Как возможен синтез философии Аристотеля и философии Канта? - 17
Как возможен синтез философии Аристотеля и философии Канта? (1), (2), (3), (4), (5), (6), (7), (8), (9), (10), (11), (12), (13), (14), (15), (16), (17).
Таким образом, в пятой части изложения нашей философии - «Что есть материя и бытие единичных вещей?» - мы вернулись к вопросам метафизики. Метафизики - в нашем понимании этого слова, то есть к вещам-в-себе и к вещам-как-материя. К тому, с чего Аристотель и греки начинали - к миру материальных вещей. Но хотя метафизику мы понимаем совсем иначе, чем Аристотель и греки, и мир материальных вещей в нашей философии - это вопрос метафизики, естественно, многое, что сказали о вещах греки (особенно Аристотель), имеет для нас особенное значение. И в своей метафизике мы, главным образом, ориентируемся на Аристотеля - вершину всей греческой мысли, да и всей философии в целом.
Философия европейских варваров в этом смысле не представляет для нас почти никакой ценности - «преодолеть Канта» она так и не смогла. И практически вся «философия» европейских варваров после Канта - это, повторюсь, почти сплошь бред, безумие и откровенное шарлатанство. Европейская «метафизика» после Канта превратилась во все тот же догматизм, который критиковал Кант, только еще более грандиозный и тоталитарный. Дух тоталитаризма, который привил европейским варварам католицизм, никуда не делся даже после утраты католической церковью своего влияния на умы европейских варваров. И самой грандиозной манифестацией этого тоталитарного духа европейских варваров стал Гегель и гегельянство.
И в этой части изложения нашей философии мы сделали небольшой обзор философии европейских варваров по некоторым ключевым вопросам философии. Но основное внимание, конечно, уделили философии Аристотеля и греков - в частности, учению Аристотеля о материи и формах, об энергии и энтелехии, также показав наиболее «слабые места» в философии Аристотеля. Но ничего глубже и умнее Аристотеля о материи и материальных вещах никто не сказал, и поэтому мы нашу метафизику рассматриваем как своеобразную интерпретацию философии Аристотеля - как и нашу философию сознания мы рассматриваем как интерпретацию философии Канта.
И теперь нам нужно соединить метафизику и онтологию вещей Аристотеля с гносеологией и философией сознания Канта. И как это сделать - в целом мы уже показали, существенным образом пересмотрев некоторые важные моменты в философии Канта, в частности, вернув в кантианскую философию материю. И именно с рассмотрения проблемы материи мы и начали этот синтез философии Канта с философией Аристотеля.
И первое, что мы отметили - это то, что, если мы говорим о материи как о чем-то сущем, как об объективной реальности, которая существует вне и без нашего сознания, то мы тем самым приписываем материи статус бытия. Это важная особенность этого представления - даже те философы, которые говорили о материи, испытывали сложности при определении того, в чем состоит бытие материи, как она причастна бытию. Вплоть до того, что некоторые из них (например, некоторые неоплатоники) и вовсе полагали, что материя - это нечто, что пребывает между бытием и небытием.
Но дело в том, что мы (то есть наше тело), очевидно, никогда не имеем дело с материей - мы имеем дело с материальными вещами, вещами-как-материя. И понимать материю мы можем только так, как ее понимал Аристотель - как некий «субстрат», из которого состоят вещи. Вне вещей материи не существует, и именно через бытие вещей материя обретает свое собственной бытие.
А значит, вопрос о материи сводится к вопросу о бытии материальных вещей, то есть вещей-в-себе - ведь именно вещи-в-себе, как мы теперь понимаем, и есть то, что делает вещи причастными бытию. А о вещах-в-себе мы уже можем кое-что сказать, так как и наше бытие мы находим как бытие некоего «Я», которое и есть наше бытие и которое и есть вещь-в-себе.
И, таким образом, наша метафизика в целом уже вплотную приближается к тем проблемам, которые обсуждали греки. Философия европейских варваров в этих вопросах нам ничем опять-таки помочь не может, так как в подобных философских проблемах эти варвары не смыслили ровным счетом ничего, подменяя проблематику бытия безумием «сумрачных немецких гениев» и шарлатанством. А греки в этих вопросах кое-что смыслили и понимали - у них была невероятная философская интуиция и невероятная ясность и здравость ума.
А бытие греки всегда мыслили как единство. Часто у них бытие и единство сближались почти вплотную - особенно у неоплатоников. И проблема бытия для греков приняла проблему единства и множества. Однако большим недостатком греческой онтологии было то, что бытие они чаще всего мыслили как сущность. И здесь мы внесли важное изменение в это представление, показав, что ни бытие, ни единство нельзя мыслить как сущности: бытие и единство не даны и не могут существовать как нечто данное и неизменное - бытие правильней мыслить как призыв к бытию и к единству, как то, что только должно быть, и что осуществляется через модальность долженствования - долженствования единства и бытия.
В самом деле, ведь наше «Я» - которое есть начало нашего собственного бытия - не только нам не дано, как нечто сущее, но и существует оно как деятельность, и в этой деятельности оно себя и обнаруживает. А в чем состоит цель этой деятельности? В сохранении своего бытия - то есть выживании как тела и сохранении своего единства. То есть наше «Я» выступает как некая инстанция, которая диктует всей нашей деятельности определенную модальность - модальность долженствования, и это долженствование к бытию и к единству как бытию. И эта модальность направлена и на деятельность нашего разума и сознания, и на деятельность нашего тела.
Это первый важный момент нашей метафизики - осмыслить, что есть бытие. Второй важный момент - как это бытие присутствует в материальных вещах. И здесь, конечно, мы снова опираемся на Аристотеля, на его учение о материи и формах. Наконец, третий важный момент - центральный и ключевой для всей нашей философии - это проблема пространства-времени.
У Канта пространство-время - это только априорные формы сознания. Мы отчасти можем согласиться с Кантом, то есть признаем, что если наше сознание представляет окружающий нас мир в формах пространства и времени, то в нашем сознании должны быть соответствующую формы. Однако мы полагаем, что Кант и здесь глубоко ошибался, когда он утверждал, что пространство-время - это только формы нашего сознания, и никакого пространства-времени в объективном мире вещей не существует. Очевидно, это не так. Материя и материальные вещи движутся, и движутся они независимо от нашего сознания. И при этом вещи разные, которые, как мы можем заключить из эмпирического опыта, связаны между собой только материей. А значит, в этом объективном мире должно существовать и объективное пространство-время, которое наше сознание лишь воспроизводит в своих собственных формах. И вот этой проблеме пространства-времени - как объективной реальности и как форме нашего сознания - мы далее уделили особенно много внимания, так как это центральная проблема для синтеза метафизики и философии сознания.
Но обо всем этом мы уже поговорим чуть позже - то есть вкратце напомним, что мы уже изложили ранее по этим проблемам, после чего перейдем, собственно, к этому синтезу.