Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент
Е. Л. Марков. Россия в Средней Азии: Очерки путешествия по Закавказью, Туркмении, Бухаре, Самаркандской, Ташкентской и Ферганской областям, Каспийскому морю и Волге. - СПб., 1901.
Другие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад], [ Попутчица], [ Текинский Севастополь], [ В русском Асхабаде], [ Из Асхабада в Мерв], [ Мерв: на базарах и в крепости], [ «Железная цепь»], [ Мост через Амударью], [ Пестрые халаты Бухары], [ Самарканд: русский город и цитадель], [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь], [ Сардобы Голодной степи, Чиназ], [ Покоритель Туркестана], [ Визит к Мухиддин-ходже], [Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [ Приближаясь к Ходженту. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза], [ Бесконечный сад].
До сих пор, несмотря на зрелые годы, радостное детское чувство охватывает меня всякий раз, как я усаживаюсь в дорожный экипаж или вскакиваю на коня, отправляясь в какое-нибудь далекое путешествие. Должно быть, мой древний предок, бродяга беспредельных русских равнин, глубоко еще живет во мне. Наша маленькая ташкентская семья провожает нас до первой станции. Мы проезжаем, как по аллеям колоссального парка, чудными зелеными перспективами пирамидальных тополей. Но мы берем теперь несколько левее Самаркандской дороги, по которой приехали в Ташкент, и переезжаем по Мариинскому проспекту целую новую часть города.
Ташкент. Ярмарочные постройки.
Фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Тут обширная богадельня и разные другие благотворительные учреждения; кроме того, неудавшаяся ярмарка генерала Кауфмана, долженствовавшая, по проекту его, поглотить собою всю торговлю Туркестана. Теперь она стоит почти праздным свидетелем слишком смелых и слишком теоретических расчетов. Целый маленький городок узеньких галерей под железными крышами, разбросанный на огромном пространстве среди зеленых садов и предназначавшийся для склада товаров, частью совсем теперь пустует, частью занят грузами хлопка и военными материалами. Для военного хозяйства тут полный простор и удобство. Сюда, в эту зеленую окраину города, вообще сбилось много солдатских казарм и военных учреждений всякого рода; здесь и плацы их для ученья, защищенные от палящего солнца высокими аллеями и густыми садами. Частных дач тут тоже много, и русских, и богатых сартов, и все они тонут в садах.
Дачи в окрестностях Ташкента. 1871-1872
Мы весело несемся на бойких лошадях, болтая друг с другом и наслаждаясь видами, по превосходному шоссе, широкому и покойному, обсаженному тесными рядами гигантских тополей на целые 15 верст от города. Старые арыки, широкие и глубокие, как наши реки, - такие же серьезные гидротехнические сооружения, как и каналы Европейской России, прославляемые в каждой географии, - хотя и не известные никому за пределами Ташкента и не стоившие казенных миллионов, - Салар, Карасу и пр., - то и дело пересекают нам путь, и мы перебегаем через них по прекрасным каменным мостам, которым не грех позавидовать нашей земской Руси.
Дождь прошел недавно, вся природа освежена и оживлена, сверкает красками и лучами солнца. Людная дорога кишит движеньем, точно улица большого торгового города. Воды теперь везде много, самые маленькие арыки гудят и пенятся от полноводия.
Вот и мост через Чирчик - эту главную водную артерию всего края, живую душу Ташкента и всех его многочисленных арыков, которые он питает своими обильными горными водами. Большие арыки, как Салар, Карасу и другие, только искусственные рукава Чирчика, цедящего свои струи из ледников заоблачного отрога Тянь-Шаня.
Верхние долины Чирчика, соблазнительно синеющие влево от нас своими туманными далями, живописные, как Швейцария, и многие жители Ташкента поднимаются на лето туда на дачи, в целебный прохладный воздух гор.
Отлично устроенный деревянный мост через Чирчик тянется более полуверсты, на целых 300 сажен; стремительная пучина вод кружится, пенится и ревет вокруг его устоев, широкою скатертью сбегая вниз к далеким берегам Сырдарьи. Кишлаки, сады на каждом шагу, как подобает окрестностям столицы - хотя бы и Туркестана. На первой же станции - Чирчик - две остановки, две неудачи, хотя одна из них невольно помогла другой. Нет лошадей, - нужно ждать на станции часа два. Я забыл в кабинете у сына все деньги свои, - нужно ехать за ними обратно в Ташкент. Делать было нечего, и сыну пришлось прокатиться еще в два конца между Чирчиком и Ташкентом. А мы в это время, нисколько не пеняя на судьбу, которая неожиданно продолжила наше свиданье с близкими нашими, - преспокойно занялись, под гул полившего опять дождя, самоварчиком и разными домашними снадобьями. Когда сын вернулся назад, часа через два, лошади уже были готовы, и мы, покончив чай и выпив на прощанье по стакану искрометной влаги, - тронулись, уже одинокие, в свой далекий путь, провожаемые сердечными напутствиями и пожеланьями. Дождь только что прошел, и яркий солнечный закат осветил своими косыми лучами увлажненную землю. Далекие горы Туркестанского хребта вдруг вырезались странно и ясно до осязательности своими снеговыми пирамидами, вспыхнувшими на вершинах розовым румянцем, и туманно-голубыми - внизу, на свинцовом фоне дождевых туч, заволочивших горизонт.
Вечерело удивительно быстро, как всегда на юге. Дороги испортились дождем, и уже никто не стал попадаться навстречу: у сартов и киргизов теперь ураза, их великий пост своего рода, - и всякий правоверный обязан почтить праздник ночным пиршеством. Въедешь в черную, грязную улицу кишлака и видишь везде, среди черной ночи, горящие огоньки фонарей, свечек, лампочек, притулившихся где-нибудь под галерейкою или у ворот дома, или просто под тенистым деревом. Везде дымят и сверкают в темноте наши тульские самовары, висят котелки над разложенными кострами, а вокруг них сидят живописными группами, эффектно освещаемые красноватым отблеском огней, характерные фигуры в чалмах и тюбетейках, приступившие к ночной трапезе.
От этого сверканья огней делается еще вдвое чернее в узкой, неприглядной улочке тесно застроенного кишлака, заслоненной отовсюду черными тенями домов, садов и заборов. И как нарочно, на каждом шагу арыки, мостики, повороты во всякие переулочки и закоулочки.
Мальчишка-киргизенок, не смыслящий ни слова по-русски и, по-видимому, не часто имевший дело с таким грузным экипажем, пренеловко поворачивает свою дикую тройку при съездах с мостов и при въездах на мосты, так что я вот-вот жду, когда же он, наконец, опрокинет нас вполне основательно в какой-нибудь из многочисленных арыков и свернет нам наши православные шеи. В одном кишлаке темнота ночи совсем сбила с толку бедного киргизенка, и он завез наш тарантас в такой тупик, откуда не было выезда ни туда, ни сюда. Киргизы, ужинавшие на улице, живо оттащили тарантас назад за колеса и направили глупого дикаря на путь истинный. К счастью, после изрытой дождями дороги, опять пошло на 4 версты прекрасное шоссе, обсаженное деревьями, по которому можно было смело ехать быстро даже и в такую черную тьму и даже и в нашем ковчеге Ноевом. Мы добрались, таким образом, до станции Той-Тюбе, где решились переночевать. Вскочил я на ноги раньше 4-х часов утра, потому что необходимо было спешить до света переехать в брод опасную реку Ангрену, пока солнце не натопило горных снегов и льдов и не поддало воды в без того полноводную реку, пожирневшую от вчерашнего дождя.
Утро чуть брезжило, а уже всякого рода крик, писк и гам стояли надалеко кругом в улицах огромного кишлака. Петухи, воробьи, всякие птицы надрывались от крика, наперебой друг с другом, словно на пожаре. Даже в первой комнате станции, не прикрытой потолком, в тростниковой крыше, как раз над кроватью кого-то из хозяев, назойливо и немолчно чирикали невидимые голоса птиц, забившихся в крышу. Мы, балованные питомцы городской цивилизации, редко слышим эти шумливо-веселые голоса раннего деревенского утра и долго не можем привыкнуть к ним.
Когда я вышел на крыльцо распорядиться насчет лошадей, в теплом и влажном воздухе летней зари кишлак все резче выяснялся на бледном небе темными силуэтами своих тополей и курчавых садов. Целые вереницы киргизов, в длинных белых рубахах, высоко приподняв свои халаты, двигались в полутьме, шлепая по грязи сухощавыми босыми ногами.
Почта на двух тройках, вся заваленная тюками и чемоданами, с одним сонным почтальоном на обе повозки, только что подъезжала к станции, гремя своими колокольчиками. В этой дикой киргизской степи она безопасно ездит даже по ночам, почти никем не охраняемая, до того велик страх кочевника перед русским именем и до того грозен еще здесь авторитет военной власти.
Вот двинулся наконец по узкой, бесконечной улице и наш рыдван. Огромный кишлак уже просыпался; множество лавчонок пооткрыло свои дверочки и ставенки. Все житейские дела простодушного туземца на глазах у всех. Вон они и спят, и едят, работают и торгуют, никого не стесняясь, прямо на улице. Тут голые костлявые ноги еще торчат из-под теплых ватных одеял, а рядом уже бритая башка постукивает молоточком или шьет башмак. Дома тут - все в открытых галерейках, и на них-то, под ними - вся жизнь.
Тройка наша въехала в целый караван верблюдов, разряженных как на свадьбу, в ярких, расшитых чепраках, узорчатых коврах, в разноцветных махрах и кистях на морде, на шее, на брюхе… Это уж скоты не для вьюка, а для верха. Они с диким испугом мечутся в сторону при звуке почтовых колокольчиков, давят и сбивают с ног друг друга. Удушливая вонь каким-то прелым потом - надалеко разит от них, когда приходится так близко протискиваться сквозь стадо их.
До солнца успели проехать мы влажную низину, прорезанную рекою Ахангареном, именуемой в просторечье Ангреною. Река эта не так велика, как Чирчик, но играет ту же важную роль в хозяйстве страны. Это две крупнейшие артерии, которыми стекают в Сырдарью обильные воды высоких горных хребтов, отделяющих Ташкентский уезд на севере от Чимкентского и Аулие-Атинского уездов, а на востоке - от Ферганской области. Хребты эти, снега которых белеют теперь на горизонте влево от нас, вовсе не шуточные: все это отроги титанического Тянь-Шаня, который протянул свои бесчисленные каменные лапы далеко в Туркестан; одна из этих лап, та именно, что образует северную границу Ташкентского уезда, называется хребтом Ала-Тау, чаще всего Таласским Ала-Тау, потому что с ее северного склона течет к северу через Аулие-Атинский уезд довольно большая река Талас. Другая лапа отходит от первой на юго-запад от общего горного узла, высотою в 12.000 футов, и называется Чаткальским хребтом, опять-таки по имени реки, Чаткала, родящейся своими истоками в ее ледниках. Чаткал, собрав в себя несколько других горных рек, прорывается через горы на юго-запад, разливается по долине и впадает в Сырдарью под другим названием - Чирчика, через который мы только что переехали вчера. Вместе с Чаткалом Чирчик имеет длины 280 верст и, захватывая своим бассейном более миллиона десятин, на всем этом протяжении служить питателем и разносителем плодородия для окрестных земель.
Целая сеть арыков растерзывает его во все стороны и так перепутывает его с водами соседних речек, что трудно разобрать, какими собственно рукавами бежит сам Чирчик. Так же точно, и еще, пожалуй, больше, разбита на рукава, и природные, и искусственные, река Ангрена, и так же точно напояет и утучняет все поля своей широкой долины, хотя длина Ангрены всего только 175 верст.
Ангрена вытекает из пазухи двух горных ветвей, на которые разделяется Чаткальский хребет; одна ветвь - Адам-Тау, идет прямо на запад, разобщая своими отрогами долину Чирчика от долины Ангрены, другая ветвь - Курама-Тау, идет прямо на юг и потом на юго-запад, очень мало не доходя до Сырдарьи и составляя собою границу между двумя областями: Сырдарьинской и Ферганской. Конечный отрог Курама-Тау, мимо крутых и эффектных скал которого идет наша почтовая дорога из Ташкента в Ходжент и Кокан, называется Могул-Тау. В настоящее время леса, когда-то покрывавшие все эти заоблачные цепи гор, до такой степени вырублены хищническим хозяйством киргизов и курамы, что и Чирчик, и Ангрена, в прежние годы всегда через край переполненные водами, теперь частенько пересыхают летом в тех низменных местах своих, где разливу их слишком большой простор. А главное, сток вод с высоты по руслам этих речек сделался, без регулирующего влияния лесов, удивительно неровным и резким, так что, при полном пересыхании русла, в одну ночь может вдруг низринуться сверху какой-нибудь опустошительный поток.
Мы, кажется, попались именно в одну из таких скверных минут. Вчерашние дожди обратили Ангрену в широкий бушующий поток, так что вечером и ночью переезд через нее был невозможен. Только к утру воды схлынули настолько, что черев реку стали пускать караваны и проезжих, но и то с большим риском.
Когда мы проезжали ее береговую равнину, все кругом было пропитано и залито водою. Самый крошечный арык гудел и катил свои струи будто настоящая речка. Лужи на каждом шагу, вся почтовая дорога превратилась в сплошной ряд озер. Тем не менее широкая зеленая долина, еще не освещенная лучами утра, смотрела людно, обильно и весело. Везде кишлаки, сады, обработанные поля, сочные луга, на лугах кибитки целыми гнездами, стада верблюдов и коров. Коровы тут, впрочем, маленькие и плохонькие, совсем не подходящие к этому степному простору и этим непроедным кормам. Хозяйственная суета уже везде: доят коров, вьючат верблюдов, запрягают арбы. В раннем утреннем часе, который так редко приходится видеть и испытывать в нашей искаженной городской жизни, ничем не заменимая красота и ничем не заменимая польза!.. В нем богатство и здоровье, в нем нравственная сила человека. Деды наши хорошо знали это и не губили ленивым сном лучших часов своей жизни. Оттого-то они были здоровы и могучи телом, спокойны нервами, веселы духом, совсем не то, что мы.
Киргизская корова
В ожидании солнца и на далеких снеговых горах тоже залегли стада своего рода - белые клубы облаков увили собою горные вершины и набились, как клочья ваты, в глубокие ущелья.
На берегу Ангрены целый табор. Караван в добрую сотню верблюдов, только что переправившихся сюда с того берега, оправляется и отдыхает, собираясь дальше в путь. Киргизская кибитка раскинута около реки, и возле нее несколько запасных арб. Это перевозчики, обязанные переправлять через реку почту и проезжих. Они следят за подъемом и спадом вод в реке и отвечают за безопасность переправы.
Тарантас наш остановился среди песков берега, со всех сторон окруженный верблюдами и киргизами; мы вышли из него, чтобы полюбоваться, как это люди в здравом уме и твердой памяти совершают безумную переправу прямо на колесах через пучины вод.
Обыкновенно мирная Ангрена разлилась теперь, словно какая-нибудь Амударья. Все рукава ее слились в сплошную скатерть вод, которые бежали вниз с гулом и стремительностью водопада. Жутко было смотреть, как голов двести нагруженных верблюдов, загоняемые отчаянными криками и палками погонщиков, длинною вереницею медленно и неуверенно вступали в несущийся поток, ощупывая своими надежными толкачами скрытую от глаз почву. Под тяжестью ноши своей, они все глубже и глубже погружались, удаляясь от берега, в коварную пучину, которая неудержимо относила их далеко от того места, куда они направлялись.
Молодые верблюды то и дело срывались напором стремнины и исчезали под водой, выныривая оттуда с торопливым ужасом. Вот они наконец перетянулись кое-как через разливы вод, и один за одним, важистою тяжкою поступью, с трудом выпрастывая свои мозолистые ноги из каменистой россыпи, завалившей дно реки, начинают вылезать на кручи нашего берега; вода так гладко прилизала их, что их всегда лохматая шерсть теперь лоснится, как шелк, и сами они кажутся какими-то исхудавшими скелетами.
Теперь очередь за большим четырехместным тарантасом, запряженным пятеркою почтовых коней, который уже давно, по-видимому, поджидает на том берегу реки, благополучно ли переправится через нее многоголовый верблюжий караван.
Нам видно, как киргизы живо перебрасывают весь обильный багаж поместительного тарантаса на высочайшие двухколесные арбы, подвезенные вплотную к тарантасу. Тучный мужчина в военном кителе умащивается с целою семьею женщин и детишек поверх своего скарба на этих доморощенных трясущихся колесницах, на которых, наверное, ездил еще в дни всемирного потопа праотец Ной.
Арбы, полные народа и клажи, первые въехали в воду; сначала они долго двигались в одну сторону, как будто уступая течению, потом вдруг разом круто повернули и стали перерезать навкось широкий разлив вод, потом как будто вернулись назад и полезли к берегу совсем в другом направлении. Нужно знать так, как это знают киргизы, малейшие изгибы реки, скрытые теперь разливом вод, чтобы с такою безошибочною точностью вести переправляющихся путешественников по всем поворотам невидимого пути. Тарантас съехал в реку уже за арбами и сразу глубоко ушел своим грузным кузовом. Верховые джигиты-киргизы с отчаянными криками провожали его со всех сторон. Один из них захлестнул веревку вокруг задней оси тарантаса и натягивал ее в сторону, чтобы не дать экипажу опрокинуться в опасных местах, а двое других привязали веревки к гужам коренника и тащили его вперед как на розвязях, не давая ему спотыкаться и нырять под воду. В нескольких местах вода совершенно покрывала кузов тарантаса, и сам весь он качался и трясся, словно в предсмертных судорогах, пересчитывая колесами огромные камни, навороченные рекою. Многоопытный старик-киргиз в рваном меховом малахае безостановочно сыпал удары кнута на спины своих многострадальных, столь же опытных, а вместе и сильных лошадей, которые и без того, впрочем, лезли из кожи. Как ни высоки были колеса кокандской арбы, вода все-таки подходила под самое сиденье ее, а у киргиза-кучера, стоявшего босыми ногами на ее оглоблях, ноги давно были по щиколку в воде.
И нам судьба сулила такую же дикую переправу. И мы точно так же переселились со всеми своими пожитками на толкучую двухколесную кокане́, с которой, казалось, можно было слететь на каждом шагу, при первом порядочном толчке; и наш пустой тарантас потащили точно так же на розвязях джигиты-киргизы, наполняя тихий воздух раннего утра своими громкими криками и бранью…
То туда, то сюда смело поворачивал свою изумительно умную и изумительно выносливую лошадь киргиз-возница, отыскивая по памяти среди сплошной пучины вод знакомые ему рукава и изгибы реки. Бедная лошадь, тащившая по убийственным камням речного дна арбу, нагруженную людьми и багажом, надрывалась от усилий и чуть не с ушами уходила под воду, все время упираясь против одолевавшего ее течения. Мы с немалыми акробатическими усилиями держались на груде своих дорожных чемоданов и мешков, с вышины которых каждый изрядный толчок стряхивал нас вниз, будто каких-то, не в свое место залезших, досадливых насекомых. Это и немудрено, потому что дощатое дно арбы прибито прямо, всею шириною своею, к оси громадных колес, и каждый камень речного дна отражается на этом трясущемся помосте, немилосердно подкидывая его вверх, а с ним вместе подкидывая так же высоко и всех, кто по неблагоразумию своему основал на нем свою, хотя бы и кратковременную, судьбу.
В глазах рябило и кружилось от беспрерывного мельканья водяной стремнины, катившейся широким полотном по затопленной долине, и когда, среди этого одуряющего движения вод, арба с лошадью начинала на наших глазах все глубже и глубже уходить в неведомые нам омуты, нам не раз искренно казалось, что вот-вот и мы с своими чемоданами, и одноглазый киргиз, служивший нам Хароном, все мы сейчас исчезнем в этом бурном Стиксе, через который можно переправляться только разве в царство теней. Однако арбу нашу, благодаря Бога, не залило, мы сами уцелели со всем своим добром, и мало-помалу умница-лошадь, так добросовестно протащившая нас сквозь все мытарства, выбралась, нося боками и тяжело дыша, сначала на мелкое место, потом и на пески того берега…
Мы перекрестилась от всей души, очутившись на безопасной и знакомой сердцу суше.
Тарантас, потерпев настоящую морскую качку и зачерпнув раза три по полному кузову воды, тоже выкарабкался на берег. Вода стояла в нем, как в какой-нибудь потонувшей лодке. Старик-киргиз, сидевший на его козлах, недолго думая, вынул из-за пояса тщательно спрятанный кривой ножик и, повернувшись назад, спокойно, как давно привычное ему дело, вдруг взрезал насквозь кожаную обшивку тарантаса. Наверное, он не особенно давно употреблял это любимое оружие туркестанца на дела далеко не столь мирные, и с такою же хладнокровною ловкостью взрезал своим кривым ножом вместо кожи тарантаса горло своего врага.
Вода с тихим бульканьем стала выливаться в отверстую рану, быстро понижая свой уровень. Старик подождал, пока вылилась последняя струйка воды, не спеша спрятал опять за пояс кривой нож и, захватив в корявую лапу толстый пук сена, досуха вытер им внутренность тарантаса.
- Теперь опять садись, барин, гайда дальше!.. - произнес он, сверкая на нас своими смеющимися зрачками и белыми зубами, хищными, как у волка.
______
Да самого Пскента мы не выезжали из зеленой влажной низовины, заливаемой весенними водами Ахангрена, его рукавов, притоков и арыков. Солнце уже вошло, и молодая яркая зелень, омытая дождями, сверкала всею свежестью и всею радостью весны. И в воздухе тоже сверкают яркие краски: мириады лазоревых ракш, сине-золотых щуров, светло-зеленых и красно-пестрых дятлов, розовых удодов весело перелетают с куста на куст, шаловливо гоняются друг за другом, унизывают телеграфные проволоки сплошными монистами, будто крупные зерна дорогих самоцветных каменьев.
Пскент - целый городок. Мы его изучили довольно основательно, потому что нас продержали на станции от 8 часов утра до часа дня, пока вернулись и отдохнули почтовый лошади. Пскент расположен на маленькой возвышенности, которая островом своего рода разделяет надвое широкую низину Ахангрена. Тут много лавок, русские дома, русское училище; тут живет пристав и разное другое начальство; словом, это в некотором смысле административный центр округа. При кокандцах Пскент был настоящим городом, и, вероятно, даже городом очень древним. На это указывает самое имя его. Старинные города Туркестана обыкновенно носят это имя кента или кенда, то есть «города»: Таш-кент, Яр-кенд, Самар-кенд, Чим-кент, Ходж-кент и тому подобные.
Пскент. Фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Положение Пскента среди плодородной Ангренской равнины делает его естественным ключом для всей местной системы орошения, стало быть, своего рода хозяином местности. Базары его всегда очень оживленны. Но сегодня пятница, обычный еженедельный праздник мусульман, заменяющий им наше воскресенье, а кроме того, ураза. Поэтому нынешний базар обратился в настоящую ярмарку. Пестрота одежд невообразимая, истинно восточная. Ярко-полосатые халаты, красно-желтые, сине-зеленые, черно-белые, голубые и всякие иные халаты в огромных букетах, халаты, разведенные затейливыми узорами, - кишат на каждом шагу. Тут и киргизы, и сарты, но еще больше курама, особое несколько загадочное племя, по-видимому, помесь между сартами, таджиком и киргизом. Курама, собственно говоря, и значит - «помесь», «сброд». Курама главным образом населяет окрестности Ходжента и отчасти Ташкента, то есть те именно порубежные места между Коканом и Бухарою, между киргизами и сартами, где чаще всего происходило незаметное смешение рас.
Население какой-нибудь Курской и Воронежской губернии, не великорусское и не хохлацкое, а какое-то особое украинское, зародившееся точно так же на старом историческом рубеже между Москвою и Малороссиею, между Польшей и Русью, между вольною казацкою степью и царскими городами, - дает некоторое понятие о туркестанской кураме.
Курама любит пестроту не меньше киргиза, но они все в тюбетейках, между тем как киргиз чуть ли не от дней Чингисхана не меняет своего характерного, островерхого колпака из белого войлока, с разрезными, отогнутыми полями, подбитыми красным. Детки здесь особенно красивы, черноглазые, румяно-смуглые, и их здесь особенно много. В ярком и пестром ковре базарной толпы это самые яркие и самые пестрые цветочки.
Кишлак Пскент. 1871-1872
Редкий городок Туркестана расположен так живописно, как Пскент. Его плоскокрышие глиняные домики лепятся друг над другом, ярус на ярусе, по обрывам узкого глинистого ущелья, совсем как сакли дагестанского аула. На крышах трава и веники, и крыши, и сами дома того же цвета, того же материала, как и гора, на которой они торчат, точно это не жилища, построенные человеком, а только уступы глинистого обрыва или ярусы природных пещер. Как нарочно, рядом с ними и действительно чернеют кое-где пещеры. Стрижи вьются тучами, будто рои пчел, около своих бесчисленных норок, выдолбленных в твердой глине обрыва, который они обратили в настоящее сито.
Дорога вьется в глубине ущелья, у подножия этих пробуравленных стен, этих глиняных домов-террас. И тут, как везде, следы строгого и прочно установленного порядка: дороги ровные, широкие, обсаженные молодыми деревьями, орошенные журчащими арыками, хотя и порядочно беспокойные вследствие недавнего дождя и засохших грязных колевин; на каждом арыке исправный мостик, который можно переезжать без страха и риска и без молитвы ко всем угодникам Божиим, как это приходится делать на мостах наших проселочных дорог. Одно изумительно, как, при такой заботливой внимательности к каждой мелочи, туземные власти заставляют честных людей ежедневно по нескольку раз рисковать своею головою на таких средневековых переправах, как через Ангрену, которая к тому же иногда на несколько недель прекращает всякое сообщение по единственной почтовой дороге из Ташкента в Ферганскую область, останавливая даже правильное движение служебных дел. В сезоны сильных разливов Ахангрены чиновникам, военным, почте, всем приходится делать далекий крюк, объезжая из Ходжента на Чиназ, и уже оттуда по Самаркандской дороге добираться до Ташкента.
«В этих рисовых полях ловят очень много рыбы»
За Пскентом все еще продолжается плодородная Ангренская низина, особенно годная для посевов риса и хлопчатника. Рис только что сеяли, и его поля, разделенные на маленькие четырехугольники земляными валиками, были все залиты напущенною из арыков водою. И волы, и пахари двигались по колено в воде, с трудом вытаскивая ноги из липкой, илистой грязи, которую с еще большим трудом ворочает первобытная деревянная соха. И другим рабочим приходится тоже работать по колено в воде и грязи - валить валики, прокапывать канавки. Только воловье здоровье и воловья сила киргиза способны переносить такие варварские условия. Но и они, однако, надламываются, и изнурительная лихорадка нередко скашивает в этих местностях обильную человеческую жатву. Кроме воды, и воздух приносит здесь временами изрядный вред одновременно человеку и его посевам. С безбрежных, песчаных пустынь, из-за Сырдарьи, нередко дует здесь так называемый «гарм-силь» - «горячий ветер», который портит даже эти влажные рисовые поля. У этих кажущихся дикарей - везде посевное сено, несмотря на соседство степей. Русскому цивилизатору в его родном хозяйстве, пожалуй, еще не скоро этого дождаться. На обильно орошаемой почве - посевы люцерны, по-сартски «дженушка», почему-то называемой здесь клевером, удивительно роскошны; с одного поля в одно лето снимается до четырех укосов. В сущности, здесь с глубокой древности укоренилось многопольное хозяйство, не оставляющее праздным ни одного вершка поливной земли, да и поля скорее похожи на огороды; почва, глубоко вспаханная волами, тщательно разделывается чекменями сартов, киргиз, курамы.
Кураминец, 44 года. Из альбома В. Козловского
«Типы народностей Средней Азии» (1876)
Местное рабочее население нанимается тут к хозяевам земли на разных условиях: одни работники обрабатывают землю из половины дохода, на своих харчах и в своих домах, получая от владельца только волов и семена; это «ширики», нечто вроде фермеров. Другие - настоящие батраки, «чарикоры» - живут у хозяина на полном его содержании и получают вместо определенного жалованья четвертую часть дохода. Так как и подати большею частью взимаются здесь в виде известной доли дохода, как, например, десятинная подать «харач», то обстоятельство это делает положение туркестанского земельного хозяйства несколько более прочным, чем при наших порядках, где работник, казна, земство и пр. не имеют никакого участия в убытках хозяйства, а каждый год взимают с него одну, заранее определенную, цифру расхода, не смотря на то, доход или убыток принесло в этом году хозяйство.
Несмотря на пятницу и на уразу, вон они все теперь на своих полях с чекменями в руках; это тоже не русская черта, так что вряд ли русскому цивилизатору придется когда-нибудь научать туземца-азиата хозяйственному трудолюбию.
Садоводство здесь тоже давно привычное занятие; каждый дом окружен густым садом; сарт садит деревцо везде, где только может, ради плода, ради тени, ради подручного строительного материала. Постройки в кишлаках здесь тоже более приличные и более обширные: везде громоздкие крытые ворота, глубокие и широкие; домики все больше двухэтажные, с галерейками, иногда даже с узорчатыми деревянными решетками в окнах, и с характерно изукрашенными потолками наружных галерей, словом, на всем заметен отпечаток известного вкуса и известных житейских требований. Базарчики в кишлаках везде крытые, и хотя все их крыши большею частью кое-как слеплены и стоят на курьих ножках своего рода, однако это все же сравнительное удобство.
Пестрых и ярких птиц и тут тучи; должно быть, их никто здесь не трогает, иначе они не приближались бы к человеку так доверчиво и в таком множестве. Вообще, кажется, магометанин имеет какое-то религиозное уважение к птице. Невольно вспоминаются аисты, царящие своими гнездами над мечетями и дворцами Бухара-эль-Шерифа, и священные голуби, откармливаемые тысячами в одной из знаменитых стамбульских мечетей. Гнезда ласточек здесь в таком уважении, что их никто не смеет потревожить даже внутри дома, и меня не раз изумляло в почтовых станциях Ферганской и Сырдарьинской области не всегда удобное сожительство с проезжающими этих проворных длиннохвостых птичек, которые завладевают обыкновенно углами и карнизами комнат, где ночуют проезжие, и из своих гнезд-мешочков, наполненных зевающими желтыми ротиками, ведут оживленную междуусобную войну друг с другом, как некогда средневековые рыцари-бароны в своих горных замках. Впрочем, я только что видел за Пскентом живую иллюстрацию моей мысли: большие длинноногие и красноклювые аисты с важною самоуверенностью шагают там по рисовым болотам рядом с пашущим плугом, рядом с колокольчиком почтовой тройки. Их нисколько не смущают все эти затеи суетящегося человечества, ибо они твердо знают, что их, священных птиц, законных хозяев этого поля и этих посевов, никто не осмелится тронуть.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Другие отрывки: [ Путешествие из Баку в Асхабад], [ Попутчица], [ Текинский Севастополь], [ В русском Асхабаде], [ Из Асхабада в Мерв], [ Мерв: на базарах и в крепости], [ «Железная цепь»], [ Мост через Амударью], [ Пестрые халаты Бухары], [ Самарканд: русский город и цитадель], [ Тамерлановы Ворота, Джизак, Голодная степь], [ Сардобы Голодной степи, Чиназ], [ Покоритель Туркестана], [ Визит к Мухиддин-ходже], [Долинами Чирчика и Ангрена. Селение Пскент], [ Приближаясь к Ходженту. Мурза-Рабат], [ Ходжент], [ От Костакоза до Кокана], [ Кокан, столица ханства], [ Новый и Старый Маргелан], [ Андижан. Недавнее прошлое Кокандского ханства], [ Ош и его обитатели], [ Тахт-и-Сулейман], [ Подъем на Малый Алай], [ У Курманджан-датхи], [ Укрепление Гульча], [ Киргизские женщины. Родовой быт киргиза], [ Бесконечный сад].
До сих пор, несмотря на зрелые годы, радостное детское чувство охватывает меня всякий раз, как я усаживаюсь в дорожный экипаж или вскакиваю на коня, отправляясь в какое-нибудь далекое путешествие. Должно быть, мой древний предок, бродяга беспредельных русских равнин, глубоко еще живет во мне. Наша маленькая ташкентская семья провожает нас до первой станции. Мы проезжаем, как по аллеям колоссального парка, чудными зелеными перспективами пирамидальных тополей. Но мы берем теперь несколько левее Самаркандской дороги, по которой приехали в Ташкент, и переезжаем по Мариинскому проспекту целую новую часть города.
Ташкент. Ярмарочные постройки.
Фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Тут обширная богадельня и разные другие благотворительные учреждения; кроме того, неудавшаяся ярмарка генерала Кауфмана, долженствовавшая, по проекту его, поглотить собою всю торговлю Туркестана. Теперь она стоит почти праздным свидетелем слишком смелых и слишком теоретических расчетов. Целый маленький городок узеньких галерей под железными крышами, разбросанный на огромном пространстве среди зеленых садов и предназначавшийся для склада товаров, частью совсем теперь пустует, частью занят грузами хлопка и военными материалами. Для военного хозяйства тут полный простор и удобство. Сюда, в эту зеленую окраину города, вообще сбилось много солдатских казарм и военных учреждений всякого рода; здесь и плацы их для ученья, защищенные от палящего солнца высокими аллеями и густыми садами. Частных дач тут тоже много, и русских, и богатых сартов, и все они тонут в садах.
Дачи в окрестностях Ташкента. 1871-1872
Мы весело несемся на бойких лошадях, болтая друг с другом и наслаждаясь видами, по превосходному шоссе, широкому и покойному, обсаженному тесными рядами гигантских тополей на целые 15 верст от города. Старые арыки, широкие и глубокие, как наши реки, - такие же серьезные гидротехнические сооружения, как и каналы Европейской России, прославляемые в каждой географии, - хотя и не известные никому за пределами Ташкента и не стоившие казенных миллионов, - Салар, Карасу и пр., - то и дело пересекают нам путь, и мы перебегаем через них по прекрасным каменным мостам, которым не грех позавидовать нашей земской Руси.
Дождь прошел недавно, вся природа освежена и оживлена, сверкает красками и лучами солнца. Людная дорога кишит движеньем, точно улица большого торгового города. Воды теперь везде много, самые маленькие арыки гудят и пенятся от полноводия.
Вот и мост через Чирчик - эту главную водную артерию всего края, живую душу Ташкента и всех его многочисленных арыков, которые он питает своими обильными горными водами. Большие арыки, как Салар, Карасу и другие, только искусственные рукава Чирчика, цедящего свои струи из ледников заоблачного отрога Тянь-Шаня.
Верхние долины Чирчика, соблазнительно синеющие влево от нас своими туманными далями, живописные, как Швейцария, и многие жители Ташкента поднимаются на лето туда на дачи, в целебный прохладный воздух гор.
Отлично устроенный деревянный мост через Чирчик тянется более полуверсты, на целых 300 сажен; стремительная пучина вод кружится, пенится и ревет вокруг его устоев, широкою скатертью сбегая вниз к далеким берегам Сырдарьи. Кишлаки, сады на каждом шагу, как подобает окрестностям столицы - хотя бы и Туркестана. На первой же станции - Чирчик - две остановки, две неудачи, хотя одна из них невольно помогла другой. Нет лошадей, - нужно ждать на станции часа два. Я забыл в кабинете у сына все деньги свои, - нужно ехать за ними обратно в Ташкент. Делать было нечего, и сыну пришлось прокатиться еще в два конца между Чирчиком и Ташкентом. А мы в это время, нисколько не пеняя на судьбу, которая неожиданно продолжила наше свиданье с близкими нашими, - преспокойно занялись, под гул полившего опять дождя, самоварчиком и разными домашними снадобьями. Когда сын вернулся назад, часа через два, лошади уже были готовы, и мы, покончив чай и выпив на прощанье по стакану искрометной влаги, - тронулись, уже одинокие, в свой далекий путь, провожаемые сердечными напутствиями и пожеланьями. Дождь только что прошел, и яркий солнечный закат осветил своими косыми лучами увлажненную землю. Далекие горы Туркестанского хребта вдруг вырезались странно и ясно до осязательности своими снеговыми пирамидами, вспыхнувшими на вершинах розовым румянцем, и туманно-голубыми - внизу, на свинцовом фоне дождевых туч, заволочивших горизонт.
Вечерело удивительно быстро, как всегда на юге. Дороги испортились дождем, и уже никто не стал попадаться навстречу: у сартов и киргизов теперь ураза, их великий пост своего рода, - и всякий правоверный обязан почтить праздник ночным пиршеством. Въедешь в черную, грязную улицу кишлака и видишь везде, среди черной ночи, горящие огоньки фонарей, свечек, лампочек, притулившихся где-нибудь под галерейкою или у ворот дома, или просто под тенистым деревом. Везде дымят и сверкают в темноте наши тульские самовары, висят котелки над разложенными кострами, а вокруг них сидят живописными группами, эффектно освещаемые красноватым отблеском огней, характерные фигуры в чалмах и тюбетейках, приступившие к ночной трапезе.
От этого сверканья огней делается еще вдвое чернее в узкой, неприглядной улочке тесно застроенного кишлака, заслоненной отовсюду черными тенями домов, садов и заборов. И как нарочно, на каждом шагу арыки, мостики, повороты во всякие переулочки и закоулочки.
Мальчишка-киргизенок, не смыслящий ни слова по-русски и, по-видимому, не часто имевший дело с таким грузным экипажем, пренеловко поворачивает свою дикую тройку при съездах с мостов и при въездах на мосты, так что я вот-вот жду, когда же он, наконец, опрокинет нас вполне основательно в какой-нибудь из многочисленных арыков и свернет нам наши православные шеи. В одном кишлаке темнота ночи совсем сбила с толку бедного киргизенка, и он завез наш тарантас в такой тупик, откуда не было выезда ни туда, ни сюда. Киргизы, ужинавшие на улице, живо оттащили тарантас назад за колеса и направили глупого дикаря на путь истинный. К счастью, после изрытой дождями дороги, опять пошло на 4 версты прекрасное шоссе, обсаженное деревьями, по которому можно было смело ехать быстро даже и в такую черную тьму и даже и в нашем ковчеге Ноевом. Мы добрались, таким образом, до станции Той-Тюбе, где решились переночевать. Вскочил я на ноги раньше 4-х часов утра, потому что необходимо было спешить до света переехать в брод опасную реку Ангрену, пока солнце не натопило горных снегов и льдов и не поддало воды в без того полноводную реку, пожирневшую от вчерашнего дождя.
Утро чуть брезжило, а уже всякого рода крик, писк и гам стояли надалеко кругом в улицах огромного кишлака. Петухи, воробьи, всякие птицы надрывались от крика, наперебой друг с другом, словно на пожаре. Даже в первой комнате станции, не прикрытой потолком, в тростниковой крыше, как раз над кроватью кого-то из хозяев, назойливо и немолчно чирикали невидимые голоса птиц, забившихся в крышу. Мы, балованные питомцы городской цивилизации, редко слышим эти шумливо-веселые голоса раннего деревенского утра и долго не можем привыкнуть к ним.
Когда я вышел на крыльцо распорядиться насчет лошадей, в теплом и влажном воздухе летней зари кишлак все резче выяснялся на бледном небе темными силуэтами своих тополей и курчавых садов. Целые вереницы киргизов, в длинных белых рубахах, высоко приподняв свои халаты, двигались в полутьме, шлепая по грязи сухощавыми босыми ногами.
Почта на двух тройках, вся заваленная тюками и чемоданами, с одним сонным почтальоном на обе повозки, только что подъезжала к станции, гремя своими колокольчиками. В этой дикой киргизской степи она безопасно ездит даже по ночам, почти никем не охраняемая, до того велик страх кочевника перед русским именем и до того грозен еще здесь авторитет военной власти.
Вот двинулся наконец по узкой, бесконечной улице и наш рыдван. Огромный кишлак уже просыпался; множество лавчонок пооткрыло свои дверочки и ставенки. Все житейские дела простодушного туземца на глазах у всех. Вон они и спят, и едят, работают и торгуют, никого не стесняясь, прямо на улице. Тут голые костлявые ноги еще торчат из-под теплых ватных одеял, а рядом уже бритая башка постукивает молоточком или шьет башмак. Дома тут - все в открытых галерейках, и на них-то, под ними - вся жизнь.
Тройка наша въехала в целый караван верблюдов, разряженных как на свадьбу, в ярких, расшитых чепраках, узорчатых коврах, в разноцветных махрах и кистях на морде, на шее, на брюхе… Это уж скоты не для вьюка, а для верха. Они с диким испугом мечутся в сторону при звуке почтовых колокольчиков, давят и сбивают с ног друг друга. Удушливая вонь каким-то прелым потом - надалеко разит от них, когда приходится так близко протискиваться сквозь стадо их.
До солнца успели проехать мы влажную низину, прорезанную рекою Ахангареном, именуемой в просторечье Ангреною. Река эта не так велика, как Чирчик, но играет ту же важную роль в хозяйстве страны. Это две крупнейшие артерии, которыми стекают в Сырдарью обильные воды высоких горных хребтов, отделяющих Ташкентский уезд на севере от Чимкентского и Аулие-Атинского уездов, а на востоке - от Ферганской области. Хребты эти, снега которых белеют теперь на горизонте влево от нас, вовсе не шуточные: все это отроги титанического Тянь-Шаня, который протянул свои бесчисленные каменные лапы далеко в Туркестан; одна из этих лап, та именно, что образует северную границу Ташкентского уезда, называется хребтом Ала-Тау, чаще всего Таласским Ала-Тау, потому что с ее северного склона течет к северу через Аулие-Атинский уезд довольно большая река Талас. Другая лапа отходит от первой на юго-запад от общего горного узла, высотою в 12.000 футов, и называется Чаткальским хребтом, опять-таки по имени реки, Чаткала, родящейся своими истоками в ее ледниках. Чаткал, собрав в себя несколько других горных рек, прорывается через горы на юго-запад, разливается по долине и впадает в Сырдарью под другим названием - Чирчика, через который мы только что переехали вчера. Вместе с Чаткалом Чирчик имеет длины 280 верст и, захватывая своим бассейном более миллиона десятин, на всем этом протяжении служить питателем и разносителем плодородия для окрестных земель.
Целая сеть арыков растерзывает его во все стороны и так перепутывает его с водами соседних речек, что трудно разобрать, какими собственно рукавами бежит сам Чирчик. Так же точно, и еще, пожалуй, больше, разбита на рукава, и природные, и искусственные, река Ангрена, и так же точно напояет и утучняет все поля своей широкой долины, хотя длина Ангрены всего только 175 верст.
Ангрена вытекает из пазухи двух горных ветвей, на которые разделяется Чаткальский хребет; одна ветвь - Адам-Тау, идет прямо на запад, разобщая своими отрогами долину Чирчика от долины Ангрены, другая ветвь - Курама-Тау, идет прямо на юг и потом на юго-запад, очень мало не доходя до Сырдарьи и составляя собою границу между двумя областями: Сырдарьинской и Ферганской. Конечный отрог Курама-Тау, мимо крутых и эффектных скал которого идет наша почтовая дорога из Ташкента в Ходжент и Кокан, называется Могул-Тау. В настоящее время леса, когда-то покрывавшие все эти заоблачные цепи гор, до такой степени вырублены хищническим хозяйством киргизов и курамы, что и Чирчик, и Ангрена, в прежние годы всегда через край переполненные водами, теперь частенько пересыхают летом в тех низменных местах своих, где разливу их слишком большой простор. А главное, сток вод с высоты по руслам этих речек сделался, без регулирующего влияния лесов, удивительно неровным и резким, так что, при полном пересыхании русла, в одну ночь может вдруг низринуться сверху какой-нибудь опустошительный поток.
Мы, кажется, попались именно в одну из таких скверных минут. Вчерашние дожди обратили Ангрену в широкий бушующий поток, так что вечером и ночью переезд через нее был невозможен. Только к утру воды схлынули настолько, что черев реку стали пускать караваны и проезжих, но и то с большим риском.
Когда мы проезжали ее береговую равнину, все кругом было пропитано и залито водою. Самый крошечный арык гудел и катил свои струи будто настоящая речка. Лужи на каждом шагу, вся почтовая дорога превратилась в сплошной ряд озер. Тем не менее широкая зеленая долина, еще не освещенная лучами утра, смотрела людно, обильно и весело. Везде кишлаки, сады, обработанные поля, сочные луга, на лугах кибитки целыми гнездами, стада верблюдов и коров. Коровы тут, впрочем, маленькие и плохонькие, совсем не подходящие к этому степному простору и этим непроедным кормам. Хозяйственная суета уже везде: доят коров, вьючат верблюдов, запрягают арбы. В раннем утреннем часе, который так редко приходится видеть и испытывать в нашей искаженной городской жизни, ничем не заменимая красота и ничем не заменимая польза!.. В нем богатство и здоровье, в нем нравственная сила человека. Деды наши хорошо знали это и не губили ленивым сном лучших часов своей жизни. Оттого-то они были здоровы и могучи телом, спокойны нервами, веселы духом, совсем не то, что мы.
Киргизская корова
В ожидании солнца и на далеких снеговых горах тоже залегли стада своего рода - белые клубы облаков увили собою горные вершины и набились, как клочья ваты, в глубокие ущелья.
На берегу Ангрены целый табор. Караван в добрую сотню верблюдов, только что переправившихся сюда с того берега, оправляется и отдыхает, собираясь дальше в путь. Киргизская кибитка раскинута около реки, и возле нее несколько запасных арб. Это перевозчики, обязанные переправлять через реку почту и проезжих. Они следят за подъемом и спадом вод в реке и отвечают за безопасность переправы.
Тарантас наш остановился среди песков берега, со всех сторон окруженный верблюдами и киргизами; мы вышли из него, чтобы полюбоваться, как это люди в здравом уме и твердой памяти совершают безумную переправу прямо на колесах через пучины вод.
Обыкновенно мирная Ангрена разлилась теперь, словно какая-нибудь Амударья. Все рукава ее слились в сплошную скатерть вод, которые бежали вниз с гулом и стремительностью водопада. Жутко было смотреть, как голов двести нагруженных верблюдов, загоняемые отчаянными криками и палками погонщиков, длинною вереницею медленно и неуверенно вступали в несущийся поток, ощупывая своими надежными толкачами скрытую от глаз почву. Под тяжестью ноши своей, они все глубже и глубже погружались, удаляясь от берега, в коварную пучину, которая неудержимо относила их далеко от того места, куда они направлялись.
Молодые верблюды то и дело срывались напором стремнины и исчезали под водой, выныривая оттуда с торопливым ужасом. Вот они наконец перетянулись кое-как через разливы вод, и один за одним, важистою тяжкою поступью, с трудом выпрастывая свои мозолистые ноги из каменистой россыпи, завалившей дно реки, начинают вылезать на кручи нашего берега; вода так гладко прилизала их, что их всегда лохматая шерсть теперь лоснится, как шелк, и сами они кажутся какими-то исхудавшими скелетами.
Теперь очередь за большим четырехместным тарантасом, запряженным пятеркою почтовых коней, который уже давно, по-видимому, поджидает на том берегу реки, благополучно ли переправится через нее многоголовый верблюжий караван.
Нам видно, как киргизы живо перебрасывают весь обильный багаж поместительного тарантаса на высочайшие двухколесные арбы, подвезенные вплотную к тарантасу. Тучный мужчина в военном кителе умащивается с целою семьею женщин и детишек поверх своего скарба на этих доморощенных трясущихся колесницах, на которых, наверное, ездил еще в дни всемирного потопа праотец Ной.
Арбы, полные народа и клажи, первые въехали в воду; сначала они долго двигались в одну сторону, как будто уступая течению, потом вдруг разом круто повернули и стали перерезать навкось широкий разлив вод, потом как будто вернулись назад и полезли к берегу совсем в другом направлении. Нужно знать так, как это знают киргизы, малейшие изгибы реки, скрытые теперь разливом вод, чтобы с такою безошибочною точностью вести переправляющихся путешественников по всем поворотам невидимого пути. Тарантас съехал в реку уже за арбами и сразу глубоко ушел своим грузным кузовом. Верховые джигиты-киргизы с отчаянными криками провожали его со всех сторон. Один из них захлестнул веревку вокруг задней оси тарантаса и натягивал ее в сторону, чтобы не дать экипажу опрокинуться в опасных местах, а двое других привязали веревки к гужам коренника и тащили его вперед как на розвязях, не давая ему спотыкаться и нырять под воду. В нескольких местах вода совершенно покрывала кузов тарантаса, и сам весь он качался и трясся, словно в предсмертных судорогах, пересчитывая колесами огромные камни, навороченные рекою. Многоопытный старик-киргиз в рваном меховом малахае безостановочно сыпал удары кнута на спины своих многострадальных, столь же опытных, а вместе и сильных лошадей, которые и без того, впрочем, лезли из кожи. Как ни высоки были колеса кокандской арбы, вода все-таки подходила под самое сиденье ее, а у киргиза-кучера, стоявшего босыми ногами на ее оглоблях, ноги давно были по щиколку в воде.
И нам судьба сулила такую же дикую переправу. И мы точно так же переселились со всеми своими пожитками на толкучую двухколесную кокане́, с которой, казалось, можно было слететь на каждом шагу, при первом порядочном толчке; и наш пустой тарантас потащили точно так же на розвязях джигиты-киргизы, наполняя тихий воздух раннего утра своими громкими криками и бранью…
То туда, то сюда смело поворачивал свою изумительно умную и изумительно выносливую лошадь киргиз-возница, отыскивая по памяти среди сплошной пучины вод знакомые ему рукава и изгибы реки. Бедная лошадь, тащившая по убийственным камням речного дна арбу, нагруженную людьми и багажом, надрывалась от усилий и чуть не с ушами уходила под воду, все время упираясь против одолевавшего ее течения. Мы с немалыми акробатическими усилиями держались на груде своих дорожных чемоданов и мешков, с вышины которых каждый изрядный толчок стряхивал нас вниз, будто каких-то, не в свое место залезших, досадливых насекомых. Это и немудрено, потому что дощатое дно арбы прибито прямо, всею шириною своею, к оси громадных колес, и каждый камень речного дна отражается на этом трясущемся помосте, немилосердно подкидывая его вверх, а с ним вместе подкидывая так же высоко и всех, кто по неблагоразумию своему основал на нем свою, хотя бы и кратковременную, судьбу.
В глазах рябило и кружилось от беспрерывного мельканья водяной стремнины, катившейся широким полотном по затопленной долине, и когда, среди этого одуряющего движения вод, арба с лошадью начинала на наших глазах все глубже и глубже уходить в неведомые нам омуты, нам не раз искренно казалось, что вот-вот и мы с своими чемоданами, и одноглазый киргиз, служивший нам Хароном, все мы сейчас исчезнем в этом бурном Стиксе, через который можно переправляться только разве в царство теней. Однако арбу нашу, благодаря Бога, не залило, мы сами уцелели со всем своим добром, и мало-помалу умница-лошадь, так добросовестно протащившая нас сквозь все мытарства, выбралась, нося боками и тяжело дыша, сначала на мелкое место, потом и на пески того берега…
Мы перекрестилась от всей души, очутившись на безопасной и знакомой сердцу суше.
Тарантас, потерпев настоящую морскую качку и зачерпнув раза три по полному кузову воды, тоже выкарабкался на берег. Вода стояла в нем, как в какой-нибудь потонувшей лодке. Старик-киргиз, сидевший на его козлах, недолго думая, вынул из-за пояса тщательно спрятанный кривой ножик и, повернувшись назад, спокойно, как давно привычное ему дело, вдруг взрезал насквозь кожаную обшивку тарантаса. Наверное, он не особенно давно употреблял это любимое оружие туркестанца на дела далеко не столь мирные, и с такою же хладнокровною ловкостью взрезал своим кривым ножом вместо кожи тарантаса горло своего врага.
Вода с тихим бульканьем стала выливаться в отверстую рану, быстро понижая свой уровень. Старик подождал, пока вылилась последняя струйка воды, не спеша спрятал опять за пояс кривой нож и, захватив в корявую лапу толстый пук сена, досуха вытер им внутренность тарантаса.
- Теперь опять садись, барин, гайда дальше!.. - произнес он, сверкая на нас своими смеющимися зрачками и белыми зубами, хищными, как у волка.
______
Да самого Пскента мы не выезжали из зеленой влажной низовины, заливаемой весенними водами Ахангрена, его рукавов, притоков и арыков. Солнце уже вошло, и молодая яркая зелень, омытая дождями, сверкала всею свежестью и всею радостью весны. И в воздухе тоже сверкают яркие краски: мириады лазоревых ракш, сине-золотых щуров, светло-зеленых и красно-пестрых дятлов, розовых удодов весело перелетают с куста на куст, шаловливо гоняются друг за другом, унизывают телеграфные проволоки сплошными монистами, будто крупные зерна дорогих самоцветных каменьев.
Пскент - целый городок. Мы его изучили довольно основательно, потому что нас продержали на станции от 8 часов утра до часа дня, пока вернулись и отдохнули почтовый лошади. Пскент расположен на маленькой возвышенности, которая островом своего рода разделяет надвое широкую низину Ахангрена. Тут много лавок, русские дома, русское училище; тут живет пристав и разное другое начальство; словом, это в некотором смысле административный центр округа. При кокандцах Пскент был настоящим городом, и, вероятно, даже городом очень древним. На это указывает самое имя его. Старинные города Туркестана обыкновенно носят это имя кента или кенда, то есть «города»: Таш-кент, Яр-кенд, Самар-кенд, Чим-кент, Ходж-кент и тому подобные.
Пскент. Фото из «Туркестанского альбома» (1871-1872)
Положение Пскента среди плодородной Ангренской равнины делает его естественным ключом для всей местной системы орошения, стало быть, своего рода хозяином местности. Базары его всегда очень оживленны. Но сегодня пятница, обычный еженедельный праздник мусульман, заменяющий им наше воскресенье, а кроме того, ураза. Поэтому нынешний базар обратился в настоящую ярмарку. Пестрота одежд невообразимая, истинно восточная. Ярко-полосатые халаты, красно-желтые, сине-зеленые, черно-белые, голубые и всякие иные халаты в огромных букетах, халаты, разведенные затейливыми узорами, - кишат на каждом шагу. Тут и киргизы, и сарты, но еще больше курама, особое несколько загадочное племя, по-видимому, помесь между сартами, таджиком и киргизом. Курама, собственно говоря, и значит - «помесь», «сброд». Курама главным образом населяет окрестности Ходжента и отчасти Ташкента, то есть те именно порубежные места между Коканом и Бухарою, между киргизами и сартами, где чаще всего происходило незаметное смешение рас.
Население какой-нибудь Курской и Воронежской губернии, не великорусское и не хохлацкое, а какое-то особое украинское, зародившееся точно так же на старом историческом рубеже между Москвою и Малороссиею, между Польшей и Русью, между вольною казацкою степью и царскими городами, - дает некоторое понятие о туркестанской кураме.
Курама любит пестроту не меньше киргиза, но они все в тюбетейках, между тем как киргиз чуть ли не от дней Чингисхана не меняет своего характерного, островерхого колпака из белого войлока, с разрезными, отогнутыми полями, подбитыми красным. Детки здесь особенно красивы, черноглазые, румяно-смуглые, и их здесь особенно много. В ярком и пестром ковре базарной толпы это самые яркие и самые пестрые цветочки.
Кишлак Пскент. 1871-1872
Редкий городок Туркестана расположен так живописно, как Пскент. Его плоскокрышие глиняные домики лепятся друг над другом, ярус на ярусе, по обрывам узкого глинистого ущелья, совсем как сакли дагестанского аула. На крышах трава и веники, и крыши, и сами дома того же цвета, того же материала, как и гора, на которой они торчат, точно это не жилища, построенные человеком, а только уступы глинистого обрыва или ярусы природных пещер. Как нарочно, рядом с ними и действительно чернеют кое-где пещеры. Стрижи вьются тучами, будто рои пчел, около своих бесчисленных норок, выдолбленных в твердой глине обрыва, который они обратили в настоящее сито.
Дорога вьется в глубине ущелья, у подножия этих пробуравленных стен, этих глиняных домов-террас. И тут, как везде, следы строгого и прочно установленного порядка: дороги ровные, широкие, обсаженные молодыми деревьями, орошенные журчащими арыками, хотя и порядочно беспокойные вследствие недавнего дождя и засохших грязных колевин; на каждом арыке исправный мостик, который можно переезжать без страха и риска и без молитвы ко всем угодникам Божиим, как это приходится делать на мостах наших проселочных дорог. Одно изумительно, как, при такой заботливой внимательности к каждой мелочи, туземные власти заставляют честных людей ежедневно по нескольку раз рисковать своею головою на таких средневековых переправах, как через Ангрену, которая к тому же иногда на несколько недель прекращает всякое сообщение по единственной почтовой дороге из Ташкента в Ферганскую область, останавливая даже правильное движение служебных дел. В сезоны сильных разливов Ахангрены чиновникам, военным, почте, всем приходится делать далекий крюк, объезжая из Ходжента на Чиназ, и уже оттуда по Самаркандской дороге добираться до Ташкента.
«В этих рисовых полях ловят очень много рыбы»
За Пскентом все еще продолжается плодородная Ангренская низина, особенно годная для посевов риса и хлопчатника. Рис только что сеяли, и его поля, разделенные на маленькие четырехугольники земляными валиками, были все залиты напущенною из арыков водою. И волы, и пахари двигались по колено в воде, с трудом вытаскивая ноги из липкой, илистой грязи, которую с еще большим трудом ворочает первобытная деревянная соха. И другим рабочим приходится тоже работать по колено в воде и грязи - валить валики, прокапывать канавки. Только воловье здоровье и воловья сила киргиза способны переносить такие варварские условия. Но и они, однако, надламываются, и изнурительная лихорадка нередко скашивает в этих местностях обильную человеческую жатву. Кроме воды, и воздух приносит здесь временами изрядный вред одновременно человеку и его посевам. С безбрежных, песчаных пустынь, из-за Сырдарьи, нередко дует здесь так называемый «гарм-силь» - «горячий ветер», который портит даже эти влажные рисовые поля. У этих кажущихся дикарей - везде посевное сено, несмотря на соседство степей. Русскому цивилизатору в его родном хозяйстве, пожалуй, еще не скоро этого дождаться. На обильно орошаемой почве - посевы люцерны, по-сартски «дженушка», почему-то называемой здесь клевером, удивительно роскошны; с одного поля в одно лето снимается до четырех укосов. В сущности, здесь с глубокой древности укоренилось многопольное хозяйство, не оставляющее праздным ни одного вершка поливной земли, да и поля скорее похожи на огороды; почва, глубоко вспаханная волами, тщательно разделывается чекменями сартов, киргиз, курамы.
Кураминец, 44 года. Из альбома В. Козловского
«Типы народностей Средней Азии» (1876)
Местное рабочее население нанимается тут к хозяевам земли на разных условиях: одни работники обрабатывают землю из половины дохода, на своих харчах и в своих домах, получая от владельца только волов и семена; это «ширики», нечто вроде фермеров. Другие - настоящие батраки, «чарикоры» - живут у хозяина на полном его содержании и получают вместо определенного жалованья четвертую часть дохода. Так как и подати большею частью взимаются здесь в виде известной доли дохода, как, например, десятинная подать «харач», то обстоятельство это делает положение туркестанского земельного хозяйства несколько более прочным, чем при наших порядках, где работник, казна, земство и пр. не имеют никакого участия в убытках хозяйства, а каждый год взимают с него одну, заранее определенную, цифру расхода, не смотря на то, доход или убыток принесло в этом году хозяйство.
Несмотря на пятницу и на уразу, вон они все теперь на своих полях с чекменями в руках; это тоже не русская черта, так что вряд ли русскому цивилизатору придется когда-нибудь научать туземца-азиата хозяйственному трудолюбию.
Садоводство здесь тоже давно привычное занятие; каждый дом окружен густым садом; сарт садит деревцо везде, где только может, ради плода, ради тени, ради подручного строительного материала. Постройки в кишлаках здесь тоже более приличные и более обширные: везде громоздкие крытые ворота, глубокие и широкие; домики все больше двухэтажные, с галерейками, иногда даже с узорчатыми деревянными решетками в окнах, и с характерно изукрашенными потолками наружных галерей, словом, на всем заметен отпечаток известного вкуса и известных житейских требований. Базарчики в кишлаках везде крытые, и хотя все их крыши большею частью кое-как слеплены и стоят на курьих ножках своего рода, однако это все же сравнительное удобство.
Пестрых и ярких птиц и тут тучи; должно быть, их никто здесь не трогает, иначе они не приближались бы к человеку так доверчиво и в таком множестве. Вообще, кажется, магометанин имеет какое-то религиозное уважение к птице. Невольно вспоминаются аисты, царящие своими гнездами над мечетями и дворцами Бухара-эль-Шерифа, и священные голуби, откармливаемые тысячами в одной из знаменитых стамбульских мечетей. Гнезда ласточек здесь в таком уважении, что их никто не смеет потревожить даже внутри дома, и меня не раз изумляло в почтовых станциях Ферганской и Сырдарьинской области не всегда удобное сожительство с проезжающими этих проворных длиннохвостых птичек, которые завладевают обыкновенно углами и карнизами комнат, где ночуют проезжие, и из своих гнезд-мешочков, наполненных зевающими желтыми ротиками, ведут оживленную междуусобную войну друг с другом, как некогда средневековые рыцари-бароны в своих горных замках. Впрочем, я только что видел за Пскентом живую иллюстрацию моей мысли: большие длинноногие и красноклювые аисты с важною самоуверенностью шагают там по рисовым болотам рядом с пашущим плугом, рядом с колокольчиком почтовой тройки. Их нисколько не смущают все эти затеи суетящегося человечества, ибо они твердо знают, что их, священных птиц, законных хозяев этого поля и этих посевов, никто не осмелится тронуть.
ПРОДОЛЖЕНИЕ