Хивинцы в гостях у башкирцев (4/4)
П. И. Небольсин. Рассказы проезжего. - СПб., 1854.
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [ Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [ Часть 3], [Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [ Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Насмотревшись на башкирские костюмы и праздничные и будничные, на цветные чапаны и на синие и белые халаты, я стал расспрашивать о прежнем национальном вооружении, которое только в очень недавнее время вышло у башкирцев из употребления. Во-первых, башкирцы носили шлемы, стальные, с золотыми насечками по ободкам и с толстыми стегаными бархатными козырками и назатыльниками; к отверстию, сделанному в вершинке шлема, привязывался какой-нибудь цветной, обшитый золотом, лоскуток сукна, а в самое отверстие втыкалось совиное перо. Во-вторых, башкирцы, поверх чапанов, носили стальные кольчуги, вроде тех, какие изредка носят еще киргизы и какие мы доселе можем видеть в Петербурге на кавказских горцах, Собственного Его Величества Конвоя. В-третьих, вместо портупей, у башкирцев были старинные кожаные пояса с насечками и с отлитыми из бронзы, вместо блях, орлами, и прежние жалованные кривые сабли с насечками на клинке и с орлами на рукоятках. Все эти принадлежности воинского снаряда доселе, как святыня, сохраняются во многих башкирских семействах. Наконец, у башкирцев были копья и сайдаки, то есть лук и колчан со стрелами. Эти последние принадлежности вооружения, равно как и старинные сабли доселе еще иногда употребляются башкирцами, хотя от стреляния из луков они и порядочно поотстали, славно зато владея саблей и винтовкой. Впрочем, нам все-таки удалось лично посудить о мастерстве башкирцев стрелять из луков, и вот по какому случаю.
Орас Верне. Башкиры. 1811. (gallery.reenactor.ru).
Командующему башкирским войском пришло на мысль угостить своих посетителей на славу. Лучшего для этого он ничего не мог придумать, как задать самим башкирцам «туй», то есть праздник. В воскресенье же полковник объявил своим казакам, что завтра, в понедельник, будет для них пир, игры, борьба, пляска, угощение, стрельба в цель и конская скачка. Немедленно посланы были нарочные скупить по окрестным деревням лошадей на убой для башкирского пира, разных сластей и кумыса для угощения и разных мануфактурных изделий для призов состязателям.
В понедельник на заре все уж было готово. День начался тем, что начали резать лошадей и баранов и готовить из конины и баранины разные блюда. Убой коней производится самым башкирским манером. Коню спутывают передние ноги, потом захлёстывают веревкой задние, валят таким образом животное наземь и, положив его по направлению к востоку, прочитывают какую-то коротенькую молитву и наконец просто-напросто отрезывают коню голову обыкновенным ножом, который у всякого кочевника висит всегда на поясе, вместе с непременною принадлежностью каждого башкирца и каждого киргиза, «калто́й». Калта́ есть первообраз того, что известно в воинском нашем наряде под именем солдатской сумы, разница только та, что этот кожаный кармашек, или сумка, у кочевого жителя привешивается на поясе спереди у левого боку.
Когда кровь из трупа перестанет бить ключом и смертные судороги окончатся, резальщики приступают к сдиранию кожи, и это делают они с такою ловкостью, с таким искусством, что, право, не мешало бы у них поучиться нашим русским работникам, сдирающим шкуры для кожевенных заводов, в которые, скажем к слову, поступают, разумеется, разных родов шкуры и прямо от наших степных кочевников. Содрав кожу, резальщики приступают к присвоению себе тех частей трупа, которые не йдут уж на пищу. Так, например, один торопится запрятать в карман жилы: он их прежде выквасит, потом прокоптит в дыму, потом вымнет, то есть перетрет и таким образом разделит жилу на пасьмы, и вот эти-то волокна башкирские женщины и употребляют вместо ниток при шитье сапогов или кухонной, кожаной посуды. Другой обрубает у барана ножные оконечности; когда их у него понакопится довольно, он их продаст на клееварные заводы; третий старается присвоить себе скотскую голову, которую он дома сварит на бульйон, а четвертый придумывает, как бы ему одному завладеть целой шкурой, совсем, и с гривой и с хвостом, тогда как этот прибыльный предмет сбыта должен, по обычаю, достаться всем резальщикам данного субъекта в общее их достояние. Волос идет в продажу, шерсть на кошмы, овчина на одежду, а конская шкура на шитье обуви и посуды; даром почти ничего не пропадет. Даже кишки - и тем есть назначение. Башкирцы начиняют их кобыльими потрохами и другими специями и приготовляют таким образом любимое свое блюдо - кобылью колбасу, «казы».
Кухня у башкирца на кочевке нехитрая: посереди кибитки, на голой земле, разводится огонь, на него ставится таган, на таган котел - история недолгая; но на общественном празднестве нельзя же было не подумать о сформировании настоящей барской кухни; и кушанья много готовилось, и надзор за тем, чтоб не было нанесено ущерба общественному достоянию, должен быть сосредоточеннее. Такая кухня, под надзором дежурных урядников, устроена была и здесь. В уединенном рве выкопаны были ямы; в отвесных стенах его проделаны боковые отверстия, заменявшие печи; все это сделано было хорошо, ладненько, вытянуто ровною линиею, и, в какие-нибудь полчаса времени, двадцать печей задуманы, состроены и сгруппированы все вместе в самом близком одна от другой расстоянии. Под всеми ямами в одно время запылали костры, над всеми кострами в одно время уставлены котлы и все они в одно время начали разогреваться, будучи щедро наполнены заманчивыми гомерическими кусками конины и баранины.
Башкирец на постоянном местопребывании ест ужасно много; но в дороге, на походе, не знаешь, куда девается у него аппетит. Одна горсть курта, разведенного в воде, достаточна для того, чтоб напитать досыта четырех взрослых башкирцев; при нужде, одному человеку довольно только небольшого катышка этого сыра: он будет сыт им целые двои сутки и не проголодается.
Ежедневная пища башкирца состоит из одного блюда. Он ест только два раза в сутки: в обед и в ужин; утром он в рот ничего не берет, разве напьется кумысу, и то летом, разумеется; зимой только богатые пьют кирпичный чай с маслом. Разносолов мало; обыкновенное блюдо - кашица из полбенной крупы с растертым в ней куртом (говорят: и «курт», и «крут»). Летом, когда скот бывает дойным, башкирцу не житье, а масляница: у него является и кумыс, и масло, и сыр, и каймак - кушанье, состоящее из одних жирных и густых пенок; те, которые в состоянии зарезать барана, разумеется, не довольствуются одним блюдом; у них и салма́, и бишбарма́к, и плов с черносливом и изюмом - всего вдоволь. Богатые люди, вместо кирпичного, пьют цветочный чай, да и как еще пьют! У башкирцев я видал такие огромные самовары, каких ни в одной сбитенной даже в Москве не сыщешь. Башкирцы рассыпной чай пьют и внакладку, и вприкуску, и даже вовсе без сахару, с одними сливками; этот последний способ приготовления называется «сухой чай».
Скачка, борьба, пляска и другие игры производились с большим одушевлением. В награду победителям раздавались разные призы: или лошадь, или баран, или халат, или платок бумажный, или цветной ситец, одним словом, такой предмет, который с пользою мог быть употреблен в домашнем быту башкирца. Но в описание этих увеселений теперь входить я не стану, потому что впоследствии мне придется в другом месте обратиться к тому же предмету. Скажу только несколько слов о стрельбе из луков.
На Белегуше было много народу; одних башкирских женщин было здесь более трехсот, стало быть, всю массу съехавшихся сюда башкирцев можно наверное определить человек в тысячу; но из всех из них на вызов атамана явилось только с полсотни охотников показать свое искусство в лучном бое.
На ровном месте, вдали от кибиток, разбитых длинными рядами по одной стороне долины, выбрана была арена для состязателей. С одного конца арены вколочены были невысокие шесты, в одинаковом друг от друга расстоянии, и к ним прикреплены небольшие щитки из обыкновенной бересты. Стрелки, разделенные на группы, расставлены в линию и поставлены каждая группа против своего шеста; затем отмерены шаги и подан знак к началу состязательства. На расстоянии тридцати шагов все попали в мету; не было ни одного промаха; на сорока шагах в цель попадали тоже почти все до одного; а надобно заметить, что число выстрелов для каждого стрелка не ограничивалось никаким определенным счетом; на расстоянии пятидесяти пяти шагов только десять охотников отличились верностью глаза, а на шестидесяти шагах ни одна стрела до меты не долетела.
Для меня интерес представлялся не столько в том, на сколько шагов хватит стрела и который именно башкирец большее число раз попадает в цель, сколько в тех картинах, какие представляли охотники своею личностью. Нельзя было довольно налюбоваться изяществом поз, которые принимались жаждавшими не приза, а только славы стрелками. Надо было видеть, с какой уверенностью, с каким напряжением сил каждый башкирец натягивал свой тугой лук и сгибал его в три погибели на звучащей, как струна, тетиве; с какою гордою осанкою он выставлял одну ногу вперед; с какой отважною самоуверенностью он приподнимал к груди своей лук с наложенною на него стрелою; с какою змеиною алчностью он щурил свои рысьи глаза, продолжительно впиваясь ими в далекую мету, с каким заметным замиранием сердца он спускал тетиву… Его, видимо, обдавало в эту минуту холодным потом; он бледнел как полотно и вдруг вспыхивал ярким румянцем, когда стрела вонзалась в бересту; налитые кровью глаза загорались живою радостью, и он, подавляя самодовольную улыбку, неуклюже, словно медведь, озирался на товарищей. Я слов не найду обстоятельно пересказать все его движения. Прекрасно, восхитительно было смотреть на этого полудикаря. Мы все от восторга, что называется, «расходились» и пустились наперебой усиливать призы. Общее упоение было до такой степени сильно, что случайно заехавший на кочевку купчик, немолодой уж человек, видавший не такие виды, не мог совладать с самим собою. Он вертелся, семенил ногами, скакал, кидался из стороны в сторону, щедро сыпал русскими прибаутками и красными словами… и наконец не выдержал: русская душа сказалась! купчик снял с шеи цветной галстух, вытащил из кармана красный бумажный платок, скинул с плеч новенький армячок, распростился с зелененьким кредитным билетом и все это присоединил к собранным уже запасам новых призов. Новые удалые проделки башкирских джигидляров снова задели его за живое: он высыпал все мелкое серебро из кошелька себе на руку и полною пригоршней бросил его в толпу удальцов, крикнув им нараспев: «Эй, вы, молодцы, башкирцы-удальцы! нате вам на водку, кушайте во здравье!»
Хивинцы давно уж были раззадорены, а выходка торговца окончательно привела их в азарт; они тоже полезли в карман и начали кидать в народ обеими руками…
- Уж не хивинские ли червонцы? - подумал я, недоверчиво поглядывая на сторону. Нет, это были не червонцы, а просто изюм да орехи!
Хивинец не расщедрится; не таков он человек на свет родился, не в таких понятиях он вырос, не с такими чувствами свыкся на родной земле…
Сердобольный хивинец, обходя собравшуюся около стрелков группу народа, остановил свое внимание на одной еще очень молоденькой девушке, которая, впрочем, не могла похвастаться особенным пригожеством. Бедность ли ее наряда кинулась ему в глаза, или что другое - уж не знаю, только хивинец остановился, подозвал ее к себе, вступил в разговор и узнал, что девушка эта сиротка, осталась после родителей в крайней бедности и нищете, и что добрые соседи, несмотря на то, что сами были бедны, сжалились над нею и приютили ее в своей семье. Высказывая о благодетельном поступке своих теперешних воспитателей, она не могла удержаться, чтоб не пролить несколько слезинок благодарности.
- Полно, не плачь, - сказал добродушный старик, утешая сиротку, - если твои благодетели бедны и находятся в нужде, стало быть, такова воля Аллаха! на, возьми и помни, что это я даю тебе… поди, поделись с ними…
Девочка от радости со всех ног бросилась бежать по направлению к кибиткам, крепко стиснув что-то обеими ручонками. Она побежала сначала опрометью, потом пошла тише, потом остановилась, оглянулась назад, огляделась по сторонам и, мучимая любопытством, раскрыла пригоршню; посмотрев в нее пристально и изумленными глазами, она вдруг бросила подарок хивинца на землю, зарыдала как дитя и с отчаянием закрыла руками овлаженное слезами личико. Поданная бедняжке помощь заключалась в куске лепешки, в двух кусках сахару и в роскошной кисти крупного изюма.
Возвратившись от стрельбы в цель в свои кибитки, мы нашли перед ними семь человек башкирских, не то музыкантов, не то певцов… а как бы это сказать… виртуозов, артистов особенного рода. Артисты эти состояли из двух отделов; одни назывались «чибизгачи́» и играли на «чибизге», или на тростниковой дудке, около трех четвертей длины и с пятью дырочками: четыре были с наружной стороны инструмента, а пятая на задней стороне; а остальные четверо назывались «курайчи́» и играли на собственном своем горле.
Курайчи извлекали из него зараз два совершенно противоположные звука: один самый тоненький и довольно пискливый, другой басовой. Каким образом они извлекли оба эти звука в один и тот же момент времени, этого ни сами они растолковать, ни другие лица объяснить мне никак не могли; заметил я только то, что музыкант, принявшись петь песню, прежде всего вдыхает к себе порядочный запас воздуха, и потом уж изгнетает из себя, посредством недоступных мне усилий, сначала басовую ноту, сильно отзывающуюся храпением, а вслед за тем и дискантовую, по неестественности своей высоты возбуждающую сомнение: не в задних ли полостях рта оно образуется, при помощи нагнетательного столба, имеющегося в запасе воздуха ? Не умею я сам решить этого вопроса, а передаю только личные свои замечания. Надо присовокупить к этому, что изменение тонов происходит только с дискантовым звуком, басовая же нота остается неизменною и гудит непрерывно продолжительным legato, вплоть до того срока, пока курайчи не почувствует необходимости перевести дыхание. Чибизгачи, наигрывая на своем инструменте тот же мотив, какой напевают курайчи, в одно и то же время, сопровождает эту игру аккомпанементом той же басовой ноты, какая слышится и у курайчи; но у дудочника мне не удавалось подслушать горловых звуков писка, напевающего мотив песни.
Кроме природных башкирцев, таких же мастеров петь горлом удалось мне найти и между каргалинскими татарами, то есть между обитателями Сеи́товского Посада; кроме того, деревенский мальчик из коренных русских, живший в кучерах у моего оренбургского соседа, после двух-трех недель упражнения в том же искусстве, до такой степени сумел направить свою переимчивость, что стал весьма недурным виртуозом на этом присущем каждому из нас инструменте.
Башкирские песни отличаются весьма мелодическим напевом; но напев этот, как вообще у всех азиатцев, имеет основным характером какую-то заунывность и истому. Мне довелось прослушать несколько и веселеньких башкирских песенок; но из расспросов я узнал, что все эти веселые напевы суть произведения музыкальных вдохновений новейших туземных маэстро.
О словах, смысле и степени увлекательности красотами народных башкирских песен судить я не могу; знаю только, по рассказам других, что песни эти бывают и героического, и хвалебного, и элегического, и даже эротического содержания.
Я забыл сказать, что в числе разнообразных призов, предоставленных состязателям на играх, были, между прочим, жареные кобыльи рёбра. Увенчанные ими башкирцы, получив в свои руки этот вкусный трофей, приносили его в дар прежде всего своему атаману, или, в случае его отказа, какому-нибудь из почетнейших гостей. Всякий, разумеется, отказывался от предлагаемой, но незаслуженной им чести и, в благодарность за внимание, прибавлял к призу еще небольшой пешке́ш. Русские клали кто рубль, кто полтину серебра, а хивинцы отделывались только изюмом да орехами. Самый обряд предложения подарка сопровождался некоторою торжественностью. Жареные рёбра, для большей видимости, воткнуты были на заостренные с обоих концов жерди. Получивший приз брал в руки жердь вместе с жарким и, поднося ее к тому, кого он хотел почествовать изъявлением чувств особенной своей преданности, преклонял пред ним одно колено и втыкал жердь в землю под самым носом чествуемого. В башкирских ли обычаях преклонять, в таких случаях, колено, или манера эта перенята ими вследствие бесед с русскими о рыцарской вежливости некоторых кавалеров с дамами - решить я не могу; но мне что-то сдается, что это не коренной, не народный обычай башкирцев. Передачу же приза старшему мне объяснили тем, что это, дескать, служит для башкирцев как бы выражением того, что для них чужда жадность и что они всем готовы поделиться с ближним. Но мне кажется, что гораздо ближе к истине будет, если мы объясним эти приношения общею всем вообще азиатцам дальних стран боязнью, чувством страха и недоверчивостью к своим правителям. В наших башкирцах это осталось только единственным оттенком, может быть, их древней истории; у других же народов и доселе еще опасение насилий и боязнь притеснений так велики, что фраза «добром не дашь - сами отнимем» для среднеазийца не вмещает в себе никакой идеи о незаконном домогательстве. Разберите некоторые фразы обычной вежливости самого вежливого народа Азии - персиян: все они проистекают из того же источника. А чтоб доказать, до какой степени у азиатца силен постоянный страх за свою собственность, за свою жизнь даже, и с какими проявлениями жестокости и коварства сжился, сдружился, сроднился он с младенческих лет под угнетательной политикой своих среднеазийских правителей, приведу в пример одно происшествие, которое, случись оно с русским или с каким-нибудь другим европейцем, не имело бы никакого значения, а привыкшего к насилиям хивинца оно повергло в совершенное отчаяние.
Однажды вечером, по предложению распоряжавшего нашими удовольствиями хозяина, мы собрались кавалькадой на прогулку. Лошади были приготовлены для каждого таких превосходных статей, каких только можно было выбрать из огромного башкирского табуна, пасшегося невдалеке от кочевки. Башкирцы, которым принадлежали эти лошади, весьма охотно уступили нам и нарядные свои седла. Почетнейшие из башкирских старшин тоже приглашены были принять участие в нашей прогулке, и таким образом вся кавалькада возросла до пятидесяти человек. Все шло обыкновенным порядком; только трое хивинцев из посланцевой свиты что-то покапризились и тем навели маленькую тень на общее выражение удовольствия, которое между всеми нами до сей минуты ничем не было нарушено.
Приготовления к отъезду были покончены; лошади выведены уж перед наши кибитки, многие сидели уже на конях, как вдруг атаман заметил, что трое гостей сидят, снаружи посланцевой кибитки, на корточках и не думают вставать с места.
- Как? что такое? Мы все давно готовы; что вы не садитесь? - спросил их распорядитель через переводчика.
- Мы не поедем! - коротко отвечали хивинцы.
- Отчего? Ведь вы хотели?
- Хотели, да теперь нельзя ехать.
Пошли дальнейшие расспросы, но от суровых дикарей никак нельзя было с первых же слов узнать о причине их заметного неудовольствия. Наконец мы добрались до истины. Хивинцы пришли в негодование оттого, что седла, для них приготовленные, были не так роскошны, как у башкирских старшин, которые отправлялись вместе с нами.
Нечего делать; послали искать новых лошадей, потому что седло без лошади и лошадь без седла нельзя было нанимать у башкирцев; иначе вместо того, чтоб помешать прогулке одного казака, нужно было лишить этого удовольствия двоих башкирцев. Наконец, лошади с более нарядным, чем прежде, конным убором были приведены к ставке. Теперь хивинцам не понравились и седла и кони, а у примкнувших к нам башкирских старшин и те и другие были очень драгоценны.
Несмотря на то, что трое из самых неотесанных в мире бюргеров… граждан… одним словом, хивинцев - в Хиве нет различия сословий - огорчали своими выходками почетных людей, гостеприимством которых они пользовались, и задерживали нашу прогулку, главный распорядитель старался всеми мерами победить их невежество своею учтивостью и вниманием, и уговорил некоторых богатых башкирцев ссудить неугомонных хивинцев франтовскими седлами и чапраками. Но хивинцы и этим не были довольны. Им представляли и то, что богатые, убранные каменьями конные приборы могут быть только у богатых людей; что богатые люди не станут давать своих вещей напрокат, что почетному башкирцу лестно и самому гарцевать на коне перед такими редкими и дорогими гостями, и что все-таки некоторые из них, чтя гостеприимство, уступили свои седла трем беспокойным гостям: но хивинцы по-прежнему хохлились. Один из русских гостей, погорячее нравом, нецеремонно давал им заметить, что очень глупо им капризничать из пустяков, что они в своей Хиве, чай, ездили на деревянных стременах, и то не на конях, а разве на коровах, как и у нас беднейшие из киргизов это делают; что каждый башкирский старшина во сто раз важнее любого из хивинцев, и что, наконец, во всяком случае очень неприлично с их стороны до такой степени забываться и дуть губы из зависти, тем более что остальные их товарищи молчат и довольны всем, чем их снабжают.
Никакие резоны не помогали. Хивинцы продолжали, сидя на корточках, качаться из стороны в сторону.
- Да бросимте их, что на них смотреть! ну, стоют ли они этого? - посоветовал один из наших.
- Не хотите ехать - как хотите! а вздумаете прогуляться - для вас приведут еще новых лошадей, догоняйте нас, пожалуйста; мы вам будем очень рады; а захотите одни кататься - вот и вам свита из башкирцев! я к вам приставлю их, пожалуй, целый десяток! - сказал наш хозяин, выведенный хивинцами из последних пределов терпения.
Наконец все, кроме троих несговорчивых хивинцев, сели на коней и поехали. Без сомнения, неприятные сцены, выказавшие с такой невыгодной стороны кичливость зазнавшихся чужеземцев, не могли не иметь влияния на общее расположение духа членов кавалькады. Русские была недовольны, потому что их предупредительная вежливость была пренебрежена; башкирцы были недовольны, потому что хивинцы оскорбили их народную гордость желанием показать, что любой хивинец важнее самого почетного башкирца; хивинцы были недовольны, потому что на капризы их товарищей не стали, наконец, обращать внимания, да и сам умный и строгий посланец, от которого старались скрыть неделикатные выходки его подчиненных, был недоволен, узнав обо всем и не имея права настаивать на требованиях, не имевших никакого разумного основания. После всего этого будет понятно, почему, несмотря на то, что некоторые весельчаки старались оживить кавалькаду занимательными беседами и разными шутками - все шло как-то не так, как бы следовало. Гости ехали насупившись; разговоры не завязывались; скука и утомление выражались на лице каждого. Даже чибизгачи́ и курайчи́, предшествовавшие поезду в передней шеренге, и те перестали выказывать свое искусство и призамолкли.
Водворилось молчание; тишина не нарушалась ничем, разве только звучаньем старшинских сабель, дребезжаньем наборных уздечек, да свистом нагаек, которыми помахивали всадники.
Мы между тем успели проехать порядочное расстояние; все становище далеко оставили за собой; башкирские кибитки едва виднелись издали. Широкая долина стала, между тем, суживаться и, наконец, мы начали приближаться в восхитительной местности. Окаймлявшие долину холмы, сближаясь с обеих сторон, образовали род ущелья, тянувшегося прямою ровной трубой; а за перспективою, образованною направлением пригорков, виднелась широко расстилавшаяся поляна, далеко на горизонте замыкавшаяся грядами высоких гор; вечернее солнышко чудно освещало даль и окрестности: синее небо роскошным куполом прикрывало бирюзовый фон картины, на которой в сомкнутой кучке мелькали красные халаты башкирцев, черные одежды хивинцев и роскошные мундиры русских офицеров. Даже нечувствительные к красотам природы хивинцы почувствовали особенную прелесть, озираясь по сторонам и любуясь видами, которые казались им совершенно новыми. Хивинцы и родились и выросли на голой степи; вид гор естественно должен был их поразить.
Незадолго перед вступлением в это ущелье, какой-то башкирский наездник, несшийся во весь опор, догнал кавалькаду и, доложив о чем-то своему начальству, тотчас же пустился в обратный путь и на всем скаку начал подавать какие-то условные знаки тем, которые ответа его дожидались. Башкирец этот приезжал, как после оказалось, испросить у начальства согласие на желание удалой молодежи потешить гостей джигитовкой.
Вдруг старика-посланца как будто бы что-то покоробило; он заметно стал как будто сам не свой. «Вероятно, его старые кости порастрясло порядком», - думали мы; впрочем, мы не очень много проскакали, да и ехали-то легонькой рысцой. Может быть, это маленькие желудочные спазмы - чего-нибудь покушал неосторожно… Однако Ходжеш-Мегрем скоро оправился; лицо его приняло прежнее выражение.
Но скоро с посланцем опять возобновились те же припадки, и именно в то время, когда мы, заслышав за собой страшный топот, оглянулись и увидели целый строй башкирских всадников, которые, в полном вооружении, с гиком и взвизгиваньем, пики наперевес, неслись по нашим следам врассыпную. Удалые башкирцы, и молодежь, и пожилые люди с окладистыми бородами, в богатых цветных халатах, в огромных, выложенных галунами, калпаках, мчались на резвых бегунах так быстро, что даже у нас, у зрителей, сердце обмирало; они обогнали нас, начали кружить около нас, огибая всю кавалькаду то с правой стороны, то с левой; выделывали разные штуки длинными своими копьями, перегибались на лошади через седло, на всем скаку припадали к земле и производили богатырскими своими потехами чрезвычайно поразительный эффект. Мы не могли довольно наглядеться на воинственные движения этих удальцов, не могли глаз оторвать от этих чудных наездников, из которых каждый старался перещеголять другого в красоте и ловкости движений.
Вдруг в кавалькаде нашей затеялась какая-то сумятица. Хивинцы сделались угрюмы; лица у всех у них вытянулись и подернулись бледностью; они робко переглядывались друг с другом и засуетились около Ходжеш-Мегрема. Бедный старик помертвел как полотно и начал конвульсивно мигать глазами; его трясло точно в лихорадке; подкатив, наконец, глаза под лоб и не переставая хлопать веками, он начал слегка стонать, шататься из стороны в сторону и с ужасом призывать имя Аллаха. Положение посланца до такой степени было отчаянно, что мы, не понимая дела и слыша плачевные просьбы хивинцев воротиться домой, принуждены были прервать свою прогулку и возвратились в ставку шагом. Во все это время старый хивинец еле держался в седле; двое его прислужников принуждены были его поддерживать во всю дорогу.
Отдохнув немного, хивинец совершенно успокоился; попечения и ухаживанья русских возвратили ему даже веселое расположение духа. Он сделался разговорчивым, начал шутить, смеяться над своею мнительностью и над невольным испугом; но чего он испугался - болезненных ли своих припадков, или что иное ему почудилось - этого он не сказал нам.
Солнышко между тем совершенно закатилось. Бог знает откуда взявшийся ветер нагнал тучки; небо покрылось непроницаемым покровом; над долиною распространилась густая мгла; зги не было видно; только ветер порывисто гудел, развевая длинные и толстые полсти войлока, которыми некоторые кибитки некрепко были обвязаны; редкий лесок, покрывавший ближайшую в вам возвышенность, шумел от шелеста листьев; стройные деревья его скрипели и трещали, сильно раскачивая своими вершинами, расколыханными от крепких напоров поднимавшейся бури. Бури, впрочем, не было, ураган пронесся благополучно; погода, однако ж, не совершенно стихла; свежий ветерок все еще проносился по долине, изредка взмахивая распущенными войлочными дверьми у кибиток.
Давно уж ожидавшие своего начальника, башкирцы еще за неделю назад приготовились сделать ему сюрприз нежданною новостью - башкирскою иллюминацией; а ею приличнее всего было закончить день, посвященный народному празднеству. Никто из нас этого не знал, и потому все мы запрятались в кибитки, готовясь ко сну, но все еще поджидая, чем-то окончится поднявшийся ураган. В кибитке было нам тепло и приютно, а на открытом воздухе и холодно, и темно так, что хоть глаз выколи.
Внезапно мы поражены были страшным заревом, которое проглядывало в неплотно окутанное верхнее отверстие кибитки; в то же время запахло чем-то палёным; через несколько мгновений заслышался вдали страшный гул и конский топот постепенно к нам приближавшейся толпы всадников. Мы выскочили из кибиток и онемели от изумления.
По верхним окраинам холмов, служащих долине рамою, расставлено было в разных местах более сотни смолевых бочек, пылавших широким пламенем; на склонах пригорков и на высунутых изнутри кибиток наружу длинных шестах висели огромные горящие бересты; более сотни весельчаков, пешие и конные, вооруженные, вместо сабель и копий, берестяными факелами, скакали и прыгали, с песнями и воем, около атаманской кибитки. Крик, визг, писк, вой, веселые напевы, конский топот, ржание коней, тысячи факелов, красное зарево на небе, ослепительный блеск около кибиток, страшная темень в стороне, красные чапаны, дикие, озаренные кровавым блеском зарева лица башкирцев, звон сабель, стук копий - это было страшное зрелище.
Хивинцы выглянули из своих кибиток и поспешили опять в них запрятаться. Мы, между тем, взбежали на возвышенность, откуда вид на башкирские потехи был еще эффектнее, еще великолепнее.
Виновник празднества, не видя около себя своих хивинских гостей, послал почетных башкирских офицеров к посланцу с приглашением полюбоваться на эти чудные игры. Посланец явился, едва поддерживая свою сановитость; было ясно, что он опять, как говорится, был не в своей тарелке.
От старости ли, от утомления ли, или от каких-нибудь других причин, Ходжеш-Мегрем не захотел подняться на вершину примыкавшего к кибиткам холма. Мы были принуждены сами к нему спуститься и дружною группой разместились все вместе в полугоре. Шумная вереница разгулявшейся башкирской молодежи заметила нас и с новыми воплями кинулась к нам на гору, размахивая факелами и выплясывая такие неуклюжие па́, что нельзя было удержаться от хохота. Огни озарили нашу группу; красное пламя берест осветило багровым светом наши улыбавшиеся лица. Все мы были веселы и довольны; одни хивинцы глядели какими-то бирюками. Когда башкирцы, держа в руках огни, подступили еще ближе, начали кружить около нас и проскакивать в нашей толпе то мимо одного гостя, то мимо другого, с Ходжеш-Мегремом сделался новый обморок; он побледнел, помертвел и, закатив глаза под лоб, с плачевным всхлипыванием и стонами начал повторять: «Аллах акбар! Аллах акбар!» Все хивинцы были поражены ужасом и не знали, что начать, что делать…
Тут только мы узнали всю причину. Давешнее ущелье, преднамеренное, по понятиям хивинцев, арестование трех приближенных к посланцу лиц, стража, приставленная к ним из десяти башкирцев, под видом свиты, передовой наездник, шепотом отданные приказания, длинные пики, острые сабли, целые полчища вооруженных людей - все это приводило привыкшего к жестокостям и вероломству хивинца в трепет. Он вспомнил давние провинности своих ханов, вспомнил преступные, но тщетные их возбуждения киргизов против нас, вспомнил разграбления караванов, вспомнил про убийство князя Бековича, которое, несмотря более чем на столетнюю давность, по убеждению, по верованию всех хивинцев, рано или поздно, но неискупно должно быть отомщено Россиею, он вспомнил все и был уверен, что его нарочно заманили в могильное ущелье затем, чтоб голову отрезать, или чтоб посадить на кол, или, что еще ужаснее, замучить страшными смертями - арбузами и ковылем!.. Но, верно, то было только острасткой: конец пришел теперь! Эти шайтаны в красных халатах, эти костры, это пламя, которое люди, не боясь обжога, держат в голых руках, эти визги, эти песни, несмотря на бурную ночь… нет сомнения! их всех сожгут, бедных хивинцев! Из них живьем станут вытапливать сало - ведь русские с целым светом ведут торговлю салом - пригодится!
Убедившись в неосновательности своих опасений, хивинцы из страха перешли к необузданной веселости, пустившись в приятельские беседы с башкирцами и стараясь подражать их оживленным телодвижениям; разговорам, шуткам, веселью не было конца. Занявшаяся заря прорезала мрак и осветила самую мирную картину. В разных концах долины, на чистом воздухе, прислонясь к кибиткам, одноверные и одноязычные башкирцы и хивинцы сидели небольшими кружками; посереди каждого кружка шипели толстопузые самовары, а немножко в стороне от них стояли огромные лахани с кумысом.
И попили же в это время хивинцы и кумысу и чаю вдоволь, благо можно было предаться неумеренности на даровщинку!
На следующий день, во вторник, шестого июня, Ходжеш-Мегрем со всею своею свитою отправился в обратный путь в Оренбург, а через день после него снялся и я и, вдвоем с Н* П*, отправился колесить по Башкирии.
Типы народностей Туркестанского края: Хивинцы. Джура-бай. 1871-1872
Продолжение
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [ Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [ Часть 3], [Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [ Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Насмотревшись на башкирские костюмы и праздничные и будничные, на цветные чапаны и на синие и белые халаты, я стал расспрашивать о прежнем национальном вооружении, которое только в очень недавнее время вышло у башкирцев из употребления. Во-первых, башкирцы носили шлемы, стальные, с золотыми насечками по ободкам и с толстыми стегаными бархатными козырками и назатыльниками; к отверстию, сделанному в вершинке шлема, привязывался какой-нибудь цветной, обшитый золотом, лоскуток сукна, а в самое отверстие втыкалось совиное перо. Во-вторых, башкирцы, поверх чапанов, носили стальные кольчуги, вроде тех, какие изредка носят еще киргизы и какие мы доселе можем видеть в Петербурге на кавказских горцах, Собственного Его Величества Конвоя. В-третьих, вместо портупей, у башкирцев были старинные кожаные пояса с насечками и с отлитыми из бронзы, вместо блях, орлами, и прежние жалованные кривые сабли с насечками на клинке и с орлами на рукоятках. Все эти принадлежности воинского снаряда доселе, как святыня, сохраняются во многих башкирских семействах. Наконец, у башкирцев были копья и сайдаки, то есть лук и колчан со стрелами. Эти последние принадлежности вооружения, равно как и старинные сабли доселе еще иногда употребляются башкирцами, хотя от стреляния из луков они и порядочно поотстали, славно зато владея саблей и винтовкой. Впрочем, нам все-таки удалось лично посудить о мастерстве башкирцев стрелять из луков, и вот по какому случаю.
Орас Верне. Башкиры. 1811. (gallery.reenactor.ru).
Командующему башкирским войском пришло на мысль угостить своих посетителей на славу. Лучшего для этого он ничего не мог придумать, как задать самим башкирцам «туй», то есть праздник. В воскресенье же полковник объявил своим казакам, что завтра, в понедельник, будет для них пир, игры, борьба, пляска, угощение, стрельба в цель и конская скачка. Немедленно посланы были нарочные скупить по окрестным деревням лошадей на убой для башкирского пира, разных сластей и кумыса для угощения и разных мануфактурных изделий для призов состязателям.
В понедельник на заре все уж было готово. День начался тем, что начали резать лошадей и баранов и готовить из конины и баранины разные блюда. Убой коней производится самым башкирским манером. Коню спутывают передние ноги, потом захлёстывают веревкой задние, валят таким образом животное наземь и, положив его по направлению к востоку, прочитывают какую-то коротенькую молитву и наконец просто-напросто отрезывают коню голову обыкновенным ножом, который у всякого кочевника висит всегда на поясе, вместе с непременною принадлежностью каждого башкирца и каждого киргиза, «калто́й». Калта́ есть первообраз того, что известно в воинском нашем наряде под именем солдатской сумы, разница только та, что этот кожаный кармашек, или сумка, у кочевого жителя привешивается на поясе спереди у левого боку.
Когда кровь из трупа перестанет бить ключом и смертные судороги окончатся, резальщики приступают к сдиранию кожи, и это делают они с такою ловкостью, с таким искусством, что, право, не мешало бы у них поучиться нашим русским работникам, сдирающим шкуры для кожевенных заводов, в которые, скажем к слову, поступают, разумеется, разных родов шкуры и прямо от наших степных кочевников. Содрав кожу, резальщики приступают к присвоению себе тех частей трупа, которые не йдут уж на пищу. Так, например, один торопится запрятать в карман жилы: он их прежде выквасит, потом прокоптит в дыму, потом вымнет, то есть перетрет и таким образом разделит жилу на пасьмы, и вот эти-то волокна башкирские женщины и употребляют вместо ниток при шитье сапогов или кухонной, кожаной посуды. Другой обрубает у барана ножные оконечности; когда их у него понакопится довольно, он их продаст на клееварные заводы; третий старается присвоить себе скотскую голову, которую он дома сварит на бульйон, а четвертый придумывает, как бы ему одному завладеть целой шкурой, совсем, и с гривой и с хвостом, тогда как этот прибыльный предмет сбыта должен, по обычаю, достаться всем резальщикам данного субъекта в общее их достояние. Волос идет в продажу, шерсть на кошмы, овчина на одежду, а конская шкура на шитье обуви и посуды; даром почти ничего не пропадет. Даже кишки - и тем есть назначение. Башкирцы начиняют их кобыльими потрохами и другими специями и приготовляют таким образом любимое свое блюдо - кобылью колбасу, «казы».
Кухня у башкирца на кочевке нехитрая: посереди кибитки, на голой земле, разводится огонь, на него ставится таган, на таган котел - история недолгая; но на общественном празднестве нельзя же было не подумать о сформировании настоящей барской кухни; и кушанья много готовилось, и надзор за тем, чтоб не было нанесено ущерба общественному достоянию, должен быть сосредоточеннее. Такая кухня, под надзором дежурных урядников, устроена была и здесь. В уединенном рве выкопаны были ямы; в отвесных стенах его проделаны боковые отверстия, заменявшие печи; все это сделано было хорошо, ладненько, вытянуто ровною линиею, и, в какие-нибудь полчаса времени, двадцать печей задуманы, состроены и сгруппированы все вместе в самом близком одна от другой расстоянии. Под всеми ямами в одно время запылали костры, над всеми кострами в одно время уставлены котлы и все они в одно время начали разогреваться, будучи щедро наполнены заманчивыми гомерическими кусками конины и баранины.
Башкирец на постоянном местопребывании ест ужасно много; но в дороге, на походе, не знаешь, куда девается у него аппетит. Одна горсть курта, разведенного в воде, достаточна для того, чтоб напитать досыта четырех взрослых башкирцев; при нужде, одному человеку довольно только небольшого катышка этого сыра: он будет сыт им целые двои сутки и не проголодается.
Ежедневная пища башкирца состоит из одного блюда. Он ест только два раза в сутки: в обед и в ужин; утром он в рот ничего не берет, разве напьется кумысу, и то летом, разумеется; зимой только богатые пьют кирпичный чай с маслом. Разносолов мало; обыкновенное блюдо - кашица из полбенной крупы с растертым в ней куртом (говорят: и «курт», и «крут»). Летом, когда скот бывает дойным, башкирцу не житье, а масляница: у него является и кумыс, и масло, и сыр, и каймак - кушанье, состоящее из одних жирных и густых пенок; те, которые в состоянии зарезать барана, разумеется, не довольствуются одним блюдом; у них и салма́, и бишбарма́к, и плов с черносливом и изюмом - всего вдоволь. Богатые люди, вместо кирпичного, пьют цветочный чай, да и как еще пьют! У башкирцев я видал такие огромные самовары, каких ни в одной сбитенной даже в Москве не сыщешь. Башкирцы рассыпной чай пьют и внакладку, и вприкуску, и даже вовсе без сахару, с одними сливками; этот последний способ приготовления называется «сухой чай».
Скачка, борьба, пляска и другие игры производились с большим одушевлением. В награду победителям раздавались разные призы: или лошадь, или баран, или халат, или платок бумажный, или цветной ситец, одним словом, такой предмет, который с пользою мог быть употреблен в домашнем быту башкирца. Но в описание этих увеселений теперь входить я не стану, потому что впоследствии мне придется в другом месте обратиться к тому же предмету. Скажу только несколько слов о стрельбе из луков.
На Белегуше было много народу; одних башкирских женщин было здесь более трехсот, стало быть, всю массу съехавшихся сюда башкирцев можно наверное определить человек в тысячу; но из всех из них на вызов атамана явилось только с полсотни охотников показать свое искусство в лучном бое.
На ровном месте, вдали от кибиток, разбитых длинными рядами по одной стороне долины, выбрана была арена для состязателей. С одного конца арены вколочены были невысокие шесты, в одинаковом друг от друга расстоянии, и к ним прикреплены небольшие щитки из обыкновенной бересты. Стрелки, разделенные на группы, расставлены в линию и поставлены каждая группа против своего шеста; затем отмерены шаги и подан знак к началу состязательства. На расстоянии тридцати шагов все попали в мету; не было ни одного промаха; на сорока шагах в цель попадали тоже почти все до одного; а надобно заметить, что число выстрелов для каждого стрелка не ограничивалось никаким определенным счетом; на расстоянии пятидесяти пяти шагов только десять охотников отличились верностью глаза, а на шестидесяти шагах ни одна стрела до меты не долетела.
Для меня интерес представлялся не столько в том, на сколько шагов хватит стрела и который именно башкирец большее число раз попадает в цель, сколько в тех картинах, какие представляли охотники своею личностью. Нельзя было довольно налюбоваться изяществом поз, которые принимались жаждавшими не приза, а только славы стрелками. Надо было видеть, с какой уверенностью, с каким напряжением сил каждый башкирец натягивал свой тугой лук и сгибал его в три погибели на звучащей, как струна, тетиве; с какою гордою осанкою он выставлял одну ногу вперед; с какой отважною самоуверенностью он приподнимал к груди своей лук с наложенною на него стрелою; с какою змеиною алчностью он щурил свои рысьи глаза, продолжительно впиваясь ими в далекую мету, с каким заметным замиранием сердца он спускал тетиву… Его, видимо, обдавало в эту минуту холодным потом; он бледнел как полотно и вдруг вспыхивал ярким румянцем, когда стрела вонзалась в бересту; налитые кровью глаза загорались живою радостью, и он, подавляя самодовольную улыбку, неуклюже, словно медведь, озирался на товарищей. Я слов не найду обстоятельно пересказать все его движения. Прекрасно, восхитительно было смотреть на этого полудикаря. Мы все от восторга, что называется, «расходились» и пустились наперебой усиливать призы. Общее упоение было до такой степени сильно, что случайно заехавший на кочевку купчик, немолодой уж человек, видавший не такие виды, не мог совладать с самим собою. Он вертелся, семенил ногами, скакал, кидался из стороны в сторону, щедро сыпал русскими прибаутками и красными словами… и наконец не выдержал: русская душа сказалась! купчик снял с шеи цветной галстух, вытащил из кармана красный бумажный платок, скинул с плеч новенький армячок, распростился с зелененьким кредитным билетом и все это присоединил к собранным уже запасам новых призов. Новые удалые проделки башкирских джигидляров снова задели его за живое: он высыпал все мелкое серебро из кошелька себе на руку и полною пригоршней бросил его в толпу удальцов, крикнув им нараспев: «Эй, вы, молодцы, башкирцы-удальцы! нате вам на водку, кушайте во здравье!»
Хивинцы давно уж были раззадорены, а выходка торговца окончательно привела их в азарт; они тоже полезли в карман и начали кидать в народ обеими руками…
- Уж не хивинские ли червонцы? - подумал я, недоверчиво поглядывая на сторону. Нет, это были не червонцы, а просто изюм да орехи!
Хивинец не расщедрится; не таков он человек на свет родился, не в таких понятиях он вырос, не с такими чувствами свыкся на родной земле…
Сердобольный хивинец, обходя собравшуюся около стрелков группу народа, остановил свое внимание на одной еще очень молоденькой девушке, которая, впрочем, не могла похвастаться особенным пригожеством. Бедность ли ее наряда кинулась ему в глаза, или что другое - уж не знаю, только хивинец остановился, подозвал ее к себе, вступил в разговор и узнал, что девушка эта сиротка, осталась после родителей в крайней бедности и нищете, и что добрые соседи, несмотря на то, что сами были бедны, сжалились над нею и приютили ее в своей семье. Высказывая о благодетельном поступке своих теперешних воспитателей, она не могла удержаться, чтоб не пролить несколько слезинок благодарности.
- Полно, не плачь, - сказал добродушный старик, утешая сиротку, - если твои благодетели бедны и находятся в нужде, стало быть, такова воля Аллаха! на, возьми и помни, что это я даю тебе… поди, поделись с ними…
Девочка от радости со всех ног бросилась бежать по направлению к кибиткам, крепко стиснув что-то обеими ручонками. Она побежала сначала опрометью, потом пошла тише, потом остановилась, оглянулась назад, огляделась по сторонам и, мучимая любопытством, раскрыла пригоршню; посмотрев в нее пристально и изумленными глазами, она вдруг бросила подарок хивинца на землю, зарыдала как дитя и с отчаянием закрыла руками овлаженное слезами личико. Поданная бедняжке помощь заключалась в куске лепешки, в двух кусках сахару и в роскошной кисти крупного изюма.
Возвратившись от стрельбы в цель в свои кибитки, мы нашли перед ними семь человек башкирских, не то музыкантов, не то певцов… а как бы это сказать… виртуозов, артистов особенного рода. Артисты эти состояли из двух отделов; одни назывались «чибизгачи́» и играли на «чибизге», или на тростниковой дудке, около трех четвертей длины и с пятью дырочками: четыре были с наружной стороны инструмента, а пятая на задней стороне; а остальные четверо назывались «курайчи́» и играли на собственном своем горле.
Курайчи извлекали из него зараз два совершенно противоположные звука: один самый тоненький и довольно пискливый, другой басовой. Каким образом они извлекли оба эти звука в один и тот же момент времени, этого ни сами они растолковать, ни другие лица объяснить мне никак не могли; заметил я только то, что музыкант, принявшись петь песню, прежде всего вдыхает к себе порядочный запас воздуха, и потом уж изгнетает из себя, посредством недоступных мне усилий, сначала басовую ноту, сильно отзывающуюся храпением, а вслед за тем и дискантовую, по неестественности своей высоты возбуждающую сомнение: не в задних ли полостях рта оно образуется, при помощи нагнетательного столба, имеющегося в запасе воздуха ? Не умею я сам решить этого вопроса, а передаю только личные свои замечания. Надо присовокупить к этому, что изменение тонов происходит только с дискантовым звуком, басовая же нота остается неизменною и гудит непрерывно продолжительным legato, вплоть до того срока, пока курайчи не почувствует необходимости перевести дыхание. Чибизгачи, наигрывая на своем инструменте тот же мотив, какой напевают курайчи, в одно и то же время, сопровождает эту игру аккомпанементом той же басовой ноты, какая слышится и у курайчи; но у дудочника мне не удавалось подслушать горловых звуков писка, напевающего мотив песни.
Кроме природных башкирцев, таких же мастеров петь горлом удалось мне найти и между каргалинскими татарами, то есть между обитателями Сеи́товского Посада; кроме того, деревенский мальчик из коренных русских, живший в кучерах у моего оренбургского соседа, после двух-трех недель упражнения в том же искусстве, до такой степени сумел направить свою переимчивость, что стал весьма недурным виртуозом на этом присущем каждому из нас инструменте.
Башкирские песни отличаются весьма мелодическим напевом; но напев этот, как вообще у всех азиатцев, имеет основным характером какую-то заунывность и истому. Мне довелось прослушать несколько и веселеньких башкирских песенок; но из расспросов я узнал, что все эти веселые напевы суть произведения музыкальных вдохновений новейших туземных маэстро.
О словах, смысле и степени увлекательности красотами народных башкирских песен судить я не могу; знаю только, по рассказам других, что песни эти бывают и героического, и хвалебного, и элегического, и даже эротического содержания.
Я забыл сказать, что в числе разнообразных призов, предоставленных состязателям на играх, были, между прочим, жареные кобыльи рёбра. Увенчанные ими башкирцы, получив в свои руки этот вкусный трофей, приносили его в дар прежде всего своему атаману, или, в случае его отказа, какому-нибудь из почетнейших гостей. Всякий, разумеется, отказывался от предлагаемой, но незаслуженной им чести и, в благодарность за внимание, прибавлял к призу еще небольшой пешке́ш. Русские клали кто рубль, кто полтину серебра, а хивинцы отделывались только изюмом да орехами. Самый обряд предложения подарка сопровождался некоторою торжественностью. Жареные рёбра, для большей видимости, воткнуты были на заостренные с обоих концов жерди. Получивший приз брал в руки жердь вместе с жарким и, поднося ее к тому, кого он хотел почествовать изъявлением чувств особенной своей преданности, преклонял пред ним одно колено и втыкал жердь в землю под самым носом чествуемого. В башкирских ли обычаях преклонять, в таких случаях, колено, или манера эта перенята ими вследствие бесед с русскими о рыцарской вежливости некоторых кавалеров с дамами - решить я не могу; но мне что-то сдается, что это не коренной, не народный обычай башкирцев. Передачу же приза старшему мне объяснили тем, что это, дескать, служит для башкирцев как бы выражением того, что для них чужда жадность и что они всем готовы поделиться с ближним. Но мне кажется, что гораздо ближе к истине будет, если мы объясним эти приношения общею всем вообще азиатцам дальних стран боязнью, чувством страха и недоверчивостью к своим правителям. В наших башкирцах это осталось только единственным оттенком, может быть, их древней истории; у других же народов и доселе еще опасение насилий и боязнь притеснений так велики, что фраза «добром не дашь - сами отнимем» для среднеазийца не вмещает в себе никакой идеи о незаконном домогательстве. Разберите некоторые фразы обычной вежливости самого вежливого народа Азии - персиян: все они проистекают из того же источника. А чтоб доказать, до какой степени у азиатца силен постоянный страх за свою собственность, за свою жизнь даже, и с какими проявлениями жестокости и коварства сжился, сдружился, сроднился он с младенческих лет под угнетательной политикой своих среднеазийских правителей, приведу в пример одно происшествие, которое, случись оно с русским или с каким-нибудь другим европейцем, не имело бы никакого значения, а привыкшего к насилиям хивинца оно повергло в совершенное отчаяние.
Однажды вечером, по предложению распоряжавшего нашими удовольствиями хозяина, мы собрались кавалькадой на прогулку. Лошади были приготовлены для каждого таких превосходных статей, каких только можно было выбрать из огромного башкирского табуна, пасшегося невдалеке от кочевки. Башкирцы, которым принадлежали эти лошади, весьма охотно уступили нам и нарядные свои седла. Почетнейшие из башкирских старшин тоже приглашены были принять участие в нашей прогулке, и таким образом вся кавалькада возросла до пятидесяти человек. Все шло обыкновенным порядком; только трое хивинцев из посланцевой свиты что-то покапризились и тем навели маленькую тень на общее выражение удовольствия, которое между всеми нами до сей минуты ничем не было нарушено.
Приготовления к отъезду были покончены; лошади выведены уж перед наши кибитки, многие сидели уже на конях, как вдруг атаман заметил, что трое гостей сидят, снаружи посланцевой кибитки, на корточках и не думают вставать с места.
- Как? что такое? Мы все давно готовы; что вы не садитесь? - спросил их распорядитель через переводчика.
- Мы не поедем! - коротко отвечали хивинцы.
- Отчего? Ведь вы хотели?
- Хотели, да теперь нельзя ехать.
Пошли дальнейшие расспросы, но от суровых дикарей никак нельзя было с первых же слов узнать о причине их заметного неудовольствия. Наконец мы добрались до истины. Хивинцы пришли в негодование оттого, что седла, для них приготовленные, были не так роскошны, как у башкирских старшин, которые отправлялись вместе с нами.
Нечего делать; послали искать новых лошадей, потому что седло без лошади и лошадь без седла нельзя было нанимать у башкирцев; иначе вместо того, чтоб помешать прогулке одного казака, нужно было лишить этого удовольствия двоих башкирцев. Наконец, лошади с более нарядным, чем прежде, конным убором были приведены к ставке. Теперь хивинцам не понравились и седла и кони, а у примкнувших к нам башкирских старшин и те и другие были очень драгоценны.
Несмотря на то, что трое из самых неотесанных в мире бюргеров… граждан… одним словом, хивинцев - в Хиве нет различия сословий - огорчали своими выходками почетных людей, гостеприимством которых они пользовались, и задерживали нашу прогулку, главный распорядитель старался всеми мерами победить их невежество своею учтивостью и вниманием, и уговорил некоторых богатых башкирцев ссудить неугомонных хивинцев франтовскими седлами и чапраками. Но хивинцы и этим не были довольны. Им представляли и то, что богатые, убранные каменьями конные приборы могут быть только у богатых людей; что богатые люди не станут давать своих вещей напрокат, что почетному башкирцу лестно и самому гарцевать на коне перед такими редкими и дорогими гостями, и что все-таки некоторые из них, чтя гостеприимство, уступили свои седла трем беспокойным гостям: но хивинцы по-прежнему хохлились. Один из русских гостей, погорячее нравом, нецеремонно давал им заметить, что очень глупо им капризничать из пустяков, что они в своей Хиве, чай, ездили на деревянных стременах, и то не на конях, а разве на коровах, как и у нас беднейшие из киргизов это делают; что каждый башкирский старшина во сто раз важнее любого из хивинцев, и что, наконец, во всяком случае очень неприлично с их стороны до такой степени забываться и дуть губы из зависти, тем более что остальные их товарищи молчат и довольны всем, чем их снабжают.
Никакие резоны не помогали. Хивинцы продолжали, сидя на корточках, качаться из стороны в сторону.
- Да бросимте их, что на них смотреть! ну, стоют ли они этого? - посоветовал один из наших.
- Не хотите ехать - как хотите! а вздумаете прогуляться - для вас приведут еще новых лошадей, догоняйте нас, пожалуйста; мы вам будем очень рады; а захотите одни кататься - вот и вам свита из башкирцев! я к вам приставлю их, пожалуй, целый десяток! - сказал наш хозяин, выведенный хивинцами из последних пределов терпения.
Наконец все, кроме троих несговорчивых хивинцев, сели на коней и поехали. Без сомнения, неприятные сцены, выказавшие с такой невыгодной стороны кичливость зазнавшихся чужеземцев, не могли не иметь влияния на общее расположение духа членов кавалькады. Русские была недовольны, потому что их предупредительная вежливость была пренебрежена; башкирцы были недовольны, потому что хивинцы оскорбили их народную гордость желанием показать, что любой хивинец важнее самого почетного башкирца; хивинцы были недовольны, потому что на капризы их товарищей не стали, наконец, обращать внимания, да и сам умный и строгий посланец, от которого старались скрыть неделикатные выходки его подчиненных, был недоволен, узнав обо всем и не имея права настаивать на требованиях, не имевших никакого разумного основания. После всего этого будет понятно, почему, несмотря на то, что некоторые весельчаки старались оживить кавалькаду занимательными беседами и разными шутками - все шло как-то не так, как бы следовало. Гости ехали насупившись; разговоры не завязывались; скука и утомление выражались на лице каждого. Даже чибизгачи́ и курайчи́, предшествовавшие поезду в передней шеренге, и те перестали выказывать свое искусство и призамолкли.
Водворилось молчание; тишина не нарушалась ничем, разве только звучаньем старшинских сабель, дребезжаньем наборных уздечек, да свистом нагаек, которыми помахивали всадники.
Мы между тем успели проехать порядочное расстояние; все становище далеко оставили за собой; башкирские кибитки едва виднелись издали. Широкая долина стала, между тем, суживаться и, наконец, мы начали приближаться в восхитительной местности. Окаймлявшие долину холмы, сближаясь с обеих сторон, образовали род ущелья, тянувшегося прямою ровной трубой; а за перспективою, образованною направлением пригорков, виднелась широко расстилавшаяся поляна, далеко на горизонте замыкавшаяся грядами высоких гор; вечернее солнышко чудно освещало даль и окрестности: синее небо роскошным куполом прикрывало бирюзовый фон картины, на которой в сомкнутой кучке мелькали красные халаты башкирцев, черные одежды хивинцев и роскошные мундиры русских офицеров. Даже нечувствительные к красотам природы хивинцы почувствовали особенную прелесть, озираясь по сторонам и любуясь видами, которые казались им совершенно новыми. Хивинцы и родились и выросли на голой степи; вид гор естественно должен был их поразить.
Незадолго перед вступлением в это ущелье, какой-то башкирский наездник, несшийся во весь опор, догнал кавалькаду и, доложив о чем-то своему начальству, тотчас же пустился в обратный путь и на всем скаку начал подавать какие-то условные знаки тем, которые ответа его дожидались. Башкирец этот приезжал, как после оказалось, испросить у начальства согласие на желание удалой молодежи потешить гостей джигитовкой.
Вдруг старика-посланца как будто бы что-то покоробило; он заметно стал как будто сам не свой. «Вероятно, его старые кости порастрясло порядком», - думали мы; впрочем, мы не очень много проскакали, да и ехали-то легонькой рысцой. Может быть, это маленькие желудочные спазмы - чего-нибудь покушал неосторожно… Однако Ходжеш-Мегрем скоро оправился; лицо его приняло прежнее выражение.
Но скоро с посланцем опять возобновились те же припадки, и именно в то время, когда мы, заслышав за собой страшный топот, оглянулись и увидели целый строй башкирских всадников, которые, в полном вооружении, с гиком и взвизгиваньем, пики наперевес, неслись по нашим следам врассыпную. Удалые башкирцы, и молодежь, и пожилые люди с окладистыми бородами, в богатых цветных халатах, в огромных, выложенных галунами, калпаках, мчались на резвых бегунах так быстро, что даже у нас, у зрителей, сердце обмирало; они обогнали нас, начали кружить около нас, огибая всю кавалькаду то с правой стороны, то с левой; выделывали разные штуки длинными своими копьями, перегибались на лошади через седло, на всем скаку припадали к земле и производили богатырскими своими потехами чрезвычайно поразительный эффект. Мы не могли довольно наглядеться на воинственные движения этих удальцов, не могли глаз оторвать от этих чудных наездников, из которых каждый старался перещеголять другого в красоте и ловкости движений.
Вдруг в кавалькаде нашей затеялась какая-то сумятица. Хивинцы сделались угрюмы; лица у всех у них вытянулись и подернулись бледностью; они робко переглядывались друг с другом и засуетились около Ходжеш-Мегрема. Бедный старик помертвел как полотно и начал конвульсивно мигать глазами; его трясло точно в лихорадке; подкатив, наконец, глаза под лоб и не переставая хлопать веками, он начал слегка стонать, шататься из стороны в сторону и с ужасом призывать имя Аллаха. Положение посланца до такой степени было отчаянно, что мы, не понимая дела и слыша плачевные просьбы хивинцев воротиться домой, принуждены были прервать свою прогулку и возвратились в ставку шагом. Во все это время старый хивинец еле держался в седле; двое его прислужников принуждены были его поддерживать во всю дорогу.
Отдохнув немного, хивинец совершенно успокоился; попечения и ухаживанья русских возвратили ему даже веселое расположение духа. Он сделался разговорчивым, начал шутить, смеяться над своею мнительностью и над невольным испугом; но чего он испугался - болезненных ли своих припадков, или что иное ему почудилось - этого он не сказал нам.
Солнышко между тем совершенно закатилось. Бог знает откуда взявшийся ветер нагнал тучки; небо покрылось непроницаемым покровом; над долиною распространилась густая мгла; зги не было видно; только ветер порывисто гудел, развевая длинные и толстые полсти войлока, которыми некоторые кибитки некрепко были обвязаны; редкий лесок, покрывавший ближайшую в вам возвышенность, шумел от шелеста листьев; стройные деревья его скрипели и трещали, сильно раскачивая своими вершинами, расколыханными от крепких напоров поднимавшейся бури. Бури, впрочем, не было, ураган пронесся благополучно; погода, однако ж, не совершенно стихла; свежий ветерок все еще проносился по долине, изредка взмахивая распущенными войлочными дверьми у кибиток.
Давно уж ожидавшие своего начальника, башкирцы еще за неделю назад приготовились сделать ему сюрприз нежданною новостью - башкирскою иллюминацией; а ею приличнее всего было закончить день, посвященный народному празднеству. Никто из нас этого не знал, и потому все мы запрятались в кибитки, готовясь ко сну, но все еще поджидая, чем-то окончится поднявшийся ураган. В кибитке было нам тепло и приютно, а на открытом воздухе и холодно, и темно так, что хоть глаз выколи.
Внезапно мы поражены были страшным заревом, которое проглядывало в неплотно окутанное верхнее отверстие кибитки; в то же время запахло чем-то палёным; через несколько мгновений заслышался вдали страшный гул и конский топот постепенно к нам приближавшейся толпы всадников. Мы выскочили из кибиток и онемели от изумления.
По верхним окраинам холмов, служащих долине рамою, расставлено было в разных местах более сотни смолевых бочек, пылавших широким пламенем; на склонах пригорков и на высунутых изнутри кибиток наружу длинных шестах висели огромные горящие бересты; более сотни весельчаков, пешие и конные, вооруженные, вместо сабель и копий, берестяными факелами, скакали и прыгали, с песнями и воем, около атаманской кибитки. Крик, визг, писк, вой, веселые напевы, конский топот, ржание коней, тысячи факелов, красное зарево на небе, ослепительный блеск около кибиток, страшная темень в стороне, красные чапаны, дикие, озаренные кровавым блеском зарева лица башкирцев, звон сабель, стук копий - это было страшное зрелище.
Хивинцы выглянули из своих кибиток и поспешили опять в них запрятаться. Мы, между тем, взбежали на возвышенность, откуда вид на башкирские потехи был еще эффектнее, еще великолепнее.
Виновник празднества, не видя около себя своих хивинских гостей, послал почетных башкирских офицеров к посланцу с приглашением полюбоваться на эти чудные игры. Посланец явился, едва поддерживая свою сановитость; было ясно, что он опять, как говорится, был не в своей тарелке.
От старости ли, от утомления ли, или от каких-нибудь других причин, Ходжеш-Мегрем не захотел подняться на вершину примыкавшего к кибиткам холма. Мы были принуждены сами к нему спуститься и дружною группой разместились все вместе в полугоре. Шумная вереница разгулявшейся башкирской молодежи заметила нас и с новыми воплями кинулась к нам на гору, размахивая факелами и выплясывая такие неуклюжие па́, что нельзя было удержаться от хохота. Огни озарили нашу группу; красное пламя берест осветило багровым светом наши улыбавшиеся лица. Все мы были веселы и довольны; одни хивинцы глядели какими-то бирюками. Когда башкирцы, держа в руках огни, подступили еще ближе, начали кружить около нас и проскакивать в нашей толпе то мимо одного гостя, то мимо другого, с Ходжеш-Мегремом сделался новый обморок; он побледнел, помертвел и, закатив глаза под лоб, с плачевным всхлипыванием и стонами начал повторять: «Аллах акбар! Аллах акбар!» Все хивинцы были поражены ужасом и не знали, что начать, что делать…
Тут только мы узнали всю причину. Давешнее ущелье, преднамеренное, по понятиям хивинцев, арестование трех приближенных к посланцу лиц, стража, приставленная к ним из десяти башкирцев, под видом свиты, передовой наездник, шепотом отданные приказания, длинные пики, острые сабли, целые полчища вооруженных людей - все это приводило привыкшего к жестокостям и вероломству хивинца в трепет. Он вспомнил давние провинности своих ханов, вспомнил преступные, но тщетные их возбуждения киргизов против нас, вспомнил разграбления караванов, вспомнил про убийство князя Бековича, которое, несмотря более чем на столетнюю давность, по убеждению, по верованию всех хивинцев, рано или поздно, но неискупно должно быть отомщено Россиею, он вспомнил все и был уверен, что его нарочно заманили в могильное ущелье затем, чтоб голову отрезать, или чтоб посадить на кол, или, что еще ужаснее, замучить страшными смертями - арбузами и ковылем!.. Но, верно, то было только острасткой: конец пришел теперь! Эти шайтаны в красных халатах, эти костры, это пламя, которое люди, не боясь обжога, держат в голых руках, эти визги, эти песни, несмотря на бурную ночь… нет сомнения! их всех сожгут, бедных хивинцев! Из них живьем станут вытапливать сало - ведь русские с целым светом ведут торговлю салом - пригодится!
Убедившись в неосновательности своих опасений, хивинцы из страха перешли к необузданной веселости, пустившись в приятельские беседы с башкирцами и стараясь подражать их оживленным телодвижениям; разговорам, шуткам, веселью не было конца. Занявшаяся заря прорезала мрак и осветила самую мирную картину. В разных концах долины, на чистом воздухе, прислонясь к кибиткам, одноверные и одноязычные башкирцы и хивинцы сидели небольшими кружками; посереди каждого кружка шипели толстопузые самовары, а немножко в стороне от них стояли огромные лахани с кумысом.
И попили же в это время хивинцы и кумысу и чаю вдоволь, благо можно было предаться неумеренности на даровщинку!
На следующий день, во вторник, шестого июня, Ходжеш-Мегрем со всею своею свитою отправился в обратный путь в Оренбург, а через день после него снялся и я и, вдвоем с Н* П*, отправился колесить по Башкирии.
Типы народностей Туркестанского края: Хивинцы. Джура-бай. 1871-1872
Продолжение