Хивинцы в гостях у башкирцев (3/4)
П. И. Небольсин. Рассказы проезжего. - СПб., 1854.
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [ Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [Часть 3], [ Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [ Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Наступили сумерки, и за час до полуночи мы прибыли в деревню Верхняя Чебенька, памятную нам по тому обстоятельству, что здесь, ночью, в сильную темень, мы, полусонные, благодаря искусству мухаммеданина, исправлявшего должность ямщика, чуть-чуть не опрокинулись было со всем экипажем в реку Сакмар, а главное потому, что нас поразила судьба здешних обитателей. Это плотный, невысокого роста, приземистый народец, давно свыкнувшийся со всеми удобствами оседлой жизни, успешно занимающийся земледелием и совершенно, как кажется, отвыкший от всех обычаев и коренных привычек и замашек кочевого, патриархального быта. Но к какому племени этот народ принадлежал? - наверное сказать очень трудно. Один из обывателей назвал себя татарином из чувашей, другой, к которому я обратился с вопросом - просто татарином. Большинство здешних жителей считает себя мещеряками; в общем своем составе все они считаются башкирцами; но, странная вещь, они не вошли в состав Башкирского войска, к которому принадлежат все остальные, как чистые башкирцы, так и считающиеся башкирцами мусульмане других племен; не вошли они и в состав мещеряцких кантонов, а составляют отдел Оренбургского казачьего войска.
В течение вечера и ночи нам встретилось по дороге несколько десятков воловых подвод с солью. Легонькие фуры крестьян отличались от наших телег и конструкциею своею, и небольшою вместимостью. Они были запряжены каждая парою волов; груз их, состоявшей из комовой соли, был прикрыт лубьями, и весь караван глядел как-то особенно весело, отличаясь опрятностью и негромоздкостью.
Путь свой мы совершали непроторенною дорогой, целиком по степи, и к рассвету очутились на прелестной поляне, обрамленной с двух сторон небольшим леском. Здесь была кочевка двух башкирских деревень, Джунгурляукской Чебеньки и Куджабаковой. Башкирские кибитки, то есть переносные кочевые домы, раскинуты были полукругом, и для непривыкшего глаза казались какими-то безобразными ворохами чего-то, покрытого грязными войлоками, между тем как это были низенькие помещения, смастеренные из деревянных шестов и решеток, выстроенные полушарием или правильно закругленным с верхнего конца цилиндром, и окутанные сверху от действия наружного воздухами кошмами, или большими полстями войлока.
На кочевке еще все спало, только одна «выставка» бодрствовала, готовясь принять жданных ездоков, да в стороне виднелись косяки лошадей, пасшихся на подножном корму и так лениво бродивших по лугу, что их можно было принять за совершенно неподвижных. Недалеко отсюда, как будто украдкой, пробиралась небольшая речка, которую мне назвали Актана, а впереди едва вошедшее солнце освещало нам три последовательные ряда высоких и чрезвычайно живописных гор, отрогов Южного Урала. Каждой из этих возвышенностей башкирцы дали особенные названия; так, ближайший к нам небольшой хребет прозывался Терыклы-узяк, за ним следует Имань-юрт, а потом самый высокий - Ташлы-айры.
В девять часов утра мы прибыли к какому-то зданию, перед которым было разбито несколько обширных, обитых хорошими кошмами кибиток. Местность представляла голые горы, покрытые только травою. Место это чрезвычайно уединенное; селения нет. С одной стороны видно какое-то здание, деревянное, но прочное; с другой несколько флигелей и конюшен; вдали полусгнившие и заброшенные зимовки; кругом кустарник; у журчащего потока мелкий лесок таловый с несколькими ветлами, в разных концах его выглядывали пчелиные ульи. Все съехавшееся сюда наше общество разместилось не внутри жилого дома, а в кибитках. Мы были на общественном башкирском конном заводе.
Башкирцы лихой народ и чудные наездники. Удаль свою они не раз успели выказать в блистательных войнах, которые вела Россия с своими врагами. Нечего и говорить, что, по роду своей службы, они не могут вполне заменить тяжелой кавалерии или быть хорошими пехотинцами; но как легкое иррегулярное войско, как казаки, они первенство над собою могут уступить разве только кавказским линейцам да уральцам; а в бесстрашии, отваге и примерной исполнительности они сумели поддержать казачью славу наравне с донцами и черноморцами, и это в течение нынешнего столетия они успели доказать в Отечественную войну двенадцатого года, в турецкую кампанию, в Польскую войну, в Хивинскую экспедицию и при многих других случаях.
Начало общественного башкирского конного завода положено В. А. Перовским еще во время первого его управления Оренбургским краем: он выписал жеребцов из Карабаха, из Туркмении и закупил их на лучших заводах России. При общественном заводе особых штатных чиновников и ветеринаров нет; все должности, необходимые при таком учреждении, заменены самими башкирцами, несущими внутреннюю службу.
Чтоб не терять даром времени, немедленно приступлено было к выводке лошадей для показа хивинскому посланцу. Представление это состояло, так сказать, из шести отделений. Сначала вывели нам двадцать чрезвычайно красивых жеребцов случной конюшни; все они были заводского приплода, кроме одного, серого аргамака, отбитого в сорок восьмом году в степи у хивинцев, во время неудачного возбуждения ими киргизов на Сырдарье. Затем выведены четыре аргамака, приведенные Ходжеш-Мегремом из Хивы и предназначенные хивинским ханом в дарственное приношение Государю Императору. Государь Император, осчастливив хана принятием этого подарка, всемилостивейше пожаловал аргамаков казачьим сословиям Оренбургского края, и потому теперь жеребцы эти долженствовали быть распределены по случным конюшням войск Уральского, Башкирского и Оренбургского. Из четырех аргамаков один, рыжий, был весьма неважных статей, зато остальные три были необыкновенно изящны. Знатоки признавали бурого аргамака за лучшего; другие отдавали первенство гнедому, но такого удивительного цвета, что он казался как будто бы подернутым позолотой… я, с своей стороны, не мог глаз оторвать от серого Тэкэ, рослого красавца, вершков пяти, с длинною, прямою, тонкою шеею, с удивительно тонкою кожею; гривы у него почти вовсе не было; мордочка, ножки, грудь были просто загляденье…
Его вели за повода два дюжие башкирца; он едва касается земли, выплясывая красивыми ножками, на которых каждая жилка резко выдается наружу упругою стальною струной. Все туловище вспотевшего от избытка энергии коня в буквальном смысле облито золотом - так чуден цвет его шерсти под светлыми лучами солнца. Хвост игриво разметнулся трубой; шейные мускулы напряжены с невероятною силою; глаза горят точь-в-точь как раскаленные угли; от благородной головы так и пышет огнем; в рельефно выдавшихся артериях течет вместо крови чистый пламень; казалось, что, при виде статного аргамака, сам ощущаешь, своими глазами видишь, как у него из ушей пар валит, из ноздрей пламя.
После аргамаков выводили трехлетних жеребчиков, происшедших от пород туркменской, Орловского завода и других; потом несколько голов чрезвычайно красивых жеребчиков, предназначенных от начальства в награду заслужившим его внимание башкирцам. Затем мы осмотрели маток рассадника, косяк которых состоял более чем изо ста голов; все они происходят преимущественно от башкирских маток и кровных жеребцов. Наконец, нам показывали косяки годовалых и двугодовалых жеребчиков и кобылок; в каждом косяке было до двухсот пятидесяти голов.
Четвертого июня, в воскресенье, часу в одиннадцатом утра, переехали мы с конного завода в помещичье село - Петровское, расположенное на речке Ассель, которая впадает в реку Ик с правой стороны. В ожидании обеда, которым гостеприимный владелец уже распорядился, нам подали чай.
Еще накануне и в этот же день утром я дивился неизвинительной неделикатности хивинцев. Положим, они скупы, и чрезвычайно скупы; положим, что этою скупостью можно оправдать и то, что они гостю своему не дали к чаю сахара и то, что, собравшись в дорогу, почли за выгодное вовсе не брать чаю, рассчитав, очень основательно, что чужой чай обойдется гораздо дешевле своего; но в эти два дни скупость и жадность их перешли уже обыкновенные пределы. Н. П., главный распорядитель и хозяин всего, касавшегося до нашего путешествия, знал слабости и наклонности хивинцев и щедрою рукою оделял их питьем и яствами; но дворецкий его, распоряжавший всем его хозяйством, мало был знаком с азиатцами и взял в дорогу такое количество сахару, какого, по его расчетам, было за глаза достаточно для двадцати человек гостей в течение двух недель. На деле расчет этот оказался неверен; и я, поместившись в одной кибитке с Н. П., должен был принять невольное участие в семейном секрете.
- Конфузия, совершенная конфузия, сударь! - докладывал дворецкий барину.
- Да как же это могло случиться?.. ну, посылай скорей нарочного в город…
- Послать-то я уж послал; да вы, сударь, хоть их-то поурезоньте.
- Да что ж они тебе сделали?
- Как что, помилуйте? Каждый-таки раз, как я подаю им чай - а изволите знать, они его пьют у нас по шести раз на день, да по полдюжине стаканов зараз - так, известное дело, учтивства ради подаешь им полнёхоньку сахарницу… а они пять кусков, пребольшущих этаких, положат в стакан, а остальные полсотни… куда! гораздо больше полусотни, сахарница у нас большая!.. так они весь остатний сахар и высыпят себе в карманы шальвар, благо они у них широки…
- Что это у вас, обычай, что ли, такой? - спросил один из наших первого секретаря.
- А что такое?
- Да смотри, как вы нагружаете карманы чужим сахаром.
- Это мы очень любит.
- Ведь ты знаешь, что у нас, у русских, правило: пей, ешь вволю, а в карман не таскай. Это нехорошо, стыдно…
- Зачем стидна?
- Да ведь дома-то твой хозяин, я чай, сахару и в глаза не видит.
- Айяй, как можина: ево шлядка, бульна его шлядка любит!
- Ну что ты мне толкуешь? у вас гостю и взглянуть-то на сахар не дают!..
- Э, ти не знаешь! Такой балчой чалавик - его нада шладка. Когда он дома живет - сама шлядка все кушает… Ево возьмет - сахаром-то ево так кушайт…
И он мимикой начал показывать, что его хозяин возьмет в руки целую голову сахару да так и начнет ее зубами грызть…
- Ну, полно врать, братец: и чай-то пьет, так только, думаю, взглянет на сахар - тем и доволен.
- Нет, нет! а ево пьет вот как: возьмет этики, этики, этики маленький чашечка чаю - и туда такой… такой… такой балчой кусок сахару.
Последняя выходка рассмешила меня окончательно. Надо было видеть, с какими ужимками хивинец понемногу все уменьшал воображаемую величину хозяйской чашки и довел наконец ее до величины наперстка; между тем, чтоб дать понятие о куске сахара, в нее полагаемого, он отделял одну руку от другой все дальше и дальше и развел наконец их до того, что кусочек сахару для чашки должен был весить пуда три-четыре.
Село Петровское само по себе весьма замечательно богатым орнитологическим собранием, принадлежащим здешнему владельцу, который, под собственным надзором, а иногда и собственными руками, набивает чучела и ежегодно дополняет свой кабинет новыми и часто весьма редкими экземплярами пернатых, водящихся на всем пространстве Оренбургского края, то есть от Каспийского моря до Аральского, от Сырдарьи до реки Камы и от Волги до Тобола. Нечего и говорить, что собрание это произвело особенное впечатление на хивинцев. Они тут двух вещей никак понять не могли: что за фантазия у помещика окружать себя мертвыми птицами, которых тут наверное есть до тысячи штук? и отчего это в зале музеума мертвечиной вовсе не пахнет?
Много у нас и за обедом было потехи. Хивинцев дивила и форель, которая водится здесь в речках Камышлы, Акташ и некоторых других, и раки, и мороженое, и крем. Пушистость крема доводила хивинцев до восторга: некоторые, заметив, что его, по легкости, неловко брать в руки, вонзали в него палец и любовались после, как сделанное таким образом отверстие само собой все понемногу сглаживалось; другим, желавшим разом проглотить целую ложку мороженого, оно казалось чрезвычайно жгучим; третьи, в том числе и сам посланец, приняв полотки́, то есть копченых гусей, за свинину, огорчились над оскорбительной насмешкой, которой никто им не причинял, и потом сами хохотали от души, когда им показали неразрезанного и хорошо прокопченного гуся и осязательно доказали, что кушанье, принимаемое им за запрещенную пророком пищу, вещь самая невинная и притом чрезвычайно вкусная.
За обедом наши хивинцы сидели довольно добропорядочно, как следовало, на стульях, а посланец на диване, но спустив к земле ноги. Каждое кушанье они хвалили одобрительным «бик джаксы», то есть «очень хорошо», и вежливым «алла-риза-булсу́н», то есть «благодарю покорно», и не очень дико действовали вилкой и ложкой. Правда, вилка ставила их в некоторое смущение при виде соуса или супа, но они скоро оправлялись, выказывая сметливость свою с самой блестящей стороны. Так, например, если в супе плавал картофель или морковь, то хивинец выловит картофелинку ложкой, потом возьмет эту картофелинку с ложки пальцами да и наткнет на вилку, а там и в рот - и все в порядке.
Старик-посланец быль человек очень строгих правил. Хивинцы, из боязни к нему, не осмеливались при нем прикасаться к хмельным напиткам, которые запрещены Кораном. Они поодиночке выходили в другую комнату и там, прикрыв лицо рукой, другою подносили хорошую рюмку водки к устам и проглатывали ее с особенною удалью.
- А ты пивал шампанское? знаешь его?
- Ну, как же не знать: меня в Петербурге сколько раз подчивали шампанским.
- Так, стало быть, ты знаешь, что оно привозится к нам из-за морей в бутылках; оно бывает мокрое и продается очень дорого…
- Ну, знаю!
- А вот теперь видишь, как народ ухитрился: вот посмотри, у меня в кармане несколько стаканов сухого шампанского. Стоит только воды подлить: оно так и запенится.
- Неужели правда?
- Да вот хоть сам посмотри.
Я вынул из кармана коробочку с содовыми порошками, приготовил их как следует и выпил. Мои хивинцы остолбенели и побежали доложить о таком важном изобретении посланцу. Надо было повторить при нем опыт. Ходжеш-Мегрем всплеснул руками и объявил своей свите, что тут непременно где-нибудь сидит шайтан и что тому, кто выпьет этого напитка, несдобровать.
Рассеяв, сколько мог, невыгодное заключение, которое старик имел об невинных порошках, я предложил посланцу самому принять их. Он отнекивался единственно на том основании, что это сухое шампанское вино, а всякое вино запрещено пророком. Когда и этот пункт был объяснен тем, что это совсем не виноград и не вино, а легкое медицинское средство, имеющее такие и такие результаты, то Ходжеш-Мегрем, согласившись со мной, решился принять его от меня собственноручно, однако ж с тем, что принимать порошки внутрь станет не он сам, а вместо него фаворит его, Раметля.
После нескольких неудачных опытов, так как Раметля не успевал выпить смесь вовремя, хивинцы вошли во вкус и неотступно умаливали меня поделиться с ними содой. Я расщедрился и снабдил их порошками по крайней мере по полсотни приемов, но их к следующему дню не осталось нисколько. Меня, впрочем, не это дивило, а дивила крепость хивинского желудка: у иного, от неумеренного приема соды, непременно оказались бы хоть какие-нибудь болезненные признаки, а наши хивинцы были как ни в чем не бывало!
О мухаммеданах идет молва, что они в рот хмельного не берут. Не говоря уж про то, что это общее правило, как и всякое общее правило, имеет свои, и довольно резкие, исключения, нельзя упустить из виду, что мусульмане даже и в массе не пренебрегают опьяняющими средствами. Закавказские наши татары страстные охотники до чихиря, казанские татары пристрастны к пиву, бухарцы и хивинцы без зазрения совести и очень неумеренно, хотя и тайком, пьют водку, выгоняемую тамошними евреями из риса, а башкирцы изобрели особый, равномерно опьяняющий напиток, не знаю, как сами они его называют, но по-нашему его просто зовут кислым медом. Берут мед вместе с вощиной, разводят его кипятком, подливают в него немного дрожжей или кладут вместо того кусок ржаного или пшеничного хлеба; взвар заквашивается, ставится в теплое место, и на другой день он уж совершенно готов. Напиток этот очень крепок, неприятен на наш вкус, немножко кисловат, немножко сладковат, но вообще чрезвычайно пьян. Неумеренное его употребление расстраивает желудок и грудь и полагает основание чахоточным страданиям. Все это знают сами башкирцы, однако ж, пренебрегая опасностью, впиваются в него до того, что иной в течение суток вольет в себя целое ведро этого кислого меда, тогда как непривычного к этому напитку и один стакан с ног сшибет. Взамен кислого меда, башкирцы летом пьют кумыс, превосходный напиток, общеупотребительный между всеми кочевыми племенами.
В тот же день, в воскресенье, к вечеру, с речки Асселя мы отправились в прелестную долину Белегуша, лежащую в 125 верстах от Оренбурга. При въезде в нее мы заметили полуразвалившуюся мечеть. Вступив в долину, мы поражены были движением, которым она была оживлена.
Долина Белегуша служила местом летней кочевки тринадцати полукочевых, полуоседлых башкирских деревень ближайших к этому месту Одиннадцатого и Двенадцатого юртов Десятого башкирского кантона. Сотни красивых наездников встретили своего атамана восторженными криками и кружили около его экипажа, потешая и его и себя джигитовкою. Резвые кони их были наряжены в красивые верховые уборы. Серебряные уздечки, пахвы и богатые седла изукрашены цветными камнями, огромными сердоликами и бирюзою, вероятно, фальшивою; чапраки шиты из сукна ярких цветов и богато обложены галунами. Казаки одеты были в национальные свои наряды: в голубые и малиновые, обшитые золотом и серебром, чапаны, в штофные и атласные бешметы; на головах их были тоже разнокалиберные уборы; то малиновые бархатные шапки, то богатые суконные колпаки, широко опушенные лисьим околышем, то обшитые бобром атласные тюбетеи, то легонькие красные суконные башлыки; одним словом, всюду и во всем высказывалось великолепие, хотя и чисто азиатское, тем не менее, однако ж, не лишенное некоторой степени изящества и даже в глазах тех людей, которые с малых лет присмотрелись к однообразию европейского костюма.
Д. И. Захаров. Башкиры. (Description ethnographique des peuples de la Russie. 1862)
Много здесь было молодых людей в обыкновенных казачьих мундирах; они, из особенной ревности к форме, не желали воспользоваться дарованным башкирцам дозволением носить на службе народную одежду; многие из них даже и принарядились в свои доспехи вовсе не потому, чтоб на них падала служебная очередь, а единственно из доброй воли и желания выказать рвение свое и доказать, что добрый казак, и по приказу и по охоте, всегда готов на царскую службу. И таких примерных всадников было здесь не десятки, а целые сотни, в чем я на другой же день имел случай лично удостовериться. Местное начальство, для сформирования сверх комплекта одной учебной сотни, вызывало вольных охотников из числа тех казаков, которые были уж выкомандированы на внутреннюю службу, но, вместо ста охотников из служилых казаков, пред взоры любимого атамана предстало пятьсот человек неочередных башкирцев, на подбор молодец к молодцу. Некуда было девать такое множество молодёжи; их надо было распустить по домам. Надо было видеть, с каким огорчением не попавшие в «сотню» охотники выслушали объявление, что начальство, ценя их преданность, не имеет надобности отрывать их от домашних занятий и употреблять на службу не в очередь. В России такие порывы чувств верноподданничества вовсе нередкий случай. Вероятно, это происшествие прошло бы и у меня незамеченным, да спасибо хивинцам: они надоумили меня вдуматься в великость значения этого, по нашему мнению, очень обыкновенного факта. Мои хивинцы просто остолбенели от изумления, когда им объяснили такое необыкновенное стечение избранной башкирской молодёжи из лучших семейств.
- Да, у нас бы их и палкой на ханскую службу не выгнали! - заметил секретарь посольства.
- Хочешь службам гуляйть, золотая тилля (червонец) нам давай! - присовокупил другой его товарищ, давая тем заметить, что в Хиве никто даром на службу не пойдет.
- А коням-то ево падишахова? - спросил третий хивинец.
Когда им ответили отрицательно и объяснили, что у нас каждый казак должен выступить в поход по первому призыву, на всем на готовом, на собственное иждивение снарядив себя и амуницией и конем и сбруею. Хивинцы не нашлись что даже и отвечать на это. Разумеется, мы не упустили заметить им, что подобные обязанности казаков существуют вследствие того, что они никаких уж других повинностей и податей не несут и имеют привилегию владеть Высочайше дарованной им общественной войсковой землей, разделяемой каждому члену войскового сословия поровну, сообразно с его чином. Но хивинцы - народ азиатский: им ничем не вдолбишь европейской теории поземельного владения. Они поняли только то, что Россия богата и сильна народною любовью и преданностью к престолу и отечеству, и что для русского Царя - все его подданные одинаково родные дети.
Первое мое знакомство с башкирцами произвело на меня самое отрадное впечатление.
Известно, что все мухаммедане бреют головы; их бреют себе и башкирцы. Нельзя отрицать и того, что европейский костюм, военная каска или казачья шапка и бритый череп как-то не совсем идут одно к другому. В отношении к башкирцам, начальство не вмешивалось в эту дисгармонию, зная очень хорошо, что лучше всего вопрос предоставить свободному течению обстоятельств, а не заставлять народ круто отказаться от старинных национальных привычек.
Башкирцы отовсюду окружены русскими; лучи нашей цивилизации, так или иначе, должны были отразиться и на башкирцах. Молодёжи и отцам семейств дорога была национальная одежда, да и царская-то форма тоже очень пришлась им по вкусу. Того, что к военному покрою плохо идет бритая голова, не понять они не могли: некоторые, из усердия дать себя заметить начальству, стали понемногу приучаться и мундир надевать, и волосы отпускать, и даже брить бороду, а борода для мусульманина вещь самая драгоценная! Теперь вовсе не редкость встретить даже пожилого башкирца с выбритою бородою и с отпущенными, по форме, на голове волосами.
Большинству наших читателей, вероятно, известна фамилия русского офицера Аитова. Этого офицера, по вероисповеданию мухаммеданина, хивинцы, перед началом Хивинской экспедиции, вероломным образом взяли в Киргизской степи в плен и отправили в Хиву, ободрав его дочиста и оставив на нем целыми только мундирный сюртук, эполеты и шарф. Хан потребовал Аитова к себе, и когда тот явился к нему, по необходимости, в этих единственных признаках воинственного своего призвания, то хан, считая серебряный шарф самою несомненною эмблемою высших государственных должностей, с глубокою, говорят, горестью заметил славному пленнику: как это он, будучи таким большим человеком и притом мусульманином, решился сделаться еретиком в глазах всего мухаммеданского мира, нося, словно франк какой, длинные на голове волосы? Пятнадцать лет назад, г. Аитов доказал хану и заставил его согласиться, что отпущение волос на голове и бритье бороды, по смыслу буквы Корана, не должны считаться отступничеством, и что холодный климат России и другие обстоятельства служат для него самым законным оправданием в нарушении правил, не непреложных по своему существу.
Этого г. Аитова хорошо помнил и сам Ходжеш-Мегрем, собственным показанием подтвердивший, что первым и самым настойчивым требователем возвращения из Хивы русских пленников был именно г. Аитов, а вовсе не какой-нибудь англичанин, как рассказывали иностранные писатели; а что г. Шекспир, на которого они указывают, был именно то, что по-русски называется «с боку припека», хотя честный, добрый, человеколюбивый и сострадательный человек, однако ж вовсе непричастный к делу вынуждения хана к возврату наших пленников.
К слову о Шекспире, о котором в предлежащих рассказах мы по особенным причинам не желаем сообщать всех собранных нами, очень, впрочем, любопытных, материалов, мы прибавим и то, что Хивинская экспедиция 1839 года была поистине самым блестящим подвигом главного оренбургского начальства; этою экспедицией мы, даже не начиная военных действий, одержали славные победы и над хивинцами, и над жестокостью беспримерной зимы. Славу подвигов наших в этот поход и важность уронов, понесенных во время его хивинцами, могут оценить только люди хорошо знакомые с нашим Востоком и со всеми сопровождавшими выполнение экспедиции обстоятельствами. Впрочем, мы в распространение этого предмета пускаться здесь не будем: это завлекло бы нас слишком далеко, а главное потому, что для оценки этого события во всех его подробностях не наступило еще время.
Продолжение
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [ Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [Часть 3], [ Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [ Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Наступили сумерки, и за час до полуночи мы прибыли в деревню Верхняя Чебенька, памятную нам по тому обстоятельству, что здесь, ночью, в сильную темень, мы, полусонные, благодаря искусству мухаммеданина, исправлявшего должность ямщика, чуть-чуть не опрокинулись было со всем экипажем в реку Сакмар, а главное потому, что нас поразила судьба здешних обитателей. Это плотный, невысокого роста, приземистый народец, давно свыкнувшийся со всеми удобствами оседлой жизни, успешно занимающийся земледелием и совершенно, как кажется, отвыкший от всех обычаев и коренных привычек и замашек кочевого, патриархального быта. Но к какому племени этот народ принадлежал? - наверное сказать очень трудно. Один из обывателей назвал себя татарином из чувашей, другой, к которому я обратился с вопросом - просто татарином. Большинство здешних жителей считает себя мещеряками; в общем своем составе все они считаются башкирцами; но, странная вещь, они не вошли в состав Башкирского войска, к которому принадлежат все остальные, как чистые башкирцы, так и считающиеся башкирцами мусульмане других племен; не вошли они и в состав мещеряцких кантонов, а составляют отдел Оренбургского казачьего войска.
В течение вечера и ночи нам встретилось по дороге несколько десятков воловых подвод с солью. Легонькие фуры крестьян отличались от наших телег и конструкциею своею, и небольшою вместимостью. Они были запряжены каждая парою волов; груз их, состоявшей из комовой соли, был прикрыт лубьями, и весь караван глядел как-то особенно весело, отличаясь опрятностью и негромоздкостью.
Путь свой мы совершали непроторенною дорогой, целиком по степи, и к рассвету очутились на прелестной поляне, обрамленной с двух сторон небольшим леском. Здесь была кочевка двух башкирских деревень, Джунгурляукской Чебеньки и Куджабаковой. Башкирские кибитки, то есть переносные кочевые домы, раскинуты были полукругом, и для непривыкшего глаза казались какими-то безобразными ворохами чего-то, покрытого грязными войлоками, между тем как это были низенькие помещения, смастеренные из деревянных шестов и решеток, выстроенные полушарием или правильно закругленным с верхнего конца цилиндром, и окутанные сверху от действия наружного воздухами кошмами, или большими полстями войлока.
На кочевке еще все спало, только одна «выставка» бодрствовала, готовясь принять жданных ездоков, да в стороне виднелись косяки лошадей, пасшихся на подножном корму и так лениво бродивших по лугу, что их можно было принять за совершенно неподвижных. Недалеко отсюда, как будто украдкой, пробиралась небольшая речка, которую мне назвали Актана, а впереди едва вошедшее солнце освещало нам три последовательные ряда высоких и чрезвычайно живописных гор, отрогов Южного Урала. Каждой из этих возвышенностей башкирцы дали особенные названия; так, ближайший к нам небольшой хребет прозывался Терыклы-узяк, за ним следует Имань-юрт, а потом самый высокий - Ташлы-айры.
В девять часов утра мы прибыли к какому-то зданию, перед которым было разбито несколько обширных, обитых хорошими кошмами кибиток. Местность представляла голые горы, покрытые только травою. Место это чрезвычайно уединенное; селения нет. С одной стороны видно какое-то здание, деревянное, но прочное; с другой несколько флигелей и конюшен; вдали полусгнившие и заброшенные зимовки; кругом кустарник; у журчащего потока мелкий лесок таловый с несколькими ветлами, в разных концах его выглядывали пчелиные ульи. Все съехавшееся сюда наше общество разместилось не внутри жилого дома, а в кибитках. Мы были на общественном башкирском конном заводе.
Башкирцы лихой народ и чудные наездники. Удаль свою они не раз успели выказать в блистательных войнах, которые вела Россия с своими врагами. Нечего и говорить, что, по роду своей службы, они не могут вполне заменить тяжелой кавалерии или быть хорошими пехотинцами; но как легкое иррегулярное войско, как казаки, они первенство над собою могут уступить разве только кавказским линейцам да уральцам; а в бесстрашии, отваге и примерной исполнительности они сумели поддержать казачью славу наравне с донцами и черноморцами, и это в течение нынешнего столетия они успели доказать в Отечественную войну двенадцатого года, в турецкую кампанию, в Польскую войну, в Хивинскую экспедицию и при многих других случаях.
Начало общественного башкирского конного завода положено В. А. Перовским еще во время первого его управления Оренбургским краем: он выписал жеребцов из Карабаха, из Туркмении и закупил их на лучших заводах России. При общественном заводе особых штатных чиновников и ветеринаров нет; все должности, необходимые при таком учреждении, заменены самими башкирцами, несущими внутреннюю службу.
Чтоб не терять даром времени, немедленно приступлено было к выводке лошадей для показа хивинскому посланцу. Представление это состояло, так сказать, из шести отделений. Сначала вывели нам двадцать чрезвычайно красивых жеребцов случной конюшни; все они были заводского приплода, кроме одного, серого аргамака, отбитого в сорок восьмом году в степи у хивинцев, во время неудачного возбуждения ими киргизов на Сырдарье. Затем выведены четыре аргамака, приведенные Ходжеш-Мегремом из Хивы и предназначенные хивинским ханом в дарственное приношение Государю Императору. Государь Император, осчастливив хана принятием этого подарка, всемилостивейше пожаловал аргамаков казачьим сословиям Оренбургского края, и потому теперь жеребцы эти долженствовали быть распределены по случным конюшням войск Уральского, Башкирского и Оренбургского. Из четырех аргамаков один, рыжий, был весьма неважных статей, зато остальные три были необыкновенно изящны. Знатоки признавали бурого аргамака за лучшего; другие отдавали первенство гнедому, но такого удивительного цвета, что он казался как будто бы подернутым позолотой… я, с своей стороны, не мог глаз оторвать от серого Тэкэ, рослого красавца, вершков пяти, с длинною, прямою, тонкою шеею, с удивительно тонкою кожею; гривы у него почти вовсе не было; мордочка, ножки, грудь были просто загляденье…
Его вели за повода два дюжие башкирца; он едва касается земли, выплясывая красивыми ножками, на которых каждая жилка резко выдается наружу упругою стальною струной. Все туловище вспотевшего от избытка энергии коня в буквальном смысле облито золотом - так чуден цвет его шерсти под светлыми лучами солнца. Хвост игриво разметнулся трубой; шейные мускулы напряжены с невероятною силою; глаза горят точь-в-точь как раскаленные угли; от благородной головы так и пышет огнем; в рельефно выдавшихся артериях течет вместо крови чистый пламень; казалось, что, при виде статного аргамака, сам ощущаешь, своими глазами видишь, как у него из ушей пар валит, из ноздрей пламя.
После аргамаков выводили трехлетних жеребчиков, происшедших от пород туркменской, Орловского завода и других; потом несколько голов чрезвычайно красивых жеребчиков, предназначенных от начальства в награду заслужившим его внимание башкирцам. Затем мы осмотрели маток рассадника, косяк которых состоял более чем изо ста голов; все они происходят преимущественно от башкирских маток и кровных жеребцов. Наконец, нам показывали косяки годовалых и двугодовалых жеребчиков и кобылок; в каждом косяке было до двухсот пятидесяти голов.
Четвертого июня, в воскресенье, часу в одиннадцатом утра, переехали мы с конного завода в помещичье село - Петровское, расположенное на речке Ассель, которая впадает в реку Ик с правой стороны. В ожидании обеда, которым гостеприимный владелец уже распорядился, нам подали чай.
Еще накануне и в этот же день утром я дивился неизвинительной неделикатности хивинцев. Положим, они скупы, и чрезвычайно скупы; положим, что этою скупостью можно оправдать и то, что они гостю своему не дали к чаю сахара и то, что, собравшись в дорогу, почли за выгодное вовсе не брать чаю, рассчитав, очень основательно, что чужой чай обойдется гораздо дешевле своего; но в эти два дни скупость и жадность их перешли уже обыкновенные пределы. Н. П., главный распорядитель и хозяин всего, касавшегося до нашего путешествия, знал слабости и наклонности хивинцев и щедрою рукою оделял их питьем и яствами; но дворецкий его, распоряжавший всем его хозяйством, мало был знаком с азиатцами и взял в дорогу такое количество сахару, какого, по его расчетам, было за глаза достаточно для двадцати человек гостей в течение двух недель. На деле расчет этот оказался неверен; и я, поместившись в одной кибитке с Н. П., должен был принять невольное участие в семейном секрете.
- Конфузия, совершенная конфузия, сударь! - докладывал дворецкий барину.
- Да как же это могло случиться?.. ну, посылай скорей нарочного в город…
- Послать-то я уж послал; да вы, сударь, хоть их-то поурезоньте.
- Да что ж они тебе сделали?
- Как что, помилуйте? Каждый-таки раз, как я подаю им чай - а изволите знать, они его пьют у нас по шести раз на день, да по полдюжине стаканов зараз - так, известное дело, учтивства ради подаешь им полнёхоньку сахарницу… а они пять кусков, пребольшущих этаких, положат в стакан, а остальные полсотни… куда! гораздо больше полусотни, сахарница у нас большая!.. так они весь остатний сахар и высыпят себе в карманы шальвар, благо они у них широки…
- Что это у вас, обычай, что ли, такой? - спросил один из наших первого секретаря.
- А что такое?
- Да смотри, как вы нагружаете карманы чужим сахаром.
- Это мы очень любит.
- Ведь ты знаешь, что у нас, у русских, правило: пей, ешь вволю, а в карман не таскай. Это нехорошо, стыдно…
- Зачем стидна?
- Да ведь дома-то твой хозяин, я чай, сахару и в глаза не видит.
- Айяй, как можина: ево шлядка, бульна его шлядка любит!
- Ну что ты мне толкуешь? у вас гостю и взглянуть-то на сахар не дают!..
- Э, ти не знаешь! Такой балчой чалавик - его нада шладка. Когда он дома живет - сама шлядка все кушает… Ево возьмет - сахаром-то ево так кушайт…
И он мимикой начал показывать, что его хозяин возьмет в руки целую голову сахару да так и начнет ее зубами грызть…
- Ну, полно врать, братец: и чай-то пьет, так только, думаю, взглянет на сахар - тем и доволен.
- Нет, нет! а ево пьет вот как: возьмет этики, этики, этики маленький чашечка чаю - и туда такой… такой… такой балчой кусок сахару.
Последняя выходка рассмешила меня окончательно. Надо было видеть, с какими ужимками хивинец понемногу все уменьшал воображаемую величину хозяйской чашки и довел наконец ее до величины наперстка; между тем, чтоб дать понятие о куске сахара, в нее полагаемого, он отделял одну руку от другой все дальше и дальше и развел наконец их до того, что кусочек сахару для чашки должен был весить пуда три-четыре.
Село Петровское само по себе весьма замечательно богатым орнитологическим собранием, принадлежащим здешнему владельцу, который, под собственным надзором, а иногда и собственными руками, набивает чучела и ежегодно дополняет свой кабинет новыми и часто весьма редкими экземплярами пернатых, водящихся на всем пространстве Оренбургского края, то есть от Каспийского моря до Аральского, от Сырдарьи до реки Камы и от Волги до Тобола. Нечего и говорить, что собрание это произвело особенное впечатление на хивинцев. Они тут двух вещей никак понять не могли: что за фантазия у помещика окружать себя мертвыми птицами, которых тут наверное есть до тысячи штук? и отчего это в зале музеума мертвечиной вовсе не пахнет?
Много у нас и за обедом было потехи. Хивинцев дивила и форель, которая водится здесь в речках Камышлы, Акташ и некоторых других, и раки, и мороженое, и крем. Пушистость крема доводила хивинцев до восторга: некоторые, заметив, что его, по легкости, неловко брать в руки, вонзали в него палец и любовались после, как сделанное таким образом отверстие само собой все понемногу сглаживалось; другим, желавшим разом проглотить целую ложку мороженого, оно казалось чрезвычайно жгучим; третьи, в том числе и сам посланец, приняв полотки́, то есть копченых гусей, за свинину, огорчились над оскорбительной насмешкой, которой никто им не причинял, и потом сами хохотали от души, когда им показали неразрезанного и хорошо прокопченного гуся и осязательно доказали, что кушанье, принимаемое им за запрещенную пророком пищу, вещь самая невинная и притом чрезвычайно вкусная.
За обедом наши хивинцы сидели довольно добропорядочно, как следовало, на стульях, а посланец на диване, но спустив к земле ноги. Каждое кушанье они хвалили одобрительным «бик джаксы», то есть «очень хорошо», и вежливым «алла-риза-булсу́н», то есть «благодарю покорно», и не очень дико действовали вилкой и ложкой. Правда, вилка ставила их в некоторое смущение при виде соуса или супа, но они скоро оправлялись, выказывая сметливость свою с самой блестящей стороны. Так, например, если в супе плавал картофель или морковь, то хивинец выловит картофелинку ложкой, потом возьмет эту картофелинку с ложки пальцами да и наткнет на вилку, а там и в рот - и все в порядке.
Старик-посланец быль человек очень строгих правил. Хивинцы, из боязни к нему, не осмеливались при нем прикасаться к хмельным напиткам, которые запрещены Кораном. Они поодиночке выходили в другую комнату и там, прикрыв лицо рукой, другою подносили хорошую рюмку водки к устам и проглатывали ее с особенною удалью.
- А ты пивал шампанское? знаешь его?
- Ну, как же не знать: меня в Петербурге сколько раз подчивали шампанским.
- Так, стало быть, ты знаешь, что оно привозится к нам из-за морей в бутылках; оно бывает мокрое и продается очень дорого…
- Ну, знаю!
- А вот теперь видишь, как народ ухитрился: вот посмотри, у меня в кармане несколько стаканов сухого шампанского. Стоит только воды подлить: оно так и запенится.
- Неужели правда?
- Да вот хоть сам посмотри.
Я вынул из кармана коробочку с содовыми порошками, приготовил их как следует и выпил. Мои хивинцы остолбенели и побежали доложить о таком важном изобретении посланцу. Надо было повторить при нем опыт. Ходжеш-Мегрем всплеснул руками и объявил своей свите, что тут непременно где-нибудь сидит шайтан и что тому, кто выпьет этого напитка, несдобровать.
Рассеяв, сколько мог, невыгодное заключение, которое старик имел об невинных порошках, я предложил посланцу самому принять их. Он отнекивался единственно на том основании, что это сухое шампанское вино, а всякое вино запрещено пророком. Когда и этот пункт был объяснен тем, что это совсем не виноград и не вино, а легкое медицинское средство, имеющее такие и такие результаты, то Ходжеш-Мегрем, согласившись со мной, решился принять его от меня собственноручно, однако ж с тем, что принимать порошки внутрь станет не он сам, а вместо него фаворит его, Раметля.
После нескольких неудачных опытов, так как Раметля не успевал выпить смесь вовремя, хивинцы вошли во вкус и неотступно умаливали меня поделиться с ними содой. Я расщедрился и снабдил их порошками по крайней мере по полсотни приемов, но их к следующему дню не осталось нисколько. Меня, впрочем, не это дивило, а дивила крепость хивинского желудка: у иного, от неумеренного приема соды, непременно оказались бы хоть какие-нибудь болезненные признаки, а наши хивинцы были как ни в чем не бывало!
О мухаммеданах идет молва, что они в рот хмельного не берут. Не говоря уж про то, что это общее правило, как и всякое общее правило, имеет свои, и довольно резкие, исключения, нельзя упустить из виду, что мусульмане даже и в массе не пренебрегают опьяняющими средствами. Закавказские наши татары страстные охотники до чихиря, казанские татары пристрастны к пиву, бухарцы и хивинцы без зазрения совести и очень неумеренно, хотя и тайком, пьют водку, выгоняемую тамошними евреями из риса, а башкирцы изобрели особый, равномерно опьяняющий напиток, не знаю, как сами они его называют, но по-нашему его просто зовут кислым медом. Берут мед вместе с вощиной, разводят его кипятком, подливают в него немного дрожжей или кладут вместо того кусок ржаного или пшеничного хлеба; взвар заквашивается, ставится в теплое место, и на другой день он уж совершенно готов. Напиток этот очень крепок, неприятен на наш вкус, немножко кисловат, немножко сладковат, но вообще чрезвычайно пьян. Неумеренное его употребление расстраивает желудок и грудь и полагает основание чахоточным страданиям. Все это знают сами башкирцы, однако ж, пренебрегая опасностью, впиваются в него до того, что иной в течение суток вольет в себя целое ведро этого кислого меда, тогда как непривычного к этому напитку и один стакан с ног сшибет. Взамен кислого меда, башкирцы летом пьют кумыс, превосходный напиток, общеупотребительный между всеми кочевыми племенами.
В тот же день, в воскресенье, к вечеру, с речки Асселя мы отправились в прелестную долину Белегуша, лежащую в 125 верстах от Оренбурга. При въезде в нее мы заметили полуразвалившуюся мечеть. Вступив в долину, мы поражены были движением, которым она была оживлена.
Долина Белегуша служила местом летней кочевки тринадцати полукочевых, полуоседлых башкирских деревень ближайших к этому месту Одиннадцатого и Двенадцатого юртов Десятого башкирского кантона. Сотни красивых наездников встретили своего атамана восторженными криками и кружили около его экипажа, потешая и его и себя джигитовкою. Резвые кони их были наряжены в красивые верховые уборы. Серебряные уздечки, пахвы и богатые седла изукрашены цветными камнями, огромными сердоликами и бирюзою, вероятно, фальшивою; чапраки шиты из сукна ярких цветов и богато обложены галунами. Казаки одеты были в национальные свои наряды: в голубые и малиновые, обшитые золотом и серебром, чапаны, в штофные и атласные бешметы; на головах их были тоже разнокалиберные уборы; то малиновые бархатные шапки, то богатые суконные колпаки, широко опушенные лисьим околышем, то обшитые бобром атласные тюбетеи, то легонькие красные суконные башлыки; одним словом, всюду и во всем высказывалось великолепие, хотя и чисто азиатское, тем не менее, однако ж, не лишенное некоторой степени изящества и даже в глазах тех людей, которые с малых лет присмотрелись к однообразию европейского костюма.
Д. И. Захаров. Башкиры. (Description ethnographique des peuples de la Russie. 1862)
Много здесь было молодых людей в обыкновенных казачьих мундирах; они, из особенной ревности к форме, не желали воспользоваться дарованным башкирцам дозволением носить на службе народную одежду; многие из них даже и принарядились в свои доспехи вовсе не потому, чтоб на них падала служебная очередь, а единственно из доброй воли и желания выказать рвение свое и доказать, что добрый казак, и по приказу и по охоте, всегда готов на царскую службу. И таких примерных всадников было здесь не десятки, а целые сотни, в чем я на другой же день имел случай лично удостовериться. Местное начальство, для сформирования сверх комплекта одной учебной сотни, вызывало вольных охотников из числа тех казаков, которые были уж выкомандированы на внутреннюю службу, но, вместо ста охотников из служилых казаков, пред взоры любимого атамана предстало пятьсот человек неочередных башкирцев, на подбор молодец к молодцу. Некуда было девать такое множество молодёжи; их надо было распустить по домам. Надо было видеть, с каким огорчением не попавшие в «сотню» охотники выслушали объявление, что начальство, ценя их преданность, не имеет надобности отрывать их от домашних занятий и употреблять на службу не в очередь. В России такие порывы чувств верноподданничества вовсе нередкий случай. Вероятно, это происшествие прошло бы и у меня незамеченным, да спасибо хивинцам: они надоумили меня вдуматься в великость значения этого, по нашему мнению, очень обыкновенного факта. Мои хивинцы просто остолбенели от изумления, когда им объяснили такое необыкновенное стечение избранной башкирской молодёжи из лучших семейств.
- Да, у нас бы их и палкой на ханскую службу не выгнали! - заметил секретарь посольства.
- Хочешь службам гуляйть, золотая тилля (червонец) нам давай! - присовокупил другой его товарищ, давая тем заметить, что в Хиве никто даром на службу не пойдет.
- А коням-то ево падишахова? - спросил третий хивинец.
Когда им ответили отрицательно и объяснили, что у нас каждый казак должен выступить в поход по первому призыву, на всем на готовом, на собственное иждивение снарядив себя и амуницией и конем и сбруею. Хивинцы не нашлись что даже и отвечать на это. Разумеется, мы не упустили заметить им, что подобные обязанности казаков существуют вследствие того, что они никаких уж других повинностей и податей не несут и имеют привилегию владеть Высочайше дарованной им общественной войсковой землей, разделяемой каждому члену войскового сословия поровну, сообразно с его чином. Но хивинцы - народ азиатский: им ничем не вдолбишь европейской теории поземельного владения. Они поняли только то, что Россия богата и сильна народною любовью и преданностью к престолу и отечеству, и что для русского Царя - все его подданные одинаково родные дети.
Первое мое знакомство с башкирцами произвело на меня самое отрадное впечатление.
Известно, что все мухаммедане бреют головы; их бреют себе и башкирцы. Нельзя отрицать и того, что европейский костюм, военная каска или казачья шапка и бритый череп как-то не совсем идут одно к другому. В отношении к башкирцам, начальство не вмешивалось в эту дисгармонию, зная очень хорошо, что лучше всего вопрос предоставить свободному течению обстоятельств, а не заставлять народ круто отказаться от старинных национальных привычек.
Башкирцы отовсюду окружены русскими; лучи нашей цивилизации, так или иначе, должны были отразиться и на башкирцах. Молодёжи и отцам семейств дорога была национальная одежда, да и царская-то форма тоже очень пришлась им по вкусу. Того, что к военному покрою плохо идет бритая голова, не понять они не могли: некоторые, из усердия дать себя заметить начальству, стали понемногу приучаться и мундир надевать, и волосы отпускать, и даже брить бороду, а борода для мусульманина вещь самая драгоценная! Теперь вовсе не редкость встретить даже пожилого башкирца с выбритою бородою и с отпущенными, по форме, на голове волосами.
Большинству наших читателей, вероятно, известна фамилия русского офицера Аитова. Этого офицера, по вероисповеданию мухаммеданина, хивинцы, перед началом Хивинской экспедиции, вероломным образом взяли в Киргизской степи в плен и отправили в Хиву, ободрав его дочиста и оставив на нем целыми только мундирный сюртук, эполеты и шарф. Хан потребовал Аитова к себе, и когда тот явился к нему, по необходимости, в этих единственных признаках воинственного своего призвания, то хан, считая серебряный шарф самою несомненною эмблемою высших государственных должностей, с глубокою, говорят, горестью заметил славному пленнику: как это он, будучи таким большим человеком и притом мусульманином, решился сделаться еретиком в глазах всего мухаммеданского мира, нося, словно франк какой, длинные на голове волосы? Пятнадцать лет назад, г. Аитов доказал хану и заставил его согласиться, что отпущение волос на голове и бритье бороды, по смыслу буквы Корана, не должны считаться отступничеством, и что холодный климат России и другие обстоятельства служат для него самым законным оправданием в нарушении правил, не непреложных по своему существу.
Этого г. Аитова хорошо помнил и сам Ходжеш-Мегрем, собственным показанием подтвердивший, что первым и самым настойчивым требователем возвращения из Хивы русских пленников был именно г. Аитов, а вовсе не какой-нибудь англичанин, как рассказывали иностранные писатели; а что г. Шекспир, на которого они указывают, был именно то, что по-русски называется «с боку припека», хотя честный, добрый, человеколюбивый и сострадательный человек, однако ж вовсе непричастный к делу вынуждения хана к возврату наших пленников.
К слову о Шекспире, о котором в предлежащих рассказах мы по особенным причинам не желаем сообщать всех собранных нами, очень, впрочем, любопытных, материалов, мы прибавим и то, что Хивинская экспедиция 1839 года была поистине самым блестящим подвигом главного оренбургского начальства; этою экспедицией мы, даже не начиная военных действий, одержали славные победы и над хивинцами, и над жестокостью беспримерной зимы. Славу подвигов наших в этот поход и важность уронов, понесенных во время его хивинцами, могут оценить только люди хорошо знакомые с нашим Востоком и со всеми сопровождавшими выполнение экспедиции обстоятельствами. Впрочем, мы в распространение этого предмета пускаться здесь не будем: это завлекло бы нас слишком далеко, а главное потому, что для оценки этого события во всех его подробностях не наступило еще время.
Продолжение