Куля. Киргизы видели такой фейерверк в первый раз, и он им очень понравился. Перед самым рассветом колонна выступила в обратный поход, разделившись, для удобства движения в пути, на четыре отделения и устроив мины в оставляемых землянках; когда вся колонна отошла от Чушка-Куля с версту, зажженные фитили в минах догорели, и начались взрывы… Киргизы в суеверном ужасе попадали на землю и долго тряслись как в лихорадке…
В день выступления было 28° стужи [-35°C], накануне 30° [38°C], в два последующие дня, т. е. 5 и 6 февраля, было 27° [34°C], при сильном северном ветре.
________
Обратный поход из Чушка-Кульского укрепления был рядом непрерывных страданий и тяжких бедствий для отступающей колонны, таявшей с каждым днем как воск на огне… Несмотря на наступивший уже февраль, морозы продолжали держаться все время от 26 до 29° по Реомюру [33-36°C], при сильных ветрах и частых буранах. На ночлегах колонна останавливалась иногда без всякого порядка; как только следовал сигнал «стой», то солдаты раскидывали свои джуламейки там, где кого застал этот сигнал… Единственными людьми, не боявшимися морозов, были уральцы, выносливость коих была изумительна. Вот один случай, происшедший в колонне во время обратного похода на Эмбу. Денщик генерала Циолковского Евтихий Сувчинский повел однажды поить лошадей своего барина на озеро, попавшееся на пути ночлега: прорубая лед железным ломом, он нечаянно уронил его в воду; зная, что за эту оплошность придется поплатиться спиной, Сувчинский обратился к уральским козакам с просьбою помочь его горю, вытащить как-нибудь лом из воды…
- Почему не достать! - отвечал один из козаков, - достать можно; но только купи, брат, полштоф водки…
За этим, конечно, дело не стало: денщик сбегал к маркитанту Зайчикову, купил водку и принес к проруби. Козак преспокойно разделся, его обвязали веревкой, он спустился в воду, нащупал лом, взял его в руки и вынырнул на поверхность воды, в проруби… Морозу в это время было 31 градус [39°C]. Козак накинул на себя тулуп и надел валенки, выпил с маленькой передышкой весь полштоф, схватил платье и побежал в свою джуламейку; там уже он оделся как следует. Потом козак этот говорил пехотным офицерам, видевшим всю эту историю, что они, козаки, во время багренья рыбы на Урале, часто упускают в воду свои пешни и достают их таким именно простым способом, во время самых сильных морозов.
На упомянутое озеро отряд напал чисто случайно, уклонившись, во время бывшего накануне бурана, с старого пути в сторону. Озеро это было для колонны истинным оазисом. Во-первых, не надо было оттаивать снег для воды, для питья лошадям и верблюдам; а во-вторых, по краям озера оказалась такая масса камыша, что все повеселели, развели огни, сварили себе горячую пищу и совершенно отогрелись. Уходя с ночлега, все очень жалели, что, за слабостью немногих оставшихся в живых верблюдов, нельзя было захватить этого топлива с собою в запас… И действительно, до Эмбенского укрепления в колонне никто почти не разводил огня ни для варки пищи, ни для того даже, чтобы немного отогреть закоченевшие члены и согреть хотя один чайник воды… Исключения были очень редки: если кому-нибудь из штабных или имеющих более средств офицеров удавалось, с помощью добычливых уральцев, получить несколько фунтов топлива, в виде, напр., старой веревки, куска дерева или обломка доски и т. под., за все это платилось если не на вес золота, то почти на вес серебра.
Только в одной джуламейке молодых топографов многие замечали, что несколько вечеров подряд горит там соблазнительный огонек… Все удивлялись, откуда это у топографов завелись большие деньги на покупку топлива, и охотно пользовались радушным приглашением молодых людей выпить у них стакан чаю… Тайна эта осталась в то время нераскрытою, и лишь спустя 51 год один седой как лунь 75-летний старик, отставной подполковник Г. Н. Зеленин, добродушно улыбаясь, передавал мне, что они жгли в то время футляры и лубочные короба от имевшихся у них различных инструментов, астролябий, мензул, цепей и пр., а самые инструменты преспокойно укладывали в холщевые мешки, которые были надеты сверх этих футляров и коробов, избавляя таким образом себя от замерзания, а верблюдов от излишней ноши.
От замерзания или, по крайней мере, от болезни, происходящей вследствие продолжительного озябания тела, не спасали офицеров ни водка, ни спирт, ни ром, ни коньяк; единственным спасением был горячий чай. Пища у офицеров была не многим лучше, чем у солдат: запасы маркитанта Зайчикова были давно уже на исходе и продавались по баснословно дорогим ценам; никаких своих продовольственных запасов у офицеров уже не было, и приходилось поэтому довольствоваться теми же сухарями, размоченными в снеговой воде… Оттого-то все и старались добыть хоть немножко топлива, чтобы иметь возможность вскипятить чайник с водой и напиться чаю. «Это неоцененный напиток зимою, - говорится в одном частном письме о походе на Хиву, - по выпитии двух стаканов, тотчас разливается необыкновенная теплота по всему телу, человек делается свежее и бодрее, а усталость совершенно пропадает»… По словам боевых, заслуженных офицеров, проведших все свои 35 лет службы в степи, чай даже летом, в самый страшный жар, в 2 и 3 часа дня, производит необыкновенно целебное действие: сначала появляется сильный пот, а потом, когда тело обсохнет немного, то становится чрезвычайно легко, утомление проходит и человек делается крепким и свежим.
________
9-го февраля колонну застигнул в пути необыкновенно жестокий степной буран… В этот день, когда отряд выступал с ночлега, было прекрасное, тихое утро с небольшим, всего 4° [5°C], морозом; полагали, что днем, когда взойдет и начнет греть солнце, мороз совсем исчезнет или дойдет до нуля; а потому кто из офицеров имел тулупы, снял их и велел убрать на верблюдов, валенки с ног тоже все сняли, так как в них было очень тяжело идти по снегу. Но не прошло и двух часов, как начался ветер, перешедший вскоре в такой порывистый, что буквально сваливал пеших людей в снег, а лошадям и верблюдам совсем мешал идти. Мороз стал крепчать и дошел до 27° [34°C]; замела такая вьюга, что в десяти шагах ничего не было видно, и в степи, среди белого дня, стало вдруг так темно, как в сумерки; словом, начался страшный буран, случающийся только в здешних необъятных степях, так прекрасно и верно описанный в «Капитанской дочке» Пушкина…
Генерал-адъютант Перовский приказал остановить колонну, и все, конечно, стали на тех самых местах, где их захватила метель, так как идти, в темноте, было некуда. Верблюдов с своими вьюками нашли в этом адском степном хаосе очень немногие; джуламейки довелось раскинуть с большими, самыми мучительными усилиями; об огне нечего, конечно, было и думать… Всю ночь свирепствовала эта разыгравшаяся снеговая стихия; многие готовились к смерти. Вдруг, на счастие отряда, к утру буран стал стихать… Но когда совсем рассвело и надо было подняться с ночлега, то, прежде чем выступить в поход, довелось совершить печальный обряд нескольких похорон разом… И лишь маленькие снеговые бугорки, образовавшиеся на месте ночлега, могли поведать буйному ветру в этой безлюдной степи о количестве жертв и о тех страданиях, которые выпали в эту приснопамятную ночь на долю геройской горсти русских воинов, безмолвно и безропотно полагавших живот свой в борьбе со стихийными силами…
XII.
Возвращение на Эмбу. - Сага-Темирский лагерь. - Официальные и действительные потери. - Две новые неудачи. - Железная натура генерала Перовского. - Новая услуга султана Айчувакова. - Отъезд генералов Перовского и Молоствова в Оренбург. - Прибытие в Оренбург. - Поляки и татары и их ожидания. - Ходатайство о новой экспедиции в Хиву. - Отказ из Петербурга. - Выступление отряда с Эмбы. - Взрыв укрепления.
Между 14 и 17 февраля все четыре отделения колонны стали подходить к Эмбенскому укреплению, пройдя, следовательно, 170 верст от Чушка-Куля в 12-14 дней. Для них, по распоряжению Перовского, были уже заготовлены особые лазаретные места в нескольких верстах за Эмбой, по р. Сага-Темиру: для здоровых людей поставлены новые киргизские кибитки, а для больных просторные камышовые балаганы; лишние котлы переделаны на печи, и пр.; несколько десятков уцелевших верблюдов были отогнаны в камыши, росшие по берегам Сага-Темира, для самопрокормления. Из двух тысяч этих несчастных животных, взятых колонною из Чушка-Куля, пало, за время 12-14 дней, 1780 голов, то есть почти 90%…
Тотчас же по прибыли в Эмбу колонны, генерал-адъютант Перовский отправил второе официальное донесение в Петербург о неуспешном походе предпринятой экспедиции в Хиву.
На Эмбу генерал-адъютант Перовский прибыл несколькими днями ранее колонны, уехав вперед после бурана 10 февраля. Он приехал едва живой: открывшаяся еще в Чушка-Куле рана в груди мучила его страшно; ему нужен был безусловный покой, а он, как известно, ехал за отрядом, хотя и в возке, но в те же двадцати- и тридцатиградусные морозы. Плохою и изрытою дорогою его страшно било и качало; он даже не имел, во время последних дней на пути к Эмбе, ни теплой пищи, ни горячего чая.
По прибытии на Эмбу, генерал узнал две печальные вести. Первая состояла в том, что десять парусных судов, отправленных в октябре 1839 года из Астрахани на Новоалександровск и далее с различными запасами и продовольствием для отряда, не могли, за противными ветрами, дойти до этого форта и вернулись обратно в Астрахань. Следовательно, на помощь с этой стороны рассчитывать было нечего. Вторая печальная весть, ожидавшая главноначальствующего в Эмбе, заключалась в том, что несколько сот свежих верблюдов, высланных по его требованию из Оренбурга сюда, на Эмбу, были отхвачены в степи кайсаками; сопровождавший же этих верблюдов корнет Аитов был взят и передан (т. е. продан) теми же кайсаками в Хиву, в неволю.
Но все это - и рана, и болезнь, и эти две горькие вести - к счастию, не одолели атлетической натуры генерала Перовского и его железного здоровья, и по приходе в Эмбу, десять дней спустя, он был настолько уже здоров, что сел на коня и отправился в Сага-Темирский лагерь посмотреть на остатки своих героев-солдат, из которых, по его словам (сказанным впоследствии военному министру), «каждый заслужил по золотому Георгию».
________
В начале марта, когда вернувшиеся из Чушка-Куля люди немного отдохнули, начались сборы и приготовления к обратному отступлению в Оренбург. Но чтобы подняться и двинуться в путь с честью, т. е. не бросая артиллерии, нужны были верблюды. Их-то и не было почти в отряде. Те, которые, вследствие крайнего изнурения, оставались в Эмбенском укреплении, и те, что недавно пришли с колонной, не оправились еще, по неимению подножного корма; к тому же, всех то их осталось лишь около тысячи голов от 10.450 штук, взятых отрядом в Оренбурге. Но тут на помощь отряду явился все тот же султан Айчуваков и, по просьбе генерала Перовского, доставил, в конце марта месяца, 850 свежих и крепких верблюдов, вполне пригодных для пути. Из этого числа четыреста штук были определены для Перовского, его конвоя и штаба, а также и для всех тех больных и изнуренных офицеров, которые, по нездоровью своему, не могли оставаться долее в Эмбенском укреплении и нуждались в серьезном и продолжительном лечении. Весь остаток отряда, равно как и вся артиллерия, остались в Эмбенском укреплении до весны, или вообще до дальнейших распоряжений из Оренбурга. Старшим в оставшемся отряде был назначен ген.-м. Толмачев, уже оправившийся от своей болезни; на Эмбе же были оставлены: ген.-л. Циолковский и полковники Бизянов, Кузьминский, Геке и Мансуров. Отряд, оставленный в укреплении, считался, по-прежнему, состоящим из четырех колонн, и начальниками их были назначены вышеназванные четыре полковника; генерал же Толмачев был, так сказать, общим начальником всего отряда, заменявшим отъезжающего Перовского. Циолковскому не было дано никакого назначения.
________
1-го апреля 1840 года, генерал-адъютант Перовский, в сопровождении совсем больного, лежавшего в возке без движения, генерала Молоствова, а также и всех больных офицеров и юнкеров, выступил из Эмбенского укрепления. Половина 400 верблюдов была запряжена попарно и тройками в кое-как сколоченные сани и в возки, где размещались больные офицеры, юнкера и несколько десятков старых, заслуженных «кандидатов»; на остальных двухстах верблюдах были вьюки главноначальствующего, его штаба, докторов, фельдшеров и больных. Двадцать человек, уцелевших от дивизиона конно-регулярного полка, были посажены на козачьих лошадей и состояли вроде конвоя при генерале Перовском; в этом оригинальном караване была лишь одна рота 2-го линейного батальона - в виде эскорта. Уезжая из укрепления и прощаясь с людьми, генерал выразил надежду, что, быть может, вскоре он вернется сюда с новыми боевыми силами из Оренбурга - для нового и более удачного похода на Хиву; в этих видах, как объяснил он людям, и остается пока в укреплении вся артиллерия. Перовский говорил это искренно: он надеялся, что ему разрешат в Петербурге двинуться еще раз на Хиву.
Караван этот, сопровождаемый тем же услужливым султаном Айчуваковым, дошел в 12 дней, вполне благополучно, до нашей «линии» по Уралу и остановился в ближайшей на дороге крепостце Ильинской (ныне простая станица), расположенной всего в 110 верстах от Оренбурга. Здесь все больные были помещены в теплые козачьи избы, которых никто из отряда не видел более 5-ти месяцев, и оставлены под наблюдением сопровождавших их врачей и фельдшеров. Сам же генерал Перовский и весь его штаб, равно как и генерал Молоствов, выехали в Оренбург на почтовых лошадях, уже на колесах, так как санный путь пропадал и снег лежал лишь в степи да по оврагам. Для Перовского и Молоствова едва нашли в станице два дорожных плетеных тарантаса: в одном поместился Молоствов с доктором, в другом Перовский с штабс-капитаном Никифоровым. В ночь с 13 на 14 апреля эти два тарантаса въехали в Оренбург.
Оренбург встретил генерал-адъютанта Перовского еще менее приветливо, чем Париж, в 1812 году, Наполеона I. Люди - «жрецы минутного, поклонники успеха» - решили уже, что карьера Перовского погублена навсегда, что дни его сочтены… что следует ожидать, со дня на день, отозвания его из Оренбурга… С особенным, совсем уже не скрываемым злорадством относились к нему проживавшие в Оренбурге, в довольно изрядном количестве, поляки, а за ними и татары; первые враждовали против генерала из-за его походных отношений к Циолковскому, о чем, конечно, давно уже знали в Оренбурге из писем поляков, бывших в отряде; татары же, надо полагать, радовались собственно тому обстоятельству, что единоверная им Хива осталась во всей своей неприкосновенности, и гордыня ее не была и на этот раз сломлена.
На другой же день по возвращении Перовского в Оренбург, отправлено было к военному министру и на имя Государя третье донесение о результатах «военного предприятия в Хиву». Вместе с донесением, генерал-адъютант Перовский испрашивал Высочайшего соизволения на новую экспедицию противу Хивы, которую предполагал начать с конца мая месяца. Ответ не замедлил себя ждать [обыкновенная почта ходила из Оренбурга в Петербург, в то время, три недели; пакеты же, отправляемые с фельдъегерями и курьерами, шли восемь дней]: военный министр гр. Чернышев сообщал оренбургскому военному губернатору, что осуществление нового похода в Хиву не представляется возможным и даже настоятельно необходимым… Такой ответ глубоко огорчил Перовского, тем более что он сопровождался письмом конфиденциального характера, писанным как бы по поручению того же гр. Чернышева к Перовскому одним из лиц, близко в то время стоявших к военному министру (Позеном). В письме этом заключалась, между прочим, следующая фраза, сказанная будто бы князем Меньшиковым в ответ одному высокопоставленному лицу, на его вопрос: следует ли предпринять новый поход в Хиву? Князь отвечал: «Для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода»… [Князь Меньшиков имел причины недолюбливать В. А. Перовского, вспоминая его службу в морском ведомстве, когда этот честнейший человек восставал противу непроизводительных и громадных затрат, делаемых в этом министерстве].
Получив ответ военного министра, Перовский немедленно отправил приказание в Эмбенское укрепление оставленному там отряду прибыть в Оренбург, взорвав на воздух стены и все постройки в укреплении. Вследствие этого распоряжения, генерал-лейтенант Толмачев выступил из Эмбы, всем отрядом, 18 мая, взяв с собою всю артиллерию и взорвав на воздух самое укрепление. Треск взлетевших на воздух стен был последним салютом немногим русским воинам, уцелевшим в этом роковом, многострадальном походе, и теперь столь бесславно отступавшим пред невидимым неприятелем, который не осмелился даже и подойти близко к этому геройскому маленькому отряду…
Другие части: [ 1], [ 2], [ 3], [ 4], [ 5], [6], [ 7], [ 8].
Хивинский поход 1839-1840 гг. Горные 10-фунтовые
единороги на вьюках
X.
Неожиданное прибытие Перовского и принятие начальства над колонною. - Прекращение жестокостей и польских сходбищ. - Окончательная гибель верблюдов. - Всеобщее уныние. - Прибытие в Чушка-Куль. - Празднование «победы» у хивинцев.
На восьмой день похода отдельной колонны, рано утром, арьергардные казаки увидели, что по дороге из Эмбенского укрепления, по направлению к отряду, быстро подвигается какая-то длинная черная полоска… Один из козаков поскакал вперед, нагнал отряд и доложил об этой полоске начальнику колонны генерал-майору Циолковскому, сладко спавшему в это время в своем дорожном возке… Тот вначале рассердился было, но потом приказал остановить колонну, вышел из возка и велел подать себе подзорную трубу. Но как ни старались найти на горизонте и рассмотреть движущийся предмет, это не удалось, так как отряд только что спустился перед этим с невысокой, но довольно обширной возвышенности. В это время из арьергарда прискакал второй козак с известием, что черная, быстро движущаяся полоска представляет собою дорожный возок, запряженный тройкою лошадей, гуськом… Генерал Циолковский не хотел верить своим ушам, обратился к стоявшему рядом с ним командиру козачьего полка и стал с ним о чем-то разговаривать… В это время на возвышенности показался возок и стал быстро спускаться под гору. Еще десять минут, и экипаж въехал в середину колонны, остановился, и из него вышел главноначальствующий отрядом В. А. Перовский, в сопровождении штабс-капитана Никифорова… Сухо поздоровавшись с Циолковским и ни о чем его не спрашивая, Перовский стал обходить колонну и здоровался с каждого ротой и сотней отдельно. Измученные люди подбодрились и весело его приветствовали. Затем в отряде узнали, что главноначальствующий, отправив в Петербург все нужные донесения, а в Оренбург распоряжения, выехал, всего два дня назад, из Эмбенского укрепления, на тройке артиллерийских лошадей, в сопровождении десятка оренбургских казаков одвуконь, с небольшим запасом сена, овса и провизии; по дороге счастливо избежал всяких опасностей, а верстах в 20-ти от колонны бросил свой эскорт и уехал вперед один, желая нагнать отряд как можно скорее.
Со дня прибытия к колонне главноначальствующего, тотчас же изменились все порядки походного движения, прекратилось бесполезное жестокое обращение с несчастными солдатами, кибитка генерала Циолковского опустилась значительно ниже, сходбища ссыльных поляков в штабном буфете-кибитке оборвались сразу… В тот же день вечером, на ночлеге, генерал-адъютант Перовский потребовал к себе начальника колонны и около получаса говорил с ним с глазу на глаз. Беседа их осталась тайной: о ней Перовский не сказал ничего даже Никифорову. Офицерам колонны стало лишь известно, на другой день, из отданного приказа, что главноначальствующий пожелал сам вступить в командование колонной; да потом, шепотом, офицеры передавали друг другу со слов часовых у кибитки главноначальствующего, что генерал Циолковский, уходя, сказал что-то на непонятном для часовых языке, раздраженным и угрожающим тоном, а начальник отряда ответил ему по-русски, в дверях самой кибитки: «Я не боюсь вас, генерал: я ведь не пью кофе»…
С того дня между генералами Перовским и Циолковским установились довольно странные отношения: они не встречались более и не говорили между собой ни одного слова до самого конца похода и возвращения в Оренбург. Циолковский совсем стушевался и стал всячески избегать встречи с главноначальствующим: так, напр., если Перовский ехал впереди отряда, то возок Циолковского ехал сзади, и наоборот. Свою войлочную кибитку бывший начальник колонны приказывал ставить не в ряду штабных кибиток, а в среде козачьих; при неизбежных встречах во фронте соблюдался лишь внешний декорум: генерал Циолковский брал «под козырек», а главноначальствующий отвечал ему тем же кратким внешним приветствием.
________
Крайне тяжелое впечатление произвела на генерала Перовского дорога от Эмбенского укрепления до колонны, которую он только что проехал: если бы пройденный колонною путь был весь занесен, степными метелями, то и тогда генералу с его маленьким конвоем не надо было бы прибегать ни к проводникам, ни к компасу, ни к солнцу и звездам для определения правильного направления, а стоило бы только иметь в виду сотни трупов верблюдов, павших дорогою и обгладываемых теперь целыми стаями голодных волков. Как только снег и покрывавшая его ледяная кора вполне окрепли, несчастные верблюды остались совсем без корма: никакие уже силы не могли докопаться до находящейся под снегом травы; надо было у каждого верблюда поставить людей с железными мотыгами и употреблять для этого те ночные часы отдыха, в которых сами солдаты нуждались не менее верблюдов; а эти животные, к их несчастию, не обладают, подобно лошадям, способностью разрывать снег ногами. Голод их был так велик, что они, во время следования, стали есть те рогожные попоны, которыми киргизы укрывали их от холода взамен кошемных (войлочных) попон, бывших на них при выходе из Оренбурга и давно изорвавшихся: как только задний верблюд замечал на переднем рогожу, он нагонял его и начинал рвать зубами и есть рогожу вместо сена. На ночь, по приказанию уже нагнавшего колонну генерала Перовского, верблюдов стали класть рядами, плотно один к другому, чтобы им было тепло лежать, и расстилали перед ними циновки с насыпанным овсом; но они лишь понюхают и не станут есть; пробовали всыпать им овес в рот насильно, но они тотчас же его выплевывали, не проглотив ни одного зерна, и гораздо охотнее теребили и жевали циновки, бесполезно рассыпая овес по снегу. Тогда, чтобы спасти хотя десятую часть бывших при колонне верблюдов, прибегли к последнему средству: генерал Перовский приказал месить из ржаной муки колобки и класть их верблюдам в рот. Но и это не помогло: колобки замешивались в холодной воде, а верблюд не может есть ничего холодного; а чтобы нагревать воду для этого месива, нужно было топливо, которого едва-едва хватало для варки раз в день горячей пищи солдатам, да и это топливо добывалось таким тяжким трудом, что немыслимо было тратить его еще и для верблюдов.
Тогда начался повальный падеж верблюдов, и в таком огромном количестве, что даже шедшие в арьергарде козаки, лакомые вообще до даровщинки, не стали пользоваться некоторыми вьюками с павших животных, а поступали обыкновенно так: муку рассыпали по ветру, порох и соль топтали в снег, свинец бросали в глубокие овраги, а спирт по своим манеркам. Самые главные трудности и бедствия испытала колонна, встретив на своем пути две большие горы - Бакыр («медь») и Али: здесь оставили большую часть верблюдов, и лишь козачьи лошади и солдатские руки втащили на эти горы артиллерию. Всего из четырех тысяч верблюдов, взятых из Эмбенского укрепления отдельной колонною, пало дорогою около двух тысяч голов, то есть половина.
Вместе с верблюдами стали, наконец, гибнуть и солдаты - от страшных, все еще продолжавшихся морозов, а главное, вследствие отсутствия теплого жилья, ежедневно, целыми десятками, людей отправляли в походные лазареты, откуда они возвращались очень редко. Болезни были различные: преимущественно цинга, скорбут, дизентерия и общий упадок сил. В колонне наступило всеобщее уныние. Главноначальствующий увидел, что возникли, наконец, непреодолимые никакими человеческими силами препятствия… Он ехал в своем возке мрачный и больной и совсем перестал показываться людям…
Но все имеет свой конец. На пятнадцатый день по выступлении из Эмбы, в один из морозных солнечных дней, вдали показалась сделанная из глины и занесенная снегом стена, а за нею какие-то снежные бугры и холмики: это и был Ак-Булак, или Чушка-Кульское укрепление, которого достигла, уменьшившись более чем наполовину, несчастная «отдельная колонна».
________
Этою главою заканчивается мое повествование о скорбном пути, пройденном горстью русских войск от Оренбурга до Чушка-Кульского укрепления - на расстоянии 670 верст. Путь этот, со всеми его лишениями и бедствиями, пройден был, поистине, с героизмом, которому позавидовали бы закаленные в походах воины Александра Македонского и столь же достославные легионы Юлия Цезаря. Еще не суждено было русскому знамени развеваться на стенах древней Хивы, и необычайная, по своей суровости, зима с глубоким снегом явилась, на этот раз, преградою на пути нашего отряда…
Когда из двухтысячного рекогносцировочного отряда отборных туркмен-йомудов, высланных против наших войск хивинским ханом Алла-Кулом, две трети погибли от морозов и голода и в Хиву вернулись лишь 700 человек и принесли известие о таковой же гибели, постигшей и русский экспедиционный отряд, то печаль хивинцев о погибших батырях была, по рассказам Сергея-аги и наших пленных, очень небольшая. Зато радость их была неописанная: несколько дней подряд шло у них празднование «победы» и, в конце, совершено было великое поклонение праху их святого Полвал-Аты, похороненного под громадным камнем, в одной из мечетей Хивы. По их понятию, этот святой ниспослал такой великий снег и такие морозы, которые не допустили русских до Хивы. [У хивинцев существует предание, что Хива будет затоплена водою, а Бухара занесена песком; «урус» же никогда их не возьмет. После 1873 года в предание это, вероятно, утратилась вера.].
XI.
Что сталось с ротою поручика Ерофеева. - Усиление в Чушка-Кульском укреплении дизентерии, цинги и скорбута. - Общий упадок духа. - Исследование подъема на Усть-Урт. - Приказ об обратном выступлении. - Зимний оазис. - Озеро с камышом. - Дороговизна топлива. - Тайна молодых топографов. - Что значил чай. - Брошенный киргизами бульон. - Срытие Чушка-Кульского укрепления и взрыв землянок. - Фейерверк. - Обратный поход до Эмбы. - Выносливость уральских казаков. - Страшный буран, застигший колонну.
Прибывшая колонна не имела самого главного - теплого жилья, и солдатам довелось жить в войлочных джуламейках, так как землянки в Чушка-Кульском укреплении оказались далеко не так удобны, как на Эмбе, где солдаты два раза в день могли в них обогреваться: они были и тесны, и темны; к тому ж, в них лежала масса солдат, больных скорбутом… Оказалось, что поручик Ерофеев никак не мог увезти больных, согласно приказанию, из Чушка-Куля в Эмбенское укрепление именно потому, что у него тоже не было корма для верблюдов, и все больные непременно померзли бы дорогою в санях, так как некому было бы везти эти сани. Запас же сена в Чушка-Кульском укреплении оказался самый ничтожный. Крайне нездоровая вода, бывшая в укреплении, поспособствовала тому, что когда пришла в Чушка-Куль отдельная колонна, то в роте Ерофеева четвертая часть солдат была уже больна дизентерией, цингою и тем же скорбутом; а люди гарнизона, заболевшие ранее, лежали со сведенными ногами, и лишь немногие из них могли кое-как ползать по земляному холодному полу полутемных землянок, заменявших теперь лазаретные палаты… В укреплении было тихо и мертво, как в разрытой могиле: чувствовался общий упадок духа… Покойников хоронили ежедневно; между ними приходилось уже хоронить и офицеров… Голодные степные волки окружали по ночам укрепление целыми стаями, поднимали ужаснейший вой, раскапывали могилы и съедали похороненных людей… В отряде днем и ночью стали происходить частые пропажи; похищалось исключительно то, что могло гореть: плохо лежавшая веревка, деревянная лопата, служившая для отгребания снега и забытая у джуламейки, и проч. - все это тотчас же исчезало…
Так прошло восемь дней. У генерала Перовского к нравственным и душевным страданиям присоединились еще и физические: у него открылась старая турецкая рана в груди, и начались, кроме того, невыносимые легочные спазмы, последствия удара, нанесенного ему, как говорили в отряде, огромным поленом по спине, на Сенатской площади, 14 декабря 1825 г.
В конце восьмого дня вернулся в укрепление посланный генералом Перовским, тотчас же по приходе в Чушка-Куль, маленький рекогносцировочный отряд под начальством полковника Бизянова [полковник Бизянов впоследствии был произведен в генерал-майоры и назначен наказным атаманом Уральского казачьего войска], для обследования и выбора подъема на Усть-Урт, в количестве 150-ти козаков, с одним 3-фунтовым орудием при офицере Генерального штаба Рейхенберге, одном козачьем офицере и двух топографах. Подъем на Усть-Урт был найден лишь в одном месте, по ущелью оврага Кын-Каус; все остальное были отвесные скалы, составлявшие когда-то, в доисторические времена, возвышенный берег моря. Снег на возвышенной плоскости Усть-Урта оказался на пол-аршина глубже, чем на пройденном пути. Получив это решающее известие, главноначальствующий пригласил в свою кибитку генерала Циолковского и всех наличных штаб- и обер-офицеров, бывших в колонне, объявил им о положении дела и приказал немедленно начать сборы к выступлению из Чушка-Кульского укрепления обратно на Эмбу.
- Сегодня же вечером будет отдан надлежащий приказ по колонне, - прибавил Перовский, и когда все стали выходить из кибитки, он попросил штабс-капитана Никифорова остаться.
- Сядьте и перепишите приказ об отступлении, - дрожащим от волнения голосом приказал он, - я уже составил его.
Никифоров сел к походному столику, на котором горели две восковые свечи, и наскоро переписал следующий «Приказ по отряду войск Хивинской экспедиции»:
Февраля 1-го дня 1840 года.
Товарищи! Скоро три месяца, как выступили мы по повелению Государя Императора в поход, с упованием на Бога и с твердою решимостью исполнить царскую волю. Почти три месяца сряду боролись мы с неимоверными трудностями, одолевая препятствия, которые встречаем в необычайно жестокую зиму от буранов и непроходимых, небывалых здесь снегов, заваливших путь наш и все корма. Нам не было даже отрады встретить неприятеля, если не упоминать о стычке, показавшей все ничтожество его. Невзирая на все перенесенные труды, люди свежи и бодры, лошади сыты, запасы наши обильны. Одно только нам изменило: значительная часть верблюдов наших уже погибла, остальные обессилены, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое для остальной части пути продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ждать новых повелений Государя Императора; в другой раз будем счастливее. Мне утешительно благодарить вас всех за неутомимое усердие, готовность и добрую волю каждого, при всех перенесенных трудностях. Всемилостивейший Государь и отец наш узнает обо всем.
- Дайте перо, я подпишу, - попросил генерал Перовский, когда Никифоров прочел ему этот приказ.
- Но позвольте, ваше высокопревосходительство, я прикажу еще раз переписать бумагу набело…
- Ах, не мучьте меня, ради Бога! Дайте перо поскорее! Неужели вы хотите, чтобы я еще раз читал этот горький и неприятный для меня приказ?!.. - раздраженно проговорил главноначальствующий и, взяв перо из рук Никифорова, быстро подписал бумагу…
«Так сей приказ и был приложен к делу экспедиции не перебеленный», - говорится в записках Г. Н. Зеленина.
________
Утром на другой день, 2 февраля, во всех отдельных частях колонны был прочитан отданный генерал-адъютантом Перовским приказ об обратном отступлении отряда на Эмбу… Приказ этот произвел большое оживление в колонне: словно она получила разрешение выступить из зачумленного города…
Солдаты живо принялись разметывать глиняную стену и довольно солидный бруствер, сделанный изо льда и снегу вокруг всего укрепления; затем тщательно вынимали весь лес из землянок - рамы, дверные косяки, подпорины и пр., словом, самый ничтожный кусочек дерева был бережно вынут и отложен для топлива во время предстоящего обратного похода… Затем рассчитали, что можно взять с собою на 2 т. уцелевших еще верблюдов и что следует уничтожить. Более 1.500 четв. ржаной муки и сухарей, т. е. 6-недельное продовольствие всего отряда, было рассыпано по снегу и развеяно по ветру; все излишнее железо побросали в Чушка-Кульское озеро. Бывший в плитках бульон, более 250 пудов, был частию роздан людям на руки, а остальное решили взять с собою, наложив на верблюдов; но киргизы, при навьючке и во время пути, бросали потихоньку бульон в снег, так как они считали плитки эти ни к чему не годными кирпичами, напрасно лишь отягчающими их верблюдов, и когда впоследствии хватись этого бульона, не нашли в обозе и стали требовать его от киргизов-верблюдовожатых, то наивные сыны степей спокойно объявили, что они по прибытии в Оренбург, взамен этих маленьких кирпичей, обязуются доставить русским войскам большие, еще более тяжелые, «настоящие» глиняные кирпичи…
Вечером 3 февраля, накануне выступления, жгли все сигнальные ракеты и фальшфейеры; огонь и треск отогнали далеко от укрепления волков, сбиравшихся целыми стаями каждый вечер вблизи Чушка-Куля. Киргизы видели такой фейерверк в первый раз, и он им очень понравился. Перед самым рассветом колонна выступила в обратный поход, разделившись, для удобства движения в пути, на четыре отделения и устроив мины в оставляемых землянках; когда вся колонна отошла от Чушка-Куля с версту, зажженные фитили в минах догорели, и начались взрывы… Киргизы в суеверном ужасе попадали на землю и долго тряслись как в лихорадке…
В день выступления было 28° стужи [-35°C], накануне 30° [38°C], в два последующие дня, т. е. 5 и 6 февраля, было 27° [34°C], при сильном северном ветре.
________
Обратный поход из Чушка-Кульского укрепления был рядом непрерывных страданий и тяжких бедствий для отступающей колонны, таявшей с каждым днем как воск на огне… Несмотря на наступивший уже февраль, морозы продолжали держаться все время от 26 до 29° по Реомюру [33-36°C], при сильных ветрах и частых буранах. На ночлегах колонна останавливалась иногда без всякого порядка; как только следовал сигнал «стой», то солдаты раскидывали свои джуламейки там, где кого застал этот сигнал… Единственными людьми, не боявшимися морозов, были уральцы, выносливость коих была изумительна. Вот один случай, происшедший в колонне во время обратного похода на Эмбу. Денщик генерала Циолковского Евтихий Сувчинский повел однажды поить лошадей своего барина на озеро, попавшееся на пути ночлега: прорубая лед железным ломом, он нечаянно уронил его в воду; зная, что за эту оплошность придется поплатиться спиной, Сувчинский обратился к уральским козакам с просьбою помочь его горю, вытащить как-нибудь лом из воды…
- Почему не достать! - отвечал один из козаков, - достать можно; но только купи, брат, полштоф водки…
За этим, конечно, дело не стало: денщик сбегал к маркитанту Зайчикову, купил водку и принес к проруби. Козак преспокойно разделся, его обвязали веревкой, он спустился в воду, нащупал лом, взял его в руки и вынырнул на поверхность воды, в проруби… Морозу в это время было 31 градус [39°C]. Козак накинул на себя тулуп и надел валенки, выпил с маленькой передышкой весь полштоф, схватил платье и побежал в свою джуламейку; там уже он оделся как следует. Потом козак этот говорил пехотным офицерам, видевшим всю эту историю, что они, козаки, во время багренья рыбы на Урале, часто упускают в воду свои пешни и достают их таким именно простым способом, во время самых сильных морозов.
На упомянутое озеро отряд напал чисто случайно, уклонившись, во время бывшего накануне бурана, с старого пути в сторону. Озеро это было для колонны истинным оазисом. Во-первых, не надо было оттаивать снег для воды, для питья лошадям и верблюдам; а во-вторых, по краям озера оказалась такая масса камыша, что все повеселели, развели огни, сварили себе горячую пищу и совершенно отогрелись. Уходя с ночлега, все очень жалели, что, за слабостью немногих оставшихся в живых верблюдов, нельзя было захватить этого топлива с собою в запас… И действительно, до Эмбенского укрепления в колонне никто почти не разводил огня ни для варки пищи, ни для того даже, чтобы немного отогреть закоченевшие члены и согреть хотя один чайник воды… Исключения были очень редки: если кому-нибудь из штабных или имеющих более средств офицеров удавалось, с помощью добычливых уральцев, получить несколько фунтов топлива, в виде, напр., старой веревки, куска дерева или обломка доски и т. под., за все это платилось если не на вес золота, то почти на вес серебра.
Только в одной джуламейке молодых топографов многие замечали, что несколько вечеров подряд горит там соблазнительный огонек… Все удивлялись, откуда это у топографов завелись большие деньги на покупку топлива, и охотно пользовались радушным приглашением молодых людей выпить у них стакан чаю… Тайна эта осталась в то время нераскрытою, и лишь спустя 51 год один седой как лунь 75-летний старик, отставной подполковник Г. Н. Зеленин, добродушно улыбаясь, передавал мне, что они жгли в то время футляры и лубочные короба от имевшихся у них различных инструментов, астролябий, мензул, цепей и пр., а самые инструменты преспокойно укладывали в холщевые мешки, которые были надеты сверх этих футляров и коробов, избавляя таким образом себя от замерзания, а верблюдов от излишней ноши.
От замерзания или, по крайней мере, от болезни, происходящей вследствие продолжительного озябания тела, не спасали офицеров ни водка, ни спирт, ни ром, ни коньяк; единственным спасением был горячий чай. Пища у офицеров была не многим лучше, чем у солдат: запасы маркитанта Зайчикова были давно уже на исходе и продавались по баснословно дорогим ценам; никаких своих продовольственных запасов у офицеров уже не было, и приходилось поэтому довольствоваться теми же сухарями, размоченными в снеговой воде… Оттого-то все и старались добыть хоть немножко топлива, чтобы иметь возможность вскипятить чайник с водой и напиться чаю. «Это неоцененный напиток зимою, - говорится в одном частном письме о походе на Хиву, - по выпитии двух стаканов, тотчас разливается необыкновенная теплота по всему телу, человек делается свежее и бодрее, а усталость совершенно пропадает»… По словам боевых, заслуженных офицеров, проведших все свои 35 лет службы в степи, чай даже летом, в самый страшный жар, в 2 и 3 часа дня, производит необыкновенно целебное действие: сначала появляется сильный пот, а потом, когда тело обсохнет немного, то становится чрезвычайно легко, утомление проходит и человек делается крепким и свежим.
________
9-го февраля колонну застигнул в пути необыкновенно жестокий степной буран… В этот день, когда отряд выступал с ночлега, было прекрасное, тихое утро с небольшим, всего 4° [5°C], морозом; полагали, что днем, когда взойдет и начнет греть солнце, мороз совсем исчезнет или дойдет до нуля; а потому кто из офицеров имел тулупы, снял их и велел убрать на верблюдов, валенки с ног тоже все сняли, так как в них было очень тяжело идти по снегу. Но не прошло и двух часов, как начался ветер, перешедший вскоре в такой порывистый, что буквально сваливал пеших людей в снег, а лошадям и верблюдам совсем мешал идти. Мороз стал крепчать и дошел до 27° [34°C]; замела такая вьюга, что в десяти шагах ничего не было видно, и в степи, среди белого дня, стало вдруг так темно, как в сумерки; словом, начался страшный буран, случающийся только в здешних необъятных степях, так прекрасно и верно описанный в «Капитанской дочке» Пушкина…
Генерал-адъютант Перовский приказал остановить колонну, и все, конечно, стали на тех самых местах, где их захватила метель, так как идти, в темноте, было некуда. Верблюдов с своими вьюками нашли в этом адском степном хаосе очень немногие; джуламейки довелось раскинуть с большими, самыми мучительными усилиями; об огне нечего, конечно, было и думать… Всю ночь свирепствовала эта разыгравшаяся снеговая стихия; многие готовились к смерти. Вдруг, на счастие отряда, к утру буран стал стихать… Но когда совсем рассвело и надо было подняться с ночлега, то, прежде чем выступить в поход, довелось совершить печальный обряд нескольких похорон разом… И лишь маленькие снеговые бугорки, образовавшиеся на месте ночлега, могли поведать буйному ветру в этой безлюдной степи о количестве жертв и о тех страданиях, которые выпали в эту приснопамятную ночь на долю геройской горсти русских воинов, безмолвно и безропотно полагавших живот свой в борьбе со стихийными силами…
XII.
Возвращение на Эмбу. - Сага-Темирский лагерь. - Официальные и действительные потери. - Две новые неудачи. - Железная натура генерала Перовского. - Новая услуга султана Айчувакова. - Отъезд генералов Перовского и Молоствова в Оренбург. - Прибытие в Оренбург. - Поляки и татары и их ожидания. - Ходатайство о новой экспедиции в Хиву. - Отказ из Петербурга. - Выступление отряда с Эмбы. - Взрыв укрепления.
Между 14 и 17 февраля все четыре отделения колонны стали подходить к Эмбенскому укреплению, пройдя, следовательно, 170 верст от Чушка-Куля в 12-14 дней. Для них, по распоряжению Перовского, были уже заготовлены особые лазаретные места в нескольких верстах за Эмбой, по р. Сага-Темиру: для здоровых людей поставлены новые киргизские кибитки, а для больных просторные камышовые балаганы; лишние котлы переделаны на печи, и пр.; несколько десятков уцелевших верблюдов были отогнаны в камыши, росшие по берегам Сага-Темира, для самопрокормления. Из двух тысяч этих несчастных животных, взятых колонною из Чушка-Куля, пало, за время 12-14 дней, 1780 голов, то есть почти 90%…
Тотчас же по прибыли в Эмбу колонны, генерал-адъютант Перовский отправил второе официальное донесение в Петербург о неуспешном походе предпринятой экспедиции в Хиву.
На Эмбу генерал-адъютант Перовский прибыл несколькими днями ранее колонны, уехав вперед после бурана 10 февраля. Он приехал едва живой: открывшаяся еще в Чушка-Куле рана в груди мучила его страшно; ему нужен был безусловный покой, а он, как известно, ехал за отрядом, хотя и в возке, но в те же двадцати- и тридцатиградусные морозы. Плохою и изрытою дорогою его страшно било и качало; он даже не имел, во время последних дней на пути к Эмбе, ни теплой пищи, ни горячего чая.
По прибытии на Эмбу, генерал узнал две печальные вести. Первая состояла в том, что десять парусных судов, отправленных в октябре 1839 года из Астрахани на Новоалександровск и далее с различными запасами и продовольствием для отряда, не могли, за противными ветрами, дойти до этого форта и вернулись обратно в Астрахань. Следовательно, на помощь с этой стороны рассчитывать было нечего. Вторая печальная весть, ожидавшая главноначальствующего в Эмбе, заключалась в том, что несколько сот свежих верблюдов, высланных по его требованию из Оренбурга сюда, на Эмбу, были отхвачены в степи кайсаками; сопровождавший же этих верблюдов корнет Аитов был взят и передан (т. е. продан) теми же кайсаками в Хиву, в неволю.
Но все это - и рана, и болезнь, и эти две горькие вести - к счастию, не одолели атлетической натуры генерала Перовского и его железного здоровья, и по приходе в Эмбу, десять дней спустя, он был настолько уже здоров, что сел на коня и отправился в Сага-Темирский лагерь посмотреть на остатки своих героев-солдат, из которых, по его словам (сказанным впоследствии военному министру), «каждый заслужил по золотому Георгию».
________
В начале марта, когда вернувшиеся из Чушка-Куля люди немного отдохнули, начались сборы и приготовления к обратному отступлению в Оренбург. Но чтобы подняться и двинуться в путь с честью, т. е. не бросая артиллерии, нужны были верблюды. Их-то и не было почти в отряде. Те, которые, вследствие крайнего изнурения, оставались в Эмбенском укреплении, и те, что недавно пришли с колонной, не оправились еще, по неимению подножного корма; к тому же, всех то их осталось лишь около тысячи голов от 10.450 штук, взятых отрядом в Оренбурге. Но тут на помощь отряду явился все тот же султан Айчуваков и, по просьбе генерала Перовского, доставил, в конце марта месяца, 850 свежих и крепких верблюдов, вполне пригодных для пути. Из этого числа четыреста штук были определены для Перовского, его конвоя и штаба, а также и для всех тех больных и изнуренных офицеров, которые, по нездоровью своему, не могли оставаться долее в Эмбенском укреплении и нуждались в серьезном и продолжительном лечении. Весь остаток отряда, равно как и вся артиллерия, остались в Эмбенском укреплении до весны, или вообще до дальнейших распоряжений из Оренбурга. Старшим в оставшемся отряде был назначен ген.-м. Толмачев, уже оправившийся от своей болезни; на Эмбе же были оставлены: ген.-л. Циолковский и полковники Бизянов, Кузьминский, Геке и Мансуров. Отряд, оставленный в укреплении, считался, по-прежнему, состоящим из четырех колонн, и начальниками их были назначены вышеназванные четыре полковника; генерал же Толмачев был, так сказать, общим начальником всего отряда, заменявшим отъезжающего Перовского. Циолковскому не было дано никакого назначения.
________
1-го апреля 1840 года, генерал-адъютант Перовский, в сопровождении совсем больного, лежавшего в возке без движения, генерала Молоствова, а также и всех больных офицеров и юнкеров, выступил из Эмбенского укрепления. Половина 400 верблюдов была запряжена попарно и тройками в кое-как сколоченные сани и в возки, где размещались больные офицеры, юнкера и несколько десятков старых, заслуженных «кандидатов»; на остальных двухстах верблюдах были вьюки главноначальствующего, его штаба, докторов, фельдшеров и больных. Двадцать человек, уцелевших от дивизиона конно-регулярного полка, были посажены на козачьих лошадей и состояли вроде конвоя при генерале Перовском; в этом оригинальном караване была лишь одна рота 2-го линейного батальона - в виде эскорта. Уезжая из укрепления и прощаясь с людьми, генерал выразил надежду, что, быть может, вскоре он вернется сюда с новыми боевыми силами из Оренбурга - для нового и более удачного похода на Хиву; в этих видах, как объяснил он людям, и остается пока в укреплении вся артиллерия. Перовский говорил это искренно: он надеялся, что ему разрешат в Петербурге двинуться еще раз на Хиву.
Караван этот, сопровождаемый тем же услужливым султаном Айчуваковым, дошел в 12 дней, вполне благополучно, до нашей «линии» по Уралу и остановился в ближайшей на дороге крепостце Ильинской (ныне простая станица), расположенной всего в 110 верстах от Оренбурга. Здесь все больные были помещены в теплые козачьи избы, которых никто из отряда не видел более 5-ти месяцев, и оставлены под наблюдением сопровождавших их врачей и фельдшеров. Сам же генерал Перовский и весь его штаб, равно как и генерал Молоствов, выехали в Оренбург на почтовых лошадях, уже на колесах, так как санный путь пропадал и снег лежал лишь в степи да по оврагам. Для Перовского и Молоствова едва нашли в станице два дорожных плетеных тарантаса: в одном поместился Молоствов с доктором, в другом Перовский с штабс-капитаном Никифоровым. В ночь с 13 на 14 апреля эти два тарантаса въехали в Оренбург.
Оренбург встретил генерал-адъютанта Перовского еще менее приветливо, чем Париж, в 1812 году, Наполеона I. Люди - «жрецы минутного, поклонники успеха» - решили уже, что карьера Перовского погублена навсегда, что дни его сочтены… что следует ожидать, со дня на день, отозвания его из Оренбурга… С особенным, совсем уже не скрываемым злорадством относились к нему проживавшие в Оренбурге, в довольно изрядном количестве, поляки, а за ними и татары; первые враждовали против генерала из-за его походных отношений к Циолковскому, о чем, конечно, давно уже знали в Оренбурге из писем поляков, бывших в отряде; татары же, надо полагать, радовались собственно тому обстоятельству, что единоверная им Хива осталась во всей своей неприкосновенности, и гордыня ее не была и на этот раз сломлена.
На другой же день по возвращении Перовского в Оренбург, отправлено было к военному министру и на имя Государя третье донесение о результатах «военного предприятия в Хиву». Вместе с донесением, генерал-адъютант Перовский испрашивал Высочайшего соизволения на новую экспедицию противу Хивы, которую предполагал начать с конца мая месяца. Ответ не замедлил себя ждать [обыкновенная почта ходила из Оренбурга в Петербург, в то время, три недели; пакеты же, отправляемые с фельдъегерями и курьерами, шли восемь дней]: военный министр гр. Чернышев сообщал оренбургскому военному губернатору, что осуществление нового похода в Хиву не представляется возможным и даже настоятельно необходимым… Такой ответ глубоко огорчил Перовского, тем более что он сопровождался письмом конфиденциального характера, писанным как бы по поручению того же гр. Чернышева к Перовскому одним из лиц, близко в то время стоявших к военному министру (Позеном). В письме этом заключалась, между прочим, следующая фраза, сказанная будто бы князем Меньшиковым в ответ одному высокопоставленному лицу, на его вопрос: следует ли предпринять новый поход в Хиву? Князь отвечал: «Для нынешнего царствования довольно и одного такого неудачного похода»… [Князь Меньшиков имел причины недолюбливать В. А. Перовского, вспоминая его службу в морском ведомстве, когда этот честнейший человек восставал противу непроизводительных и громадных затрат, делаемых в этом министерстве].
Получив ответ военного министра, Перовский немедленно отправил приказание в Эмбенское укрепление оставленному там отряду прибыть в Оренбург, взорвав на воздух стены и все постройки в укреплении. Вследствие этого распоряжения, генерал-лейтенант Толмачев выступил из Эмбы, всем отрядом, 18 мая, взяв с собою всю артиллерию и взорвав на воздух самое укрепление. Треск взлетевших на воздух стен был последним салютом немногим русским воинам, уцелевшим в этом роковом, многострадальном походе, и теперь столь бесславно отступавшим пред невидимым неприятелем, который не осмелился даже и подойти близко к этому геройскому маленькому отряду…