Хивинцы в гостях у башкирцев (1/4)
П. И. Небольсин. Рассказы проезжего. - СПб., 1854.
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [ Часть 3], [ Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [ Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Типы народностей Туркестанского края: Хивинцы. Хаджи-бай. 1871-1872
В Оренбурге я свел знакомство с нашими купцами и с купеческими приказчиками. Из бесед с ними я узнал, что заграничные обороты наши с Среднею Азиею производятся с бо́льшим блеском, быстротою и живостью в городе Троицке, чем в Оренбурге; поэтому я и положил себе занятие специальным своим предметом, тем, для которого я сюда приехал, начать знакомством с операциями Троицкого менового двора.
В город Троицк я мог ехать из Оренбурга тремя путями: или по Линии, казачьими землями, или проселками через Башкирию, или почтовым трактом, столбовой дорогой на Уфу и на Златоустовский завод. И так было хорошо, и этак было любопытно, и по той дороге пуститься интересно. Я хотел воспользоваться и тем и другим и третьим и, сообразив все обстоятельства, составил себе маршрут такого рода, чтоб в передний путь ехать проселками и по Башкирии и по казачьей земле, а из Троицка возвратиться в Оренбург тоже частью проселками, но другой уж дорогой, по Башкирии, по Войсковой земле, и проехать земли горного ведомства.
Я предположил начать свои разъезды первого дня, но впоследствии должен был отложить свой отъезд еще на день, вот по какому случаю.
В Оренбурге жило в это время хивинское посольство, возвращавшееся из Петербурга восвояси. Посольство это состояло из двух хивинских сановников и не очень многочисленной их свиты. Один из главных сановников, посланных ханом, добравшись до Оренбурга, простудился и занемог так сильно, что не в состоянии был ехать в Петербург. Туда отправлен был другой сановник. Он был у нас, в Петербурге, жил довольно долго, посещал спектакли, некоторое время обращал на себя внимание публики и, как водится, скоро был забыт. Теперь он был в Оренбурге на возвратном пути в Хиву.
Я забыл сказать, что хивинское владение, по своей ничтожности и по давней и неискупной нравственной зависимости от России, не имеет права посылать к нам посланников, в европейском значении этого слова: оно может иметь при нашем дворе только «посланцев». Наше могущество и нашу действительную власть все хивинцы, от хана до последнего ясыря, почитают в такой степени, что признают и сознают, что если Хива и существует, то она существует единственно по милосердому соизволению на то Царя Русского. Я говорю без преувеличения, не увлекаясь нисколько патриотизмом, и если мне, из желания показать противное, укажут на кой-какие, как будто бы противоречащие мне обстоятельства, то эти обстоятельства объясняются очень просто. Во многих семействах родные дети, время от времени, выказывают дух ослушания, а иногда и непокорности; у диких и невежественных хивинцев ослушность эта выказывается мгновенными вспышками, в которых они извиняют себя успокоительной фразой, что «авось, вина эта с рук сойдет; а может быть, я кой-что и выиграю!» Но вообще говоря, и говоря серьёзно, Хива чтит, как святыню, волю Русского Государя… Англичане, проникавшие окольными путями в Хиву и рассказывавшие о ней и об киргизах многое, вот хоть бы господа Шекспир и Аббот, сами на себе испытали, что значит русское имя в соседственных с нами странах Средней Азии.
Но обратимся к нашим хивинцам.
Хивинское посольство, по дороге из Хивы в Оренбург, неминуемо должно было проезжать Киргизскую степь; по всегдашнему сближению своему с киргизами, хивинскому правительству очень хорошо известны дух и моральное состояние наших киргизов. Но у нас, в России, есть еще единоверный с хивинцами народ, с которым хивинцы давно раззнакомились. Это именно башкирцы, народ весьма многочисленный, сильный и, по верноподданнической приверженности к престолу, давно уж в целом своем составе обращенный в такое же войсковое сословие, как донцы, уральцы, черноморцы и другие, с тою разницею, что в сих последних резко бросается в глаза смесь племен и наречий, как например великороссияне, малороссы, калмыки, татары, цыгане, болгары и иные, а в Башкирском войске главнейшую массу народа составляют чистые башкирцы; они, равно как и другие, записавшиеся в башкирцы иноплеменники, все до одного исповедуют исламизм.
Вследствие этой-то причины, любознательному хивинскому правительству и захотелось, вероятно, поближе ознакомиться с этим народом, узнать его нравственный быт и материальное благосостояние и привести в точную известность, в какой степени национальность этого мухаммеданского народонаселения и его религия пользуются своим положением внутри империи.
Исполнитель ханской воли, старейший из двух посланцев, именно тот, который возвратился из Петербурга (потому что другой все еще был болен и из дому никуда не выезжал), явился в один прекрасный день к бывшему, в мое время, оренбургским военным губернатором старому, заслуженному генералу и, притворившись простачком, просил разрешения прокатиться недалеко из Оренбурга, подышать чистым степным воздухом и взглянуть на башкирскую кочевку. Разумеется, тайная мысль не укрылась от проницательности главного начальника края: он с охотою на это согласился, вероятно, думая так: «Пусть полюбуется хивинец благоденствием, до которого довел я башкирцев под Оренбургом». Дозволение было дано; хивинцы готовились к прогулке.
Узнав об этом, я стал составлять план, как бы и мне присоседиться к хивинцам? Обстоятельства мне благоприятствовали: главноначальствовавший в то время Башкиро-мещеряцким войском, на правах отдельного атамана, с титулом командующего военный офицер, блестящего образования молодой человек, кончивший курс наук в Военной Академии, несколько лет командовавший «центром» Кавказской линии, весь увешанный крестами полковник, с которым я познакомился с самого приезда в Оренбург, сбирался показать хивинскому сановнику цвет вверенного его попечениям народа, а после всего посетить другие башкирские кантоны и проехаться еще немножко подальше. Он с большим радушием предложил мне свое сообщество, а я тем с большим удовольствием спешил воспользоваться его обязательностью, что нам обоим предлежал один и тот же путь и что с таким руководителем я не мог встретить по дороге никаких задержек или препятствий ни в путеследовании, ни в собирании сведений.
Полковник с хивинцами предполагали выехать из Оренбурга второго июня, и потому первое июня я должен был посвятить нецеремонному визиту к будущим своим хивинским спутникам. Я отправился к ним не утром, а после обеда, немножко под вечер.
Посланец жил в одной из веселеньких улиц Оренбурга. Ему от казны отвели для квартиры довольно поместительный деревянный одноэтажный дом с светлыми, чистыми и уютными покоями. Для почета, у подъезда поставлен был часовой с ружьем. Хивинец всему был очень рад, только бы самому никаких расходов не знать: его поили, кормили, возили кататься - все на казенный счет; даже на содержание посланцев и всей их свиты выдавались суточные деньги.
Я приблизился к дому, занимаемому стариком-посланцем, которого звали Ходжеш-Мегрем, выглянул из передней во двор и заметил несколько тощих, исхудалых туркменских аргамаков, оседланных, покрытых разноцветными коврами и привязанных к изгородам двора и к столбикам. Посреди двора воткнут был треногий козел; на нем висел чугунный котело́к, в котором варился, вероятно, кирпичный чай. Рядом с ним, но ближе к окну, в которое я глядел, разведен был небольшой огонь под таганом; на тагане стоял чугунный котел: в мутной жидкости, которою он был переполнен, плавали куски баранины. Несколько работников копошилось у огня, мешая в котле деревянною палкою; другие валялись на земле, разостлав под себя войлочные потники из-под седел. В стороне, за циновочным занавесом, сидел наш русский казак, дружески обнявшись с одним из хивинцев, и что-то с ним растабарывал по-татарски.
В передней лежали на полу два человека. Я поджидал, что авось либо они встанут на ноги и доложат обо мне посланцу; ожидания мои были напрасны. Один только дюжий купчина, как после оказалось, первый секретарь посольства, проходя через переднюю, заметил меня и, подойдя поближе, спросил:
- Чего надо?
- Посланца надо, - отвечал я.
- А его там… тут… ступай сюда.
Я вошел в первую комнату; за мной вошел и первый секретарь.
Едва я переступил порог, меня так и сшибло каким-то странным запахом, не то мылом, не то крахмалом, а каким-то особенным, зловонным газом, составляющим неотъемлемую особенность каждого, пожирающего старую конину, мусульманина.
В обширном покое, о четырех окнах, разбросаны были по полу ко́шмы и ковры, на которых возлежали сам посланец и его приближенные. Сам Ходжеш-Мегрем сидел поджав колени в переднем углу комнаты, прислонившись спиной к стенке. Ковер под ним был старенький-престаренький, весь продиравленный и самого безвкусного рисунка, грубой туркменской работы. Две-три подушки, одна в грязной ситцевой наволочке, другая покрытая полушелковою материею, валялись около него в неживописном беспорядке. Ходжеш-Мегрем одет был в три сильно потертые простые бумажные халата, из-под которых выглядывала очень подозрительной белизны длинная, ниже колен, рубаха из бязи, или грубого белого бумажного холста, вдвое или втрое толще нашего миткаля. Ходжеш-Мегрем сидел на ковре без сапогов, босой: обувь его и порыжелые онучи заткнуты были под простую подушку, чтоб их не разбросало свободно гулявшим по всем комнатам сквозным ветром.
Посланец был очень пожилой человек, с виду лет шестидесяти. Довольно густая борода, быстрые глаза, красивые брови и орлиный нос придавали ему весьма мужественную физиономию; но бледный цвет лица, несколько осунувшиеся и ввалившиеся щеки и сердитый взгляд производили на меня не совсем приятное впечатление. Особенную суровость ему придавала шапка, которую хивинцы почти никогда не скидают и которая, в настоящее время, составляет как бы характеристическое отличие хивинцев от других народов, обитающих в ближайших к нам странах Средней Азии.
В Иране шапки высокие, но узковатые, вверху суживающиеся; сужение это еще искусственно увеличивается особою манерою персиян сжимать верхние края своего головного убора. У киргизов головной убор составляет зимой - малахай, вроде наших зимних мэймистских теплых шапок, а летом белый войлочный калпак, с особенным серпообразным войлочным же козырьком сзади и спереди; у бухарцев и коканцев на голову навивается чалма, повязываемая на разные манеры, смотря по племени, к которому житель принадлежит; у хивинцев и летняя и зимняя шапка одна и та же: высокий и широкий, кверху еще немного расходящийся, цилиндр, обшитый черною мерлушкой, с вшитым в верхушку кружком сукна темных цветов, синего или черного, а иногда и с небольшим, в роде казачьего, суконным выпуском.
Под овчинною шапкой хивинцы, подобно другим своим единоверцам, носят тюбете́и, или ермолки. Наш татарский или коканский тюбетей делается в виде простой ермолки, полушарием; бухарский тюбетей бывает почти такой же, но островерхий, киргизский - совсем особая статья, а у хивинцев тюбетеи тоже островерхие, как у бухарцев, но гораздо, по крайней мере вдвое, выше бухарских тюбетеев; поэтому, на наш глаз, хивинец в шапке своей страшен; а когда снимет ее от жары и останется в одном тюбетее, то в нем он чрезвычайно смешон, потому что суровое выражение лица у азиатца и конусообразная кикиболка на гладко выбритом черепе как-то странно между собою гармонируют.
- Селям алейкюм! - сказал было я, приветствуя посланца и произнося чисто мусульманскую фразу.
- Ждаров! спасиб! - отвечал старик, протянув мне свою мощную длань, испещренную глубокими морщинами, и пригласив сесть на единственном стуле, который немедленно был внесен из передней и поставлен среди комнаты.
- Отчего посланник не хочет быть со мною вежлив? - спросил я, обратившись к так называемому секретарю посольства.
- Как так?
- Отчего он не отвечает мне как следует: «Алейкюм селям»?
Первый секретарь передал мое замечание посланцу; тот пробормотал в ответ какую-то длинную фразу, которую мне тотчас же и перевели ломаным русским языком:
- Ты извини, не сердись: на твой селям мы не можем отвечать селямом: ты не правоверный, не мухаммеданин; только своему единоверцу мы говорим селям. А тебе сердиться не за что: посланец уважил тебя как равный равного: годы твои молодые, а он, старик, не просто кивнул головой, а сделал должное приветствие рукой, приложив ее от земли к сердцу и ко лбу; да еще и руку тебе по-дружески протянул, по-петербургски…
- Ка́к это по-петербургски? Разве у вас не так же протягивают друг другу руки?
- Одну руку протягивать мы выучились в Петербурге, а дома, в Хиве, мы здороваемся иначе… вот как…
И секретарь посольства, протянув обе руки ко мне и, схватив меня за руки, сперва прижал мою правую руку к своему сердцу, а потом свою правую руку к моему сердцу.
- Вот как у нас, в Хиве, добрые приятели здороваются! - прибавил жирный купец, считавшийся за секретаря посольства.
- А бухарцы как же здороваются?
- Бухарцы?.. А бухарцы тоже так здороваются.
- Ну, а киргизы?
- Киргизы-то?.. Ну, вот, если киргизы встретятся, приятель с приятелем, ну… так они тоже так же здороваются.
- Стало быть, вы все одинаково здороваетесь?
- Как я тебе показал, так здоровается каждый хороший мусульманин: и ваш казанский татарин, и киргиз, и там далеко, в Пенджабе, татарский человек, сейк, точно так же здороваются - все одно… А ты, пожалуйста, не сердись: мы тебе не сказали «Алейкюм селям» потому, что ты не наш… ты джау́р; у нас с тобой и один Бог, да ты в Мухаммеда не веришь. Тебе селяма нельзя отдать: вера не позволяет!
Стул, на котором я уселся, был невыразимо грязен, к тому же так жесток и неровен, что сидеть было трудно; поэтому я без церемонии присоседился к посланцу и поместился рядом с ним на ковре, поджав под себя ноги. Хивинцы, видимо, были довольны, что я, применяясь к их обычаям, старался во всем подражать им.
- Вот ты начал говорить о вере, - продолжал я начатый с первым секретарем разговор, - кто же у вас заботится об исполнении обрядов веры?
- Кто? Всякий заботится сам про себя!
- Ну, это конечно; да я не то хотел спросить. Видишь ли, что: наш Государь имеет в своем владычестве несколько мильйонов мусульманских подданных. Они у него везде рассеяны - вот и в Башкирии, и в Киргизской степи, и в Сибири, и за Кавказом, и в Крыму, и по всей Волге, и в Петербурге, и в Польше - везде у нас мухаммедане. Вот наш Государь разделил их на несколько округов и в каждом округе поставил, своею властью, особого муфтия как главного духовного управителя в том, что касается религиозных отправлений.
- Да́, муфтии есть: мы это знаем; но наш хан сам главный начальник над всеми муллами.
- А есть ли у вас такие муфтии, какие у нас?
- Нет; муфтиев у нас нет.
- Ну, вот есть ли у вас такой духовный глава, каким в Константинополе считается шейх-эль-ислам?
- И шейх-эль-ислама у нас нет.
- Так у вас только сам хан заправляет всеми духовными делами?
- Наш хан - великий хан: он один над всеми великий.
- Так-то так; но ведь ты, я думаю, сам знаешь, что у нас муфтии без царского указа ничего сделать не могут; в Стамбуле выше шейх-эль-ислама есть еще высшая власть, это власть самого султана. Но ведь ваша Хива не то, что Россия; ваш хан только хан, а не падишах, и даже не султан: в делах веры ведь и над ханом, должно быть, есть старшие…
- А ты почем это знаешь? - спросил изумленный хивинец, предположив, что мне известны религиозные отношения хивинского хана к какой-нибудь посторонней власти, чего я, признаюсь, вовсе и не подозревал; и разговор-то наш был направлен на этот предмет совершенно случайно, да и я сам перекидывал словами только для того, чтоб что-нибудь говорить. Я воспользовался изумлением своего собеседника и понес ему турусы на колесах.
- Ну, я знаю это потому, что стамбульский падишах важнее хивинского хана. В народе, который исповедует ислам, стамбульский падишах должен иметь большой почет: у стамбульского падишаха и Мекка и Медина; у него в самом Стамбуле важнейшие мечети; у него в Иерусалиме есть знаменитая мечеть Саха́ра с висящим в воздухе камнем. А ты знаешь, какие великие города Бухара́ и Самарканд? что ж ты мне тут толкуешь, что ваш хан один над всеми мусульманами великий правитель?..
Мой хивинец, вероятно, не подозревал, что я высказывал ему такие вещи, которые известны у нас каждому, и дивился бездне моей учености. Сначала это поразило его, потом развязало его язык, и наконец неразговорчивый хивинец до того стал словоохотен, что трудно было остановить потоки его цветущих речей, из которых я мог понять только то, что главою всего мухаммеданского мира в Средней Азии считается турецкий султан; что между Турциею с одной стороны, а Хивою и Бухарой с другой, существуют постоянные дружественные сношения и пересылка послов; но что, за отдаленностью Константинополя, а еще более Мекки и Медины, от Хивы и затруднительности переездов через неверную землю кызылбашей, алийцев-персиян, хивинцы ограничивают свое скитальничество по мусульманским священным местам одним Маша́дом (или, по другому выговору, Мешхэдом), соседственным с хивинскими пределами. В Машаде есть знаменитая мечеть с золоченым куполом; город этот имеет священное значение в глазах мухаммедан, потому что здесь покоится прах имама Риза́, а имам Риза́ был пятым и последним потомком Алия. По отдаленности местопребывания стамбульского падишаха и по необходимости иметь что-нибудь вроде духовного владыки в самом центре Мавераннегра, или области, лежащей между реками Сыром и Аму, и даже целого Турана, то есть части Туркестана, лежащей на север от Амударьи́, наместником турецкого султана в делах веры, блюстителем религиозного благочиния, верховным распорядителем всего, касающегося до ислама, испокон века признается бухарский владелец, носящий титул эмира, чем и высказывается нравственное его первенство между соседними среднеазийскими самовластными ханами и зависимыми от них беками, или второстепенными «державцами». Надобно прибавить, что этот простонародный перевод слова «бек», сам собою, по духу языка, указывает на то, что истинное его значение диаметрально противоположно смыслу, заключающемуся в слове «самодержец».
Разговоры лились у нас быстро, быстро менялись и предметы разговоров. Сам посланец принимал живое участие в беседе; с удивлением говорил он об Аральском море и о чудесно выросшем при нем городе, которому хивинцы и бухарцы успели уж дать новое название: «Раим-Кала», как называют они наше Аральское укрепление на правой стороне Сырдарьи, куда, почти на глазах их самих, за несколько недель отправлены были из Орской двадцать семей колонистов из природных русских, потому что Раим-Кала в то время занята была только гарнизоном, а не постоянным населением; при хивинском же посольстве отправлены туда и чигири, или род водоподъемных мельниц, таких же, какие находятся почти в общем употреблении в Астраханском крае и в Закавказье, а чигири нужны в Аральском укреплении потому, что земля, прилегающая к Сырдарье, безводна, и для орошения полей, по местным обстоятельствам, возможно и удобно введение искусственной поливки.
Что касается до ирригации полей, то способ этот, о котором многие у нас знают только понаслышке, существует повсюду в таких степных местах, где население еще не густо, где оно не прочно оседлое, где труд человека не ценится почти ни во что, где определенных заработков, в виде отдельного промысла, еще не существует и, наконец, разумеется, там, где топографические условия не противятся проведению водоспускных канавок. И потому ирригация полей, с давних времен известная, кроме отдаленных чужеземных краев, и у нас, в России, в Закавказье и Киргизской степи, в том виде, как она существует у патриархальных племен Востока, вряд ли может в обширных размерах укорениться в местностях, заселенных образованным народонаселением. В низовьях Волги есть искусственное орошение садов, бахчей и огородов; но поливка обширных хлебных полей, по дороговизне труда, сравнительно с ожидаемыми результатами, невозможна, тщетно стали бы мы требовать искусственной ирригации и от целого Новороссийского края. Кабинетный ученый, закупорившись в Петербурге, может давать советы новороссийскому пахарю, да новороссийскому-то пахарю, которому родное поле известно как свои пять пальцев, остается только исподтишка подтрунивать над великим учителем и над его умствованиями, конечно, по цели своей заслуживающими всякого почтения, но тем не менее на деле совершенно неприменимыми.
От чигирей разговор перешел на Гератскую кампанию 1837 и 1838 годов. Ходжеш-Мегрему, как видно, были хорошо известны гератские дела; он насказал мне множество прелюбопытных вещей о Мухаммед-шахе, который сам предводительствовал персидскою армиею, двигаясь к Герату, и о прежнем владетеле Афганистана, шах-Шуджа-уль-Мульк, который, в продолжение тридцати лет, жил в Лодиани, на иждивении англичан; об «инглиз-адам» Мак-Нилле и о сэр Генри Потинджере, о наших Виткевиче и о графе Симониче. Гератским державцем в то время был Камран-мирза, генерал-губернатором Индии - лорд Ауклэнд, английским министром в Тегеране - сэр Джон М. Нилль, а Потинджер жил в Герате в качестве английского агента; посланником от Мак-Нилля к Мухаммед-шаху с грозным требованием возвращения его в Тегеран и с объявлением, что, в противном случае, поход его признан будет неприязненною демонстрацией против англо-индийских владений, был полковник Стоддорт, тот самый, который предательски погиб впоследствии времени в Бухаре и для спасения которого так человеколюбиво и рыцарски правительство наше прибегло было к своим средствам, к несчастию, осведомившись обо всем уж тогда, когда за могущественным его влиянием англичане обратились, потеряв слишком много времени.
Все это вещи давно известные и давно уж описанные, стало быть, распространяться о них много нечего. Пока мы о них толковали, посланцевы прислужники суетились около нас, несколько раз подсыпая на блюдечки разные сласти, которыми угощало нас хивинское гостеприимство.
В Хиве ничего так много не родится, как фруктов. Если главнейшую характеристику нашей русской внутренней и внешней торговли составляют металлы, хлеб и ситцы, то существенную сторону хивинских оборотов составляют сушеные фрукты, которыми вся Хива только и живет. Вся Киргизская степь, вся южная полоса России пробавляется сухими плодами, привозимыми к нам от наших азиатских соседей, в том числе и из Хивы, снабжающей нас разными сластями в большом изобилии. Стало быть, очень понятно, что для нетороватого хивинца целые десятки блюдечек с кышмышом, изюмом, урюком, фисташками, грецкими орехами, сливами, обсахаренными в меду миндалинами и персиковыми ядрышками и прочими лакомствами составляли точно такой же чувствительный расход, какой для каждого из вас может составить ломоть хлеба, отрезанный для дорогого гостя. Но вот наконец по комнате пронеслись неблаговонные клубы дыма: видно, ставят самовар и разжигают в нем, вместо березовых углей, обломки кизяка́, который, как известно, вырабатывается из конского помёта… Значит, хивинец расщедрился: он хочет угостить нас ценным, дорогостоющим напитком - чаем!
Пока ставили самовар, да пока он еще разогревался, солнышко заметно склонилось к западу и близко уж было к закату.
- Ну, ты посиди тут смирно, а мы сейчас будем готовы: мы только намаз сделаем, - сказал мне первый секретарь посольства, выслушав какое-то приказание посланца.
- Какой намаз? - спросил я.
- А вот только Богу помолимся.
- Разве непременно теперь нужно? нельзя после?
- Нельзя никак! Это пятый и последний дневной намаз: наш пророк все простит, можно три средние, которые в течение дня совершаются, намаза пропустить - все ничего, а первый да последний самые важные!
Прислуга разостлала посереди пола чистую кошму, накинула на нее какой-то дырявый ковер и сверх него разостлала еще один коврик. Хивинцы прежде поодиночке выходили в другие комнаты совершать омовения, потом вошли опять, оправили на себе платья, оглядели их, чисты ли они, надвинули себе поплотнее шапки, нахлобучив их на самые уши, встали с своих мест на кошму и выстроились в одну линию; только стоявший в середине их сам посланец несколько выпятился вперед и встал на ковер. Затем все они разом сомкнули глаза и стали шептать про себя разные молитвы. Общее молчание нарушилось тяжелым вздохом посланца, проговорившего едва слышно «Аллах-акбар!» и смиренным поклоном в землю. Приникнув к земле и пролежав несколько секунд в этом положении, хивинцы поднялись снова; Ходжеш-Мегрем вздохнул еще тяжелее, погромче произнес «Аллах-акбар» и опять припал к земле, что сделала и вся его свита. Вставания и поклоны повторялись неоднократно и каждый раз старик-посланец произносил свои воззвания к Аллаху с более и более тяжкими вздохами, обратившимися наконец в какие-то задыхающиеся всхлипывания, совершенно похожие с теми звуками, которые издаются мучительными вздохами сильно страдающего грудною болью человека. Хивинцы творили свои молитвы отчасти стоя на ногах, отчасти сидя в коленопреклоненном положении; по выражению лиц одних молельщиков, видно было, что в произносимых ими словах сильное участие принимает и ум и сердце, тогда как лица других были решительно без всякого выражения. Через десять минут церемония была кончена.
Все снова принялись за болтовню, но она плохо клеилась в ожидании появления чая. Кстати скажем, что хивинцы пьют чай трех сортов: кирпичный, зеленый и черный. Первые два сорта они получают от бухарских и ташкентских купцов, добывающих его из разных городов Китайского Туркестана, преимущественно же из Чугучака и Кульджи, а черный чай покупают в Хиве от русских купцов, посылающих чай из Оренбурга в Хиву. Об вывозе чая, и кирпичного и черного, в последние годы из Чугучака нашими русскими купцами и об основаниях мены этого товара на коренные русские изделия я уж сообщил несколько сведений в «Рассказе троицкого купца Абдул-вали Абубакирова», напечатанном в «Географических известиях» за 1850 год; а здесь прибавлю только то, что среднеазийские наши соседи, вследствие условий жаркого своего климата, предпочитают пить преимущественно зеленый чай, а черный считают вредным, потому, будто бы, что он густит кровь и производит болезненные припадки. Вследствие этих же самых причин, хивинцы и бухарцы избегают употребления в пищу конины, которая, как известно, составляет весьма любимое у мухаммедан блюдо. Впрочем, в нашем северном климате хивинцы очень охотно, и даже весьма усердно, кушали конину.
Зеленым чаем поподчивал Ходжеш-Мегрем и всю нашу честную компанию. Оборванный, высокого роста работник вошел в комнату, держа в руках огромный поднос, уставленный небольшими полоскательными чашками, приблизился ко мне, согнулся в три погибели и подставил душистый нектар прямо мне к носу, указав глазами на более красивый сосуд, у нас употребляемый для мытья и полосканья грязных стаканов, а во всей Азии, кроме Китая, да даже и в Китае у некоторых племен, заменяющий обыкновенные чайные чашки.
Я взял чашку и скоро ощутил, что в ней чистейший кипяток. На одном из блюдечек с сластями лежала чайная ложечка; я взял ее в руки и начал ею пробовать чай: было горячо, но не сладко. «Верно, сахар еще не разошелся», - подумал я и стал ложечкой мешать в дымящемся от пара настое. Снова попробовав чай, я опять-таки нашел его недовольно сладким и опять начал работать ложечкой; но скоро убедился, что мне вовсе сахару не клали.
- Одолжи мне сахару, - сказал я слуге.
Тот вытаращил на меня глаза и не отвечал ни слова, а только слегка покосился на посланца.
- Несколько кусочков сахару! - повторил я.
- Бельме́й! - ответил работник, понявший знак, который сделал ему хозяин, считавший, вероятно, знак этот для меня неуловимым.
- Скажи ему, чтоб он принес сахару, - сказал я, обратившись к секретарю посольства.
- Сака́р? - спросил он, несколько сконфузившись.
- Да́, сахару.
- Сака́р… не понымай… бельме́й! - отвечал хитрец, начав ломать русский язык без пощады и делать такие ошибки, которых он никак не мог делать, весьма порядочно разговаривая по-нашему.
Я указал пальцем на чай и повертел в чашке ложечкой.
- Таво́ не понымай!
Я приложил палец к зубам, щелкнул языком, потом опять ткнул пальцем в чашку.
- Бельме́й, бельме́й!
Я повторил свое мимическое объяснение; плутоватый купец внимательно следил за моими телодвижениями, сам стал выделывать те же штуки, сощурил один глаз, скривил одну сторону лица, пустил в ход ту же жестикуляцию и, едва удерживаясь от смеха, он проговорил:
- Бельме́й, бельме́й!
- Экой ты какой лгун! Ведь ты знаешь, что значит сахар?
- Не понымай сака́р, не понымай! бельме́й!
- Ведь ты не первый год в России?
- Бувал.
- Ведь ты привык к чаю? Живал с русскими несколько лет сряду?
- Русским-то его привыкал.
- Ну, ведь ты знаешь, с чем русские чай пьют?
- А!.. чай пьют?
- Ну, да́, с чем пьют.
- Молокам-то его мешал, чай-то!
- Еще с чем?.. чтоб сладко было…
- Шлядка?
- Ну, да́…
- А… такой белый?..
- Ну, ну…
- Этакий крепкий…
- Ну, да́, сахар!
- Этакий, ножиком-то ево рубляит? Такой в рот клядаит?.. Да́, да́, помнил, помнил… зака́р… закарррр!
- Ну, теперь знаешь?
- Тибер ево знаешь!
- Ну, вот, и посланник ваш знает.
- О, как же, знает! Ево сама зака́ррам-то кусал.
- Ну, вот и вели мне подать сахару.
- Ай-яй, нинада! Такой желёна чай… зака́рр ниту нада кладил!
- Ка́к не надо! надобно!
- Без зака́рр чай скусна, люче… ай-яй шибко ладно ево без зака́рр! Бульна ево так хороша!
- Да мне-то не вкусно…
- Ай-яй какой ти! Попробуй, поджалуста, так… кушай узум, кышмыш, зака́рр ниту нада!
- Ну, ладно, ладно! пускай не надо! - сказал я, подумав немного и довольствуясь тем, что мне привелось быть участником этих забавных выходок скупости.
Продолжение
Другие отрывки: [ «Тамбовцы» Самарской губернии], [ В Оренбурге все есть], [Хивинцы в гостях у башкирцев. Часть 1], [ Часть 2], [ Часть 3], [ Часть 4], [ Башкирцы. Часть 1], [ Часть 2], [ Поездка на завод], [ Переезд в Киргизскую степь. На Новой линии].
Типы народностей Туркестанского края: Хивинцы. Хаджи-бай. 1871-1872
В Оренбурге я свел знакомство с нашими купцами и с купеческими приказчиками. Из бесед с ними я узнал, что заграничные обороты наши с Среднею Азиею производятся с бо́льшим блеском, быстротою и живостью в городе Троицке, чем в Оренбурге; поэтому я и положил себе занятие специальным своим предметом, тем, для которого я сюда приехал, начать знакомством с операциями Троицкого менового двора.
В город Троицк я мог ехать из Оренбурга тремя путями: или по Линии, казачьими землями, или проселками через Башкирию, или почтовым трактом, столбовой дорогой на Уфу и на Златоустовский завод. И так было хорошо, и этак было любопытно, и по той дороге пуститься интересно. Я хотел воспользоваться и тем и другим и третьим и, сообразив все обстоятельства, составил себе маршрут такого рода, чтоб в передний путь ехать проселками и по Башкирии и по казачьей земле, а из Троицка возвратиться в Оренбург тоже частью проселками, но другой уж дорогой, по Башкирии, по Войсковой земле, и проехать земли горного ведомства.
Я предположил начать свои разъезды первого дня, но впоследствии должен был отложить свой отъезд еще на день, вот по какому случаю.
В Оренбурге жило в это время хивинское посольство, возвращавшееся из Петербурга восвояси. Посольство это состояло из двух хивинских сановников и не очень многочисленной их свиты. Один из главных сановников, посланных ханом, добравшись до Оренбурга, простудился и занемог так сильно, что не в состоянии был ехать в Петербург. Туда отправлен был другой сановник. Он был у нас, в Петербурге, жил довольно долго, посещал спектакли, некоторое время обращал на себя внимание публики и, как водится, скоро был забыт. Теперь он был в Оренбурге на возвратном пути в Хиву.
Я забыл сказать, что хивинское владение, по своей ничтожности и по давней и неискупной нравственной зависимости от России, не имеет права посылать к нам посланников, в европейском значении этого слова: оно может иметь при нашем дворе только «посланцев». Наше могущество и нашу действительную власть все хивинцы, от хана до последнего ясыря, почитают в такой степени, что признают и сознают, что если Хива и существует, то она существует единственно по милосердому соизволению на то Царя Русского. Я говорю без преувеличения, не увлекаясь нисколько патриотизмом, и если мне, из желания показать противное, укажут на кой-какие, как будто бы противоречащие мне обстоятельства, то эти обстоятельства объясняются очень просто. Во многих семействах родные дети, время от времени, выказывают дух ослушания, а иногда и непокорности; у диких и невежественных хивинцев ослушность эта выказывается мгновенными вспышками, в которых они извиняют себя успокоительной фразой, что «авось, вина эта с рук сойдет; а может быть, я кой-что и выиграю!» Но вообще говоря, и говоря серьёзно, Хива чтит, как святыню, волю Русского Государя… Англичане, проникавшие окольными путями в Хиву и рассказывавшие о ней и об киргизах многое, вот хоть бы господа Шекспир и Аббот, сами на себе испытали, что значит русское имя в соседственных с нами странах Средней Азии.
Но обратимся к нашим хивинцам.
Хивинское посольство, по дороге из Хивы в Оренбург, неминуемо должно было проезжать Киргизскую степь; по всегдашнему сближению своему с киргизами, хивинскому правительству очень хорошо известны дух и моральное состояние наших киргизов. Но у нас, в России, есть еще единоверный с хивинцами народ, с которым хивинцы давно раззнакомились. Это именно башкирцы, народ весьма многочисленный, сильный и, по верноподданнической приверженности к престолу, давно уж в целом своем составе обращенный в такое же войсковое сословие, как донцы, уральцы, черноморцы и другие, с тою разницею, что в сих последних резко бросается в глаза смесь племен и наречий, как например великороссияне, малороссы, калмыки, татары, цыгане, болгары и иные, а в Башкирском войске главнейшую массу народа составляют чистые башкирцы; они, равно как и другие, записавшиеся в башкирцы иноплеменники, все до одного исповедуют исламизм.
Вследствие этой-то причины, любознательному хивинскому правительству и захотелось, вероятно, поближе ознакомиться с этим народом, узнать его нравственный быт и материальное благосостояние и привести в точную известность, в какой степени национальность этого мухаммеданского народонаселения и его религия пользуются своим положением внутри империи.
Исполнитель ханской воли, старейший из двух посланцев, именно тот, который возвратился из Петербурга (потому что другой все еще был болен и из дому никуда не выезжал), явился в один прекрасный день к бывшему, в мое время, оренбургским военным губернатором старому, заслуженному генералу и, притворившись простачком, просил разрешения прокатиться недалеко из Оренбурга, подышать чистым степным воздухом и взглянуть на башкирскую кочевку. Разумеется, тайная мысль не укрылась от проницательности главного начальника края: он с охотою на это согласился, вероятно, думая так: «Пусть полюбуется хивинец благоденствием, до которого довел я башкирцев под Оренбургом». Дозволение было дано; хивинцы готовились к прогулке.
Узнав об этом, я стал составлять план, как бы и мне присоседиться к хивинцам? Обстоятельства мне благоприятствовали: главноначальствовавший в то время Башкиро-мещеряцким войском, на правах отдельного атамана, с титулом командующего военный офицер, блестящего образования молодой человек, кончивший курс наук в Военной Академии, несколько лет командовавший «центром» Кавказской линии, весь увешанный крестами полковник, с которым я познакомился с самого приезда в Оренбург, сбирался показать хивинскому сановнику цвет вверенного его попечениям народа, а после всего посетить другие башкирские кантоны и проехаться еще немножко подальше. Он с большим радушием предложил мне свое сообщество, а я тем с большим удовольствием спешил воспользоваться его обязательностью, что нам обоим предлежал один и тот же путь и что с таким руководителем я не мог встретить по дороге никаких задержек или препятствий ни в путеследовании, ни в собирании сведений.
Полковник с хивинцами предполагали выехать из Оренбурга второго июня, и потому первое июня я должен был посвятить нецеремонному визиту к будущим своим хивинским спутникам. Я отправился к ним не утром, а после обеда, немножко под вечер.
Посланец жил в одной из веселеньких улиц Оренбурга. Ему от казны отвели для квартиры довольно поместительный деревянный одноэтажный дом с светлыми, чистыми и уютными покоями. Для почета, у подъезда поставлен был часовой с ружьем. Хивинец всему был очень рад, только бы самому никаких расходов не знать: его поили, кормили, возили кататься - все на казенный счет; даже на содержание посланцев и всей их свиты выдавались суточные деньги.
Я приблизился к дому, занимаемому стариком-посланцем, которого звали Ходжеш-Мегрем, выглянул из передней во двор и заметил несколько тощих, исхудалых туркменских аргамаков, оседланных, покрытых разноцветными коврами и привязанных к изгородам двора и к столбикам. Посреди двора воткнут был треногий козел; на нем висел чугунный котело́к, в котором варился, вероятно, кирпичный чай. Рядом с ним, но ближе к окну, в которое я глядел, разведен был небольшой огонь под таганом; на тагане стоял чугунный котел: в мутной жидкости, которою он был переполнен, плавали куски баранины. Несколько работников копошилось у огня, мешая в котле деревянною палкою; другие валялись на земле, разостлав под себя войлочные потники из-под седел. В стороне, за циновочным занавесом, сидел наш русский казак, дружески обнявшись с одним из хивинцев, и что-то с ним растабарывал по-татарски.
В передней лежали на полу два человека. Я поджидал, что авось либо они встанут на ноги и доложат обо мне посланцу; ожидания мои были напрасны. Один только дюжий купчина, как после оказалось, первый секретарь посольства, проходя через переднюю, заметил меня и, подойдя поближе, спросил:
- Чего надо?
- Посланца надо, - отвечал я.
- А его там… тут… ступай сюда.
Я вошел в первую комнату; за мной вошел и первый секретарь.
Едва я переступил порог, меня так и сшибло каким-то странным запахом, не то мылом, не то крахмалом, а каким-то особенным, зловонным газом, составляющим неотъемлемую особенность каждого, пожирающего старую конину, мусульманина.
В обширном покое, о четырех окнах, разбросаны были по полу ко́шмы и ковры, на которых возлежали сам посланец и его приближенные. Сам Ходжеш-Мегрем сидел поджав колени в переднем углу комнаты, прислонившись спиной к стенке. Ковер под ним был старенький-престаренький, весь продиравленный и самого безвкусного рисунка, грубой туркменской работы. Две-три подушки, одна в грязной ситцевой наволочке, другая покрытая полушелковою материею, валялись около него в неживописном беспорядке. Ходжеш-Мегрем одет был в три сильно потертые простые бумажные халата, из-под которых выглядывала очень подозрительной белизны длинная, ниже колен, рубаха из бязи, или грубого белого бумажного холста, вдвое или втрое толще нашего миткаля. Ходжеш-Мегрем сидел на ковре без сапогов, босой: обувь его и порыжелые онучи заткнуты были под простую подушку, чтоб их не разбросало свободно гулявшим по всем комнатам сквозным ветром.
Посланец был очень пожилой человек, с виду лет шестидесяти. Довольно густая борода, быстрые глаза, красивые брови и орлиный нос придавали ему весьма мужественную физиономию; но бледный цвет лица, несколько осунувшиеся и ввалившиеся щеки и сердитый взгляд производили на меня не совсем приятное впечатление. Особенную суровость ему придавала шапка, которую хивинцы почти никогда не скидают и которая, в настоящее время, составляет как бы характеристическое отличие хивинцев от других народов, обитающих в ближайших к нам странах Средней Азии.
В Иране шапки высокие, но узковатые, вверху суживающиеся; сужение это еще искусственно увеличивается особою манерою персиян сжимать верхние края своего головного убора. У киргизов головной убор составляет зимой - малахай, вроде наших зимних мэймистских теплых шапок, а летом белый войлочный калпак, с особенным серпообразным войлочным же козырьком сзади и спереди; у бухарцев и коканцев на голову навивается чалма, повязываемая на разные манеры, смотря по племени, к которому житель принадлежит; у хивинцев и летняя и зимняя шапка одна и та же: высокий и широкий, кверху еще немного расходящийся, цилиндр, обшитый черною мерлушкой, с вшитым в верхушку кружком сукна темных цветов, синего или черного, а иногда и с небольшим, в роде казачьего, суконным выпуском.
Под овчинною шапкой хивинцы, подобно другим своим единоверцам, носят тюбете́и, или ермолки. Наш татарский или коканский тюбетей делается в виде простой ермолки, полушарием; бухарский тюбетей бывает почти такой же, но островерхий, киргизский - совсем особая статья, а у хивинцев тюбетеи тоже островерхие, как у бухарцев, но гораздо, по крайней мере вдвое, выше бухарских тюбетеев; поэтому, на наш глаз, хивинец в шапке своей страшен; а когда снимет ее от жары и останется в одном тюбетее, то в нем он чрезвычайно смешон, потому что суровое выражение лица у азиатца и конусообразная кикиболка на гладко выбритом черепе как-то странно между собою гармонируют.
- Селям алейкюм! - сказал было я, приветствуя посланца и произнося чисто мусульманскую фразу.
- Ждаров! спасиб! - отвечал старик, протянув мне свою мощную длань, испещренную глубокими морщинами, и пригласив сесть на единственном стуле, который немедленно был внесен из передней и поставлен среди комнаты.
- Отчего посланник не хочет быть со мною вежлив? - спросил я, обратившись к так называемому секретарю посольства.
- Как так?
- Отчего он не отвечает мне как следует: «Алейкюм селям»?
Первый секретарь передал мое замечание посланцу; тот пробормотал в ответ какую-то длинную фразу, которую мне тотчас же и перевели ломаным русским языком:
- Ты извини, не сердись: на твой селям мы не можем отвечать селямом: ты не правоверный, не мухаммеданин; только своему единоверцу мы говорим селям. А тебе сердиться не за что: посланец уважил тебя как равный равного: годы твои молодые, а он, старик, не просто кивнул головой, а сделал должное приветствие рукой, приложив ее от земли к сердцу и ко лбу; да еще и руку тебе по-дружески протянул, по-петербургски…
- Ка́к это по-петербургски? Разве у вас не так же протягивают друг другу руки?
- Одну руку протягивать мы выучились в Петербурге, а дома, в Хиве, мы здороваемся иначе… вот как…
И секретарь посольства, протянув обе руки ко мне и, схватив меня за руки, сперва прижал мою правую руку к своему сердцу, а потом свою правую руку к моему сердцу.
- Вот как у нас, в Хиве, добрые приятели здороваются! - прибавил жирный купец, считавшийся за секретаря посольства.
- А бухарцы как же здороваются?
- Бухарцы?.. А бухарцы тоже так здороваются.
- Ну, а киргизы?
- Киргизы-то?.. Ну, вот, если киргизы встретятся, приятель с приятелем, ну… так они тоже так же здороваются.
- Стало быть, вы все одинаково здороваетесь?
- Как я тебе показал, так здоровается каждый хороший мусульманин: и ваш казанский татарин, и киргиз, и там далеко, в Пенджабе, татарский человек, сейк, точно так же здороваются - все одно… А ты, пожалуйста, не сердись: мы тебе не сказали «Алейкюм селям» потому, что ты не наш… ты джау́р; у нас с тобой и один Бог, да ты в Мухаммеда не веришь. Тебе селяма нельзя отдать: вера не позволяет!
Стул, на котором я уселся, был невыразимо грязен, к тому же так жесток и неровен, что сидеть было трудно; поэтому я без церемонии присоседился к посланцу и поместился рядом с ним на ковре, поджав под себя ноги. Хивинцы, видимо, были довольны, что я, применяясь к их обычаям, старался во всем подражать им.
- Вот ты начал говорить о вере, - продолжал я начатый с первым секретарем разговор, - кто же у вас заботится об исполнении обрядов веры?
- Кто? Всякий заботится сам про себя!
- Ну, это конечно; да я не то хотел спросить. Видишь ли, что: наш Государь имеет в своем владычестве несколько мильйонов мусульманских подданных. Они у него везде рассеяны - вот и в Башкирии, и в Киргизской степи, и в Сибири, и за Кавказом, и в Крыму, и по всей Волге, и в Петербурге, и в Польше - везде у нас мухаммедане. Вот наш Государь разделил их на несколько округов и в каждом округе поставил, своею властью, особого муфтия как главного духовного управителя в том, что касается религиозных отправлений.
- Да́, муфтии есть: мы это знаем; но наш хан сам главный начальник над всеми муллами.
- А есть ли у вас такие муфтии, какие у нас?
- Нет; муфтиев у нас нет.
- Ну, вот есть ли у вас такой духовный глава, каким в Константинополе считается шейх-эль-ислам?
- И шейх-эль-ислама у нас нет.
- Так у вас только сам хан заправляет всеми духовными делами?
- Наш хан - великий хан: он один над всеми великий.
- Так-то так; но ведь ты, я думаю, сам знаешь, что у нас муфтии без царского указа ничего сделать не могут; в Стамбуле выше шейх-эль-ислама есть еще высшая власть, это власть самого султана. Но ведь ваша Хива не то, что Россия; ваш хан только хан, а не падишах, и даже не султан: в делах веры ведь и над ханом, должно быть, есть старшие…
- А ты почем это знаешь? - спросил изумленный хивинец, предположив, что мне известны религиозные отношения хивинского хана к какой-нибудь посторонней власти, чего я, признаюсь, вовсе и не подозревал; и разговор-то наш был направлен на этот предмет совершенно случайно, да и я сам перекидывал словами только для того, чтоб что-нибудь говорить. Я воспользовался изумлением своего собеседника и понес ему турусы на колесах.
- Ну, я знаю это потому, что стамбульский падишах важнее хивинского хана. В народе, который исповедует ислам, стамбульский падишах должен иметь большой почет: у стамбульского падишаха и Мекка и Медина; у него в самом Стамбуле важнейшие мечети; у него в Иерусалиме есть знаменитая мечеть Саха́ра с висящим в воздухе камнем. А ты знаешь, какие великие города Бухара́ и Самарканд? что ж ты мне тут толкуешь, что ваш хан один над всеми мусульманами великий правитель?..
Мой хивинец, вероятно, не подозревал, что я высказывал ему такие вещи, которые известны у нас каждому, и дивился бездне моей учености. Сначала это поразило его, потом развязало его язык, и наконец неразговорчивый хивинец до того стал словоохотен, что трудно было остановить потоки его цветущих речей, из которых я мог понять только то, что главою всего мухаммеданского мира в Средней Азии считается турецкий султан; что между Турциею с одной стороны, а Хивою и Бухарой с другой, существуют постоянные дружественные сношения и пересылка послов; но что, за отдаленностью Константинополя, а еще более Мекки и Медины, от Хивы и затруднительности переездов через неверную землю кызылбашей, алийцев-персиян, хивинцы ограничивают свое скитальничество по мусульманским священным местам одним Маша́дом (или, по другому выговору, Мешхэдом), соседственным с хивинскими пределами. В Машаде есть знаменитая мечеть с золоченым куполом; город этот имеет священное значение в глазах мухаммедан, потому что здесь покоится прах имама Риза́, а имам Риза́ был пятым и последним потомком Алия. По отдаленности местопребывания стамбульского падишаха и по необходимости иметь что-нибудь вроде духовного владыки в самом центре Мавераннегра, или области, лежащей между реками Сыром и Аму, и даже целого Турана, то есть части Туркестана, лежащей на север от Амударьи́, наместником турецкого султана в делах веры, блюстителем религиозного благочиния, верховным распорядителем всего, касающегося до ислама, испокон века признается бухарский владелец, носящий титул эмира, чем и высказывается нравственное его первенство между соседними среднеазийскими самовластными ханами и зависимыми от них беками, или второстепенными «державцами». Надобно прибавить, что этот простонародный перевод слова «бек», сам собою, по духу языка, указывает на то, что истинное его значение диаметрально противоположно смыслу, заключающемуся в слове «самодержец».
Разговоры лились у нас быстро, быстро менялись и предметы разговоров. Сам посланец принимал живое участие в беседе; с удивлением говорил он об Аральском море и о чудесно выросшем при нем городе, которому хивинцы и бухарцы успели уж дать новое название: «Раим-Кала», как называют они наше Аральское укрепление на правой стороне Сырдарьи, куда, почти на глазах их самих, за несколько недель отправлены были из Орской двадцать семей колонистов из природных русских, потому что Раим-Кала в то время занята была только гарнизоном, а не постоянным населением; при хивинском же посольстве отправлены туда и чигири, или род водоподъемных мельниц, таких же, какие находятся почти в общем употреблении в Астраханском крае и в Закавказье, а чигири нужны в Аральском укреплении потому, что земля, прилегающая к Сырдарье, безводна, и для орошения полей, по местным обстоятельствам, возможно и удобно введение искусственной поливки.
Что касается до ирригации полей, то способ этот, о котором многие у нас знают только понаслышке, существует повсюду в таких степных местах, где население еще не густо, где оно не прочно оседлое, где труд человека не ценится почти ни во что, где определенных заработков, в виде отдельного промысла, еще не существует и, наконец, разумеется, там, где топографические условия не противятся проведению водоспускных канавок. И потому ирригация полей, с давних времен известная, кроме отдаленных чужеземных краев, и у нас, в России, в Закавказье и Киргизской степи, в том виде, как она существует у патриархальных племен Востока, вряд ли может в обширных размерах укорениться в местностях, заселенных образованным народонаселением. В низовьях Волги есть искусственное орошение садов, бахчей и огородов; но поливка обширных хлебных полей, по дороговизне труда, сравнительно с ожидаемыми результатами, невозможна, тщетно стали бы мы требовать искусственной ирригации и от целого Новороссийского края. Кабинетный ученый, закупорившись в Петербурге, может давать советы новороссийскому пахарю, да новороссийскому-то пахарю, которому родное поле известно как свои пять пальцев, остается только исподтишка подтрунивать над великим учителем и над его умствованиями, конечно, по цели своей заслуживающими всякого почтения, но тем не менее на деле совершенно неприменимыми.
От чигирей разговор перешел на Гератскую кампанию 1837 и 1838 годов. Ходжеш-Мегрему, как видно, были хорошо известны гератские дела; он насказал мне множество прелюбопытных вещей о Мухаммед-шахе, который сам предводительствовал персидскою армиею, двигаясь к Герату, и о прежнем владетеле Афганистана, шах-Шуджа-уль-Мульк, который, в продолжение тридцати лет, жил в Лодиани, на иждивении англичан; об «инглиз-адам» Мак-Нилле и о сэр Генри Потинджере, о наших Виткевиче и о графе Симониче. Гератским державцем в то время был Камран-мирза, генерал-губернатором Индии - лорд Ауклэнд, английским министром в Тегеране - сэр Джон М. Нилль, а Потинджер жил в Герате в качестве английского агента; посланником от Мак-Нилля к Мухаммед-шаху с грозным требованием возвращения его в Тегеран и с объявлением, что, в противном случае, поход его признан будет неприязненною демонстрацией против англо-индийских владений, был полковник Стоддорт, тот самый, который предательски погиб впоследствии времени в Бухаре и для спасения которого так человеколюбиво и рыцарски правительство наше прибегло было к своим средствам, к несчастию, осведомившись обо всем уж тогда, когда за могущественным его влиянием англичане обратились, потеряв слишком много времени.
Все это вещи давно известные и давно уж описанные, стало быть, распространяться о них много нечего. Пока мы о них толковали, посланцевы прислужники суетились около нас, несколько раз подсыпая на блюдечки разные сласти, которыми угощало нас хивинское гостеприимство.
В Хиве ничего так много не родится, как фруктов. Если главнейшую характеристику нашей русской внутренней и внешней торговли составляют металлы, хлеб и ситцы, то существенную сторону хивинских оборотов составляют сушеные фрукты, которыми вся Хива только и живет. Вся Киргизская степь, вся южная полоса России пробавляется сухими плодами, привозимыми к нам от наших азиатских соседей, в том числе и из Хивы, снабжающей нас разными сластями в большом изобилии. Стало быть, очень понятно, что для нетороватого хивинца целые десятки блюдечек с кышмышом, изюмом, урюком, фисташками, грецкими орехами, сливами, обсахаренными в меду миндалинами и персиковыми ядрышками и прочими лакомствами составляли точно такой же чувствительный расход, какой для каждого из вас может составить ломоть хлеба, отрезанный для дорогого гостя. Но вот наконец по комнате пронеслись неблаговонные клубы дыма: видно, ставят самовар и разжигают в нем, вместо березовых углей, обломки кизяка́, который, как известно, вырабатывается из конского помёта… Значит, хивинец расщедрился: он хочет угостить нас ценным, дорогостоющим напитком - чаем!
Пока ставили самовар, да пока он еще разогревался, солнышко заметно склонилось к западу и близко уж было к закату.
- Ну, ты посиди тут смирно, а мы сейчас будем готовы: мы только намаз сделаем, - сказал мне первый секретарь посольства, выслушав какое-то приказание посланца.
- Какой намаз? - спросил я.
- А вот только Богу помолимся.
- Разве непременно теперь нужно? нельзя после?
- Нельзя никак! Это пятый и последний дневной намаз: наш пророк все простит, можно три средние, которые в течение дня совершаются, намаза пропустить - все ничего, а первый да последний самые важные!
Прислуга разостлала посереди пола чистую кошму, накинула на нее какой-то дырявый ковер и сверх него разостлала еще один коврик. Хивинцы прежде поодиночке выходили в другие комнаты совершать омовения, потом вошли опять, оправили на себе платья, оглядели их, чисты ли они, надвинули себе поплотнее шапки, нахлобучив их на самые уши, встали с своих мест на кошму и выстроились в одну линию; только стоявший в середине их сам посланец несколько выпятился вперед и встал на ковер. Затем все они разом сомкнули глаза и стали шептать про себя разные молитвы. Общее молчание нарушилось тяжелым вздохом посланца, проговорившего едва слышно «Аллах-акбар!» и смиренным поклоном в землю. Приникнув к земле и пролежав несколько секунд в этом положении, хивинцы поднялись снова; Ходжеш-Мегрем вздохнул еще тяжелее, погромче произнес «Аллах-акбар» и опять припал к земле, что сделала и вся его свита. Вставания и поклоны повторялись неоднократно и каждый раз старик-посланец произносил свои воззвания к Аллаху с более и более тяжкими вздохами, обратившимися наконец в какие-то задыхающиеся всхлипывания, совершенно похожие с теми звуками, которые издаются мучительными вздохами сильно страдающего грудною болью человека. Хивинцы творили свои молитвы отчасти стоя на ногах, отчасти сидя в коленопреклоненном положении; по выражению лиц одних молельщиков, видно было, что в произносимых ими словах сильное участие принимает и ум и сердце, тогда как лица других были решительно без всякого выражения. Через десять минут церемония была кончена.
Все снова принялись за болтовню, но она плохо клеилась в ожидании появления чая. Кстати скажем, что хивинцы пьют чай трех сортов: кирпичный, зеленый и черный. Первые два сорта они получают от бухарских и ташкентских купцов, добывающих его из разных городов Китайского Туркестана, преимущественно же из Чугучака и Кульджи, а черный чай покупают в Хиве от русских купцов, посылающих чай из Оренбурга в Хиву. Об вывозе чая, и кирпичного и черного, в последние годы из Чугучака нашими русскими купцами и об основаниях мены этого товара на коренные русские изделия я уж сообщил несколько сведений в «Рассказе троицкого купца Абдул-вали Абубакирова», напечатанном в «Географических известиях» за 1850 год; а здесь прибавлю только то, что среднеазийские наши соседи, вследствие условий жаркого своего климата, предпочитают пить преимущественно зеленый чай, а черный считают вредным, потому, будто бы, что он густит кровь и производит болезненные припадки. Вследствие этих же самых причин, хивинцы и бухарцы избегают употребления в пищу конины, которая, как известно, составляет весьма любимое у мухаммедан блюдо. Впрочем, в нашем северном климате хивинцы очень охотно, и даже весьма усердно, кушали конину.
Зеленым чаем поподчивал Ходжеш-Мегрем и всю нашу честную компанию. Оборванный, высокого роста работник вошел в комнату, держа в руках огромный поднос, уставленный небольшими полоскательными чашками, приблизился ко мне, согнулся в три погибели и подставил душистый нектар прямо мне к носу, указав глазами на более красивый сосуд, у нас употребляемый для мытья и полосканья грязных стаканов, а во всей Азии, кроме Китая, да даже и в Китае у некоторых племен, заменяющий обыкновенные чайные чашки.
Я взял чашку и скоро ощутил, что в ней чистейший кипяток. На одном из блюдечек с сластями лежала чайная ложечка; я взял ее в руки и начал ею пробовать чай: было горячо, но не сладко. «Верно, сахар еще не разошелся», - подумал я и стал ложечкой мешать в дымящемся от пара настое. Снова попробовав чай, я опять-таки нашел его недовольно сладким и опять начал работать ложечкой; но скоро убедился, что мне вовсе сахару не клали.
- Одолжи мне сахару, - сказал я слуге.
Тот вытаращил на меня глаза и не отвечал ни слова, а только слегка покосился на посланца.
- Несколько кусочков сахару! - повторил я.
- Бельме́й! - ответил работник, понявший знак, который сделал ему хозяин, считавший, вероятно, знак этот для меня неуловимым.
- Скажи ему, чтоб он принес сахару, - сказал я, обратившись к секретарю посольства.
- Сака́р? - спросил он, несколько сконфузившись.
- Да́, сахару.
- Сака́р… не понымай… бельме́й! - отвечал хитрец, начав ломать русский язык без пощады и делать такие ошибки, которых он никак не мог делать, весьма порядочно разговаривая по-нашему.
Я указал пальцем на чай и повертел в чашке ложечкой.
- Таво́ не понымай!
Я приложил палец к зубам, щелкнул языком, потом опять ткнул пальцем в чашку.
- Бельме́й, бельме́й!
Я повторил свое мимическое объяснение; плутоватый купец внимательно следил за моими телодвижениями, сам стал выделывать те же штуки, сощурил один глаз, скривил одну сторону лица, пустил в ход ту же жестикуляцию и, едва удерживаясь от смеха, он проговорил:
- Бельме́й, бельме́й!
- Экой ты какой лгун! Ведь ты знаешь, что значит сахар?
- Не понымай сака́р, не понымай! бельме́й!
- Ведь ты не первый год в России?
- Бувал.
- Ведь ты привык к чаю? Живал с русскими несколько лет сряду?
- Русским-то его привыкал.
- Ну, ведь ты знаешь, с чем русские чай пьют?
- А!.. чай пьют?
- Ну, да́, с чем пьют.
- Молокам-то его мешал, чай-то!
- Еще с чем?.. чтоб сладко было…
- Шлядка?
- Ну, да́…
- А… такой белый?..
- Ну, ну…
- Этакий крепкий…
- Ну, да́, сахар!
- Этакий, ножиком-то ево рубляит? Такой в рот клядаит?.. Да́, да́, помнил, помнил… зака́р… закарррр!
- Ну, теперь знаешь?
- Тибер ево знаешь!
- Ну, вот, и посланник ваш знает.
- О, как же, знает! Ево сама зака́ррам-то кусал.
- Ну, вот и вели мне подать сахару.
- Ай-яй, нинада! Такой желёна чай… зака́рр ниту нада кладил!
- Ка́к не надо! надобно!
- Без зака́рр чай скусна, люче… ай-яй шибко ладно ево без зака́рр! Бульна ево так хороша!
- Да мне-то не вкусно…
- Ай-яй какой ти! Попробуй, поджалуста, так… кушай узум, кышмыш, зака́рр ниту нада!
- Ну, ладно, ладно! пускай не надо! - сказал я, подумав немного и довольствуясь тем, что мне привелось быть участником этих забавных выходок скупости.
Продолжение