Чимкент: праздники и будни
А. К. Гейнс. Дневник 1866 года. Путешествие в Туркестан. // Собрание литературных трудов А. К. Гейнса. Том II. - СПб., 1898.
Предыдущий отрывок (Чимкент)
Монотонно и однообразно коротает среднеазиатская женщина свою жизнь. На весь мир, лежащий за пределами дворика с инжировыми и персиковыми деревьями, в обществе которых она прозябает, женщина может смотреть только через частую волосяную сетку своей черной чадры. Сбегать на базар или съездить туда, в торжественных случаях, на крупе того же осла, на котором едет муж, присмотреться к толкотне и потом торопливо пробраться домой - вот все, что она может себе позволить.
Молодость проходит скоро под бременем тяжелого физического труда и скучной жизни. Тогда муж берет другую жену, а прежнюю переводит в другое, более худшее помещение. Теперь-то пойдут дрязги, прекращаемые побоями со стороны мужа; а тут еще работай на свою соперницу, угождай ей. Мужу это все равно. Он смотрит на жену как на свое имущество, твердо закрепленное за ним всеми божескими и человеческими законами, как на вещь, принадлежащую ему бесконтрольно и всецело. Кому из бывших в Средней Азии не приходилось видеть туземное семейство, возвращающееся из ближнего города или с полей: впереди, согнутая под навьюченною на нее тяжелою ношею, идет женщина с прицепившимися к ее платью детьми, а сзади, верхом на любимой ослице, преспокойно едет ее муж, точно погоняя перед собою стадо животных.
Исходя от неверно понятой мысли Магомета, что у женщин нет души и что для них нет места в раю, среднеазиатец смотрит на жену только как на мать своих детей, следовательно, как на создание, которое можно терпеть, на создание скверное, ничего не понимающее, способное только болтать, сплетничать, и всегда готовое к измене. В силу всего этого, при всякой подходящей оказии, флегматически возьмет он в руки дору и отсчитает жене столько ударов, сколько он успеет дать, покуда жертва его тупоумия не забьется куда-нибудь в неприступный уголок своего жилища.
Многоженство и отчуждение женщины от всех общественных дел составляют величайшее зло мусульманства. Женщина, т. е. мать, наставница и воспитательница новых поколений, прожившая свою жизнь в запертых покоях между половыми наслаждениями и жирным пилавом, обыкновенно безграмотная, не занимающаяся ничем, кроме сплетен, гаданья и мистического толкования того или другого непонятного ей явления, может передать детям только свои вкусы. Отчуждение от общественной жизни, сосредоточивая мысли на самом себе, на духовной своей стороне, при недостатке рациональных сведений, ведет к мистицизму и к бессмысленному поклонению всему непонятному. Если религия может сколько-нибудь объяснить это непонятное, необразованный человек, обреченный жить исключительно своими интересами и нуждами, становится фанатиком. Я считаю мусульманские серали и секретные покои в домах правоверных рассадниками изуверства, фанатизма, исключительности и тупоумия. Как бы, однако, ни была ограниченна правоверная голова какого-нибудь мусульманина, жена-самка, жена, не понимающая ничего, что делается за пределами ее комнаты, не может восполнить пустых сторон его собственной жизни. Всякое обаяние женских прелестей должно пропадать для человека, имеющего полное право господина и повелителя на своих жен. Отсутствие разводов и излишнее количество прав, даваемых мужу над женой, и у нас весьма часто ведет к несчастьям, безусловная же и полная власть над женой или, того хуже, над несколькими женами должна привести к таким именно результатам, которых менее всего могли ожидать мусульманские законодатели.
Вместо наслаждений семейною жизнью, многоженство и неограниченная власть мужа над женой должны были привести к семейным несчастьям, отсутствию семейного покоя и невозможности находить отдохновение и покой дома. Тиран не может быть близок с угнетаемым. Лакея нельзя иметь поверенным и обличителем своего горя, и никак нельзя делиться с ним своим горем, как бы он хорош ни был. Оттого мусульмане живут в своем семействе только ночью. Днем же они убегают из дому, который не только не дает им покоя, но и должен служить источником беспокойств и омерзения. Оттого все удовольствия сартов именно вне семейного круга и идут вразрез с естественным стремлением мужчины к женщине.
День свой среднеазиатец в большинстве случаев проводит следующим образом:
Утром он отправляется на базар или в караван-сарай. Пробравшись между горами разбросанных на дворе тюков, он подойдет к «далялю», маклеру, и скажет ему что-то на ухо. Затем запустит руку в мешок с образчиками риса или цитварного семени, внимательно рассмотрит взятую горсть, раскусит несколько зерен. Далее вытащит из большого тюка хлопчатую бумагу, пожует ее и вытянет волокна по всей их длине. Потом рассмотрит новопривезенную кисею из Индии или ситец из Москвы. Заметивши, что ситец не третьяковский, он усумнится в его прочности. Разбитной московский приказчик обидится за своего патрона; хлопая сворачиваемыми и разворачиваемыми кусками ситца, он станет растягивать материю, тереть ее и докажет, как дважды два четыре, что этот товар не чета другому и что здесь, в Азии, никто не видал ничего подобного.
Покончив с этим делом и выкурив несколько кальянов, среднеазиатец важно и не торопясь поедет в свой склад; там он непременно обделает выгодное делишко.
Но вот разом, будто по команде, изо всех мечетей раздался гнусливый призыв муэзинов к пятисрочной молитве. Заткнув свои уши и последовательно поворачиваясь ко всем странам света, муэзин, как-то фальшиво, дрожащею фистулою, вытягивает приглашение начать молитву. Когда монотонные призывы муэзинов раздадутся над среднеазиатским городом, всякий уважающий себя туземец спешит в мечеть. Там уже собралась толпа. В мечети тихо, мрачно и прохладно. Стоя в несколько рядов, правоверные шепчут молитвы и кладут беззвучные поклоны. Вошел богатый сарт и, пройдя ряды молящихся, стал на несколько шагов впереди. Картинно опускается он на колени, и через несколько секунд сзади стоящая толпа начинает класть свои поклоны с единовременно с поклонами сарта, стоящего впереди. «Аллах Акбар»! Экзальтированный будто вырвавшимся из души шепотом бормочет мулла, вне себя протягивая руки вперед, и шепот этот тихо вторится всею толпою.
Толпа выходит из мечети, и зажиточные люди раздают мелкую монету уродливым нищим, сидящим, прижавшись к стенкам мечети, которые во время молитвы занимались истреблением на своем платье паразитов.
Обычаи среднеазиатцев. Угощение чаем
Свершив все, что нужно гражданину и правоверному, туземец едет домой упитываться пилавом, жирными пельменями, бараниной, тестом, сжаренным на бараньем жире. После обеда приятели съезжаются вместе. Теперь наступило время сплетен, по преимуществу политического содержания. Кипчаки взбунтовались против Худояр-хана кокандского; бухарский эмир вооружается; у афганцев англичане стали обучать войска и прислали большие пушки; у дикокаменных киргизов не все в порядке; джерим-падишах [Генерал-губернатор («полуцарь»). - rus_turk.] все учит солдат. Что-то неладно!
Все перебрано и решено, а солнце все-таки еще стоить высоко и до ночи далеко. Что делать? Где развлечься? И вот сарт, с закатом солнца, отправляется на праздник, где танцуют «бачи». Единственное развлечение сарта до того характеристично, что его мы опишем подробнее несколько ниже.
Общественная жизнь среднеазиатцев. Пляска бачей-мальчиков (базм)
Однажды вечером, когда, сидя на нашей террасе, кутаясь от холода в шубы, мы играли в ералаш, послышались каше-то дикие вопли и крики. По расспросам оказалось, что народ собрался на праздник, который дает один зажиточный сарт, вследствие обрезания его сына.
Окончив игру, мы отправились к месту веселья. По темным и пустынным улицам тишина прерывалась только журчанием арыков да лаем многочисленных собачьих стад, бродящих здесь во множестве. Изредка только нас обгонял торопливо идущий на праздник сарт, который приговаривал, будто нехотя: «Аман-биу». Но иногда тишина вдруг прерывалась какими-то странными, чуть слышными воплями, за которыми следовал дикий взрыв крика и отдаленного шума.
У базара мы повернули налево и увидели вдалеке яркий огонь, горящий на некоторой высоте и освещающий значительную толпу людей, плотно сбившихся в одну кучу. Толпа волновалась, шумела и изредка издавала какие-то продолжительные вопли. Мы успели пройти в самую ее середину, благодаря дороге, которую с готовностью очистили нам сами сарты. Какой-то купец притащил и разостлал ковер, на который мы и уселись. Толпа образовала посередине круг, на одной стороне которого сидели на земле музыканты.
Первое впечатление, когда мы взошли в середину круга, образованного толпою, было до того странно, до того непохоже на все, виденное нами с малолетства, что нужно было некоторое время, прежде чем собраться с должным вниманием. Представьте себе превосходную, яркую, немного свежую ночь, чистое небо, покрытое звездами, и темную зелень густых садов, нависшую над ровною площадкою, поднимающеюся фута на три над углубленной улицей. Представьте себе на этой площадке толпу людей в самых оригинальных для нас костюмах - халатах, бешметах, шубах, рубахах, больших чалмах, ермолках (тюбетейках) и меховых шапках. Посредине толпы расчищено некоторое пространство. У одной стороны круга сидит на земле музыка, состоящая из четырех бубнов, сопелки и пары литавров разной величины и тонов. По кругу сидят, сложа ноги, несколько рядов сартов, на которых налегает сзади густая толпа. За нею, на высоком шесте горит, заливая красным мигающим светом всю разнохарактерную толпу, в большом горшке масло, которое подливается весьма тщательно одним сартом каждый раз, когда ослабевает огонь. Около музыкантов стоит большое блюдо, наполненное горячими углями; на них разогревается кожа бубнов, которая иначе не издает надлежащего звука. Бубны гудят не так, как наши, издающие обыкновенно резкий звук; здесь они как-то глухо гудят. Сопелка похожа на наш кларнет и издает самые необычайные тоны, напоминающие то скрип немазанной арбы, то рев верблюда, то какие-то другие, я сказал бы, чисто повседневные азиатские звуки.
Труппа музыкантов. Бача
Под мерные удары, отчетливо выколачиваемые пальцами обеих рук на краях бубна, под хрипенье и вопли сопелки, под сухой бой литавров и однообразное хлопанье в такт ладошами всей толпы, на очищенном пространстве танцует двенадцатилетний мальчик, одетый в красные панталоны и рубашку, на которую надет пестрый шелковый бешмет, стянутый по талье красным кушаком. Он весьма красив. Его брови и щеки подкрашены. Движенья и танцы мальчика слишком развязны и оригинальны, как и все, что мы видим теперь. Переставляя ноги так, что он делает повороты около себя, мальчик поочередно движет руками, помахивая спущенными на них длинными рукавами рубашки. Поворачиваясь к толпе, танцор оглядывает всех с каким-то странным выражением. Иногда положение рук меняется, и вертящийся мальчик начинает их нести перед собой, как наши ручные медведи, на которых он в то время еще более походит, благодаря длинным рукавам, висящим отвесно. Иногда мальчик продолжительно взглядывает на кого-нибудь. Видно, как несколько человек, приподнимаясь на колени, говорят ему что-то полушепотом и с видом ухаживанья. Улыбаясь и отвечая иногда полусловом, нарцисс продолжает кружиться.
Но вот танцор учащает такт. Бубны начинают учащать свой бой, сопелка подымает свои ноты до сильного визга, толпа хлопает в ладоши сильнее и чаще. Со всех сторон воодушевление усиливается. Музыканты как-то хитро начинают подкидывать вверх свои бубны, не упуская, впрочем, ни одного такта; они приподнимаются на колени и усиливают удары, подкидывая сильнее и сильнее бубны. Танец становится еще чаще; шаги вертящегося мальчика обращаются в прыжки. Обегая толпу, пьянеющую от восторга и усиливающегося возбуждения, танцор как-то шустро и остро окидывает всех своим электризующим взглядом. Музыканты, вертя бубнами, подданными вверх и вперед, также наклоняются всем корпусом вперед. Экстаз не может идти далее. Бубны и литавры будто прорвались от последних сильных ударов. «Га! га! а а а! айя! айя!» - разражается общий восторг в продолжительном вопле и реве. Мальчик кидается в середину круга и выкидывает странное коленце, опрокидываясь несколько раз кругом себя. Какой-то сарт, поднявши палку, обегает толпу с преувеличенным выражением пьяного восторга.
Труппа музыкантов. Тасбаз, муаллакчи, кайракбаз
Музыка, и зрители, и мальчик утомлены. Крайнее напряжение утихает. Музыканты опять садятся, сложивши ноги, и медленно, будто устало, подхлопывают в бубны. Мальчик начинает опять медленно вертеться по кругу, несообразно размахивая рукавами рубашки и строя глазки важнейшим из зрителей. Таково, однако, извращение общества, держащего взаперти своих женщин, что почетные бороды тают под влиянием магнетического взгляда мальчишки почти так же, как наши поклонники хореографического искусства - под обаянием многознаменательной улыбки какой-нибудь сильфиды. Может быть, на вкус, сложившийся под влиянием полового пресыщения, нескладно танцующий мальчик должен производить наркотическое впечатление; может быть, человек, смотрящий на женщину как на создание низшего разряда, как на свое имущество, должен иметь извращенный вкус; во всяком случае манера, которой выражает свое эстетическое удовольствие сарт, смотрящий на танец бачи, очень похожа на европейские восторги людей, находящихся под обаянием ножек питомиц Терпсихоры.
Общественная жизнь среднеазиатцев. Пляска бачей-мальчиков (базм)
Наконец уставший мальчик садится около музыкантов. Ему сейчас же наливают чай, который он пьет медленно и потихоньку, не так, как большинство его соотечественников, считающих чай райским нектаром, который им редко приходится пить, и в силу этого имеющих привычку осушать чашку разом. Музыканты тоже отогревают свои бубны на огне; это антракт.
Но вот один сарт приносит на руках какую-то хорошенькую девочку, лет десяти, и становит ее посредине круга. Вам поясняют, что это тоже мальчик, только одетый девочкой. При виде его, толпа начинает неистово реветь и кричать. Когда вопли утихают, становится слышно, что переряженный мальчик что-то начинает петь тихим голосом, под медленные удары бубнов и литавров, что-то монотонное, скучное, но характерное. Мальчик, не торопясь и продолжая петь, то подвигается вперед к музыкантам, то отступает назад. Он ступает в такт бубнам и песне особенною походкою, чем-то средним между шассе вперед и важным хождением трагического актера. Руки певца постоянно работают, и каждая из них поочередно движется то вперед, то назад. Музыка чрезвычайно странна. Вследствие всякого отсутствия гармонии, впечатление, производимое этим пением на европейского слушателя, равносильно величайшему сумбуру. Вы не знаете, что хочет музыка и что она выражает, хоть по временам улавливаете мелодию, иногда заунывную и грустную, иногда бестолково шумную, но, впрочем, вовсе не выражающую веселье. После нескольких спетых куплетов, мальчик начинает петь громче и доходит по временам до сильного крика.
Вскоре соло заменяется дуэтом, для чего один из музыкантов начинает подхватывать высокие ноты мальчика и отвечать ему. В этих ответах он старается выразить крайне сильное чувство и энергию. То он болезненно зажимает глаза, мотает головой и с последнею степенью страстного музыкального усилия оканчивает куплет, наклонившись к плечу своего товарища, то выкрикивает в край бубна, который он крепко держит обеими руками, и, должно быть, в местах, требующих особенной экспрессии, вместе с инструментом наклоняет лицо до самом земли, то выражает голосом и мимикою какую-то мучительную тоску и опрокидывается назад, точно умирает, подавленный либо невероятно сильным горем, либо титановскою страстью, которой нет конца, границ и выражений.
Все эти кривлянья до высшей степени комичны и преувеличенны, и, несмотря на нежелание обидеть среднеазиатские вкусы, нельзя было сдерживать свою веселость, когда внимание останавливалось на певце, желающем убедить мимикою, как невероятно сильно он чувствует. Однако, судя по лицам, все присутствующие были более чем довольны. Пение мальчика с музыкантами, из которых каждый отвечал что-либо, продолжалось довольно долго и однообразно. Мальчик все двигался вперед и назад, помахивая руками.
Только в самых патетических местах он подбегал к которому-нибудь из музыкантов. Последний, усиленно хлопая в бубен, поднимался на колени и, смотря на мальчика в упор в глаза, начинал вместе с ним выкрикивать что-то весьма громко в открытый рот своего vis-à-vis. Иногда мальчику вторили все музыканты вместе, крича до того, что можно было опасаться за целость их грудей. К несчастью, мне не могли передать подробно содержания пропетых песен. Сказали только, что музыканты восхваляют красоту девочки, которую представлял переодетый мальчик, а последний, не забывая хвалить свою внешность и силу чувств, уничижался, говорил, что он ничтожность, червяк и не заслуживает подобных похвал. Далее тот же мальчик-девочка, предоставив кричать одним музыкантам, сколько им угодно, начал, кокетливо размахивая руками в обе стороны, пробегать по кругу. Потом выбежал на середину и стал ловко шевелить плечами и головой, в такт музыке и пенью, совершенно так, как это делают наши цыганки. Это было сделано настолько ловко, что, вероятно, понравилось бы многим из посетителей «Новой Деревни». После танцовали оба мальчика вместе, первый тоже переодетый в девочку, шевеля при этом плечами и выгибаясь назад, как баядерки или как танцовщицы качучи.
Труппа музыкантов. Петрушка (лухтакбаз), зачабаз
Тем праздник и кончился. Мы пошли домой и видели, как погас большой горшок с горящим в нем маслом. Но поручик Ахмыров, офицер из оренбургских татар, бывший с нами, пояснил, что теперь-то, когда народ разойдется по домам, и начинается настоящий праздник. Бачи зазываются тогда обыкновенно к кому-нибудь в дом. Там на низеньких столах расставляются подносы с лакомствами, и избранные гости рассаживаются кругом. Приходит музыка, начинаются опять пляска и пение. Музыканты и бачи угощаются чаем и сластями, им делают ценные подарки, и пир иногда длится до следующего вечера. Ахмыров, как мусульманин, допускался на такие кутежи. Он рассказывал, что если бачи подают кому-нибудь чашку с чаем, то удостоенный такой милости, как бы он ни был знатен, встает и делает почтительный кулдук, сложивши руки. Ахмыров добавил, что здешние женщины горько жалуются на страсть своих мужей к подобному препровождению времени. Они рассказывали ему, что их мужья пропадают по целым дням, тратят большие деньги, а иногда и проматываются на бачей.
Общественная жизнь среднеазиатцев. Пляска (базм) женщин
Интересно, что жены правоверных не остаются в долгу у своих мужей. Они также иногда собираются в дом какой-нибудь богатой женщины, одевают красивейших девочек мальчиками и заставляют их плясать и петь. Как между мужчинами, так и между их женами бачи обоих полов возбуждают привязанность, страсть, ревность, ссоры.
Другая выдающаяся черта оседлого среднеазиатца состоит в склонности к торговле. Таджик или сарт, как бы он не был знатен и богат, непременно торгаш, в самом дурном смысле этого слова. Будучи деятелен в узком масштабе среднеазиатской жизни, он неутомим в надувании ближнего и в накапливании денег. Трусливый по натуре, сарт не побоится рисковать своею жизнью, если этот риск дает ему барыш. Фаталистически равнодушно отправится он тогда с караваном в Индию, зная хорошо, что степь по сторонам большого пути в Пешавар населена хищными племенами, у которых грабеж есть главное средство существования. С грузом своих товаров он проберется в Нижний, Москву, Семипалатинск, во внутренние провинции Китая.
Сарты более всего эксплуатируют киргизов. Ежегодно, вместе с приходом киргизских родов на зимовки, у богатейших аулов появляется переносная юрта приказчика какого-нибудь сарта из среднеазиатского города. Раздавая свой товар, приготовленный на киргизскую руку, под баранов и скот будущего приплода, эксплуататор берет за него в несколько раз дороже его настоящей цены. Распродав в кредит товар, приказчик спокойно возвращается к хозяину с отчетом, так как он знает, что долги почти никогда не пропадают за киргизами. К осени этот долг соберется по аулам, и гурты скота, полученного от киргизов, пригоняются к городам для нагула.
Торговля караванная, степная и мелкая скупка и продажа товаров в городах - вот ремесло каждого оседлого туземца. Караван-сараи и базары - суть места, где типично высказываются их склонности, образ жизни и занятия. Там в надувании друг друга проходит их жизнь.
Медленно и неустанно копит деньги туземец, и когда уже много русских серебряных рублей, китайских ямб и золотых бухарских тиллей запрятано у него в надежном месте, сарт или таджик, как подобает истому мусульманину, подстрижет над губою усы, начнет ежедневно показываться в мечети, начнет подкупать мулл, и все это для новых, уже более значительных, торговых операций.
Страстная склонность к стяжанию денег во что бы то ни стало, для того, чтобы, накопивши их, запрятать приобретенный всеми неправдами капитал в надежное место, обыкновенно в землю, составляет отличительную черту народов всех времен, сломленных деспотизмом, Евреи и греки, будучи едва ли не самыми способными народами мира, не избегли этой язвы, потому что только одни деньги спасали их от притеснений, давали независимость, положение, возможность дышать свободно. Потерявши в погоне за деньгами свои гражданские качества, эти народности спасли ум, способности и бодрость духа помощью семьи, тесно соединенной с своею главою.
У среднеазиатца нет такой семьи, которая делала бы его человеком, хотя на то время, когда он возвратится домой, покончивши свои дневные хлопоты. Оттого его жизненные цели не осмысленны, тупы и узкоэгоистичны.
Тому, впрочем, более всего содействует разлагающая сила мусульманства.
Едва ли в настоящее время где-нибудь можно отыскать таких фанатических и жарких последователей корана, как в городах Средней Азии. Со времени владычества Тамерлана и до последнего времени всякий независимый владелец, путем самых безобразных насилий, подготовлял пунктуальную точность в обрядном исполнении постановлений корана и религиозную исключительность, которые существуют и доселе у оседлого населения Средней Азии. Коран и шариат, по мнению среднеазиатцев, все предвидели, предусмотрели, окончательно и безвозвратно решили, как относительно политических порядков, суда, податей, полиции, так и относительно строя домашней жизни. Понимать верно жизнь - значит знать коран и толкования его святыми мужами.
Мусульманская школа. Школьный обряд (алям-нашра)
Согласно тому, обучение детей начинается с чтения и выучивания наизусть корана, который, будучи написан на арабском языке, не понимается ими. Обучение считается оконченным, когда молодой человек знает читать и писать по-персидски и когда, не переводя духа, может пробарабанить важнейшие стихи корана. Дальнейшее образование состоит в изучении богословских тонкостей, по толкователям корана. Очень ученый человек погружается в изучение шариата, мусульманской многотомной юриспруденции, основанной на коране и религиозных преданиях, но не на обычном праве.
Большая часть детей оседлых среднеазиатцев посещает школы, но результат этого обучения приводит к твердому убеждению, что каждый малограмотный туземец умнее, честнее и человечнее ученого.
Один факт красноречивым образом характеризует интеллектуальное состояние среднеазиатцев: у народа, который почти поголовно грамотен, нет совершенно никакой литературы, кроме богословской.
Вследствие всего сказанного, станет понятна крайняя нетерпимость среднеазиатцев. Евреи и индусы, живучие в городах Туркестана, до прихода русских должны были ходить босиком, подпоясанные веревкою, и не смели ездить верхом. Каждый христианин, если он явился в среднеазиатский город не в обществе победоносных штыков, был бы непременно убит народом, продан в неволю или пытками обращен в мусульманство. Последнюю участь испытали в Бухаре англичане Стоддарт и Конноли, казненные, несмотря на то, что стали уже правоверными.
Распоряжения нашего правительства, которым сопровождалось вступление русских в каждый среднеазиатский город, относительно уничтожения пыток, телесных истязаний и смертной казни, встречались с ропотом и неудовольствием.
Понятно, что народ, который не смеет думать иначе, как в рамках, указанных кораном и охранителями последнего, дикими деспотами, был совершенно обезличен. Теперь среднеазиатцу недоступна ни одна свежая мысль и он окончательно потерял возможность и желание когда-нибудь изменить к лучшему свою глухую, безнравственную, пошлую жизнь.
Приняв за точку отправления ту мысль, что все недостатки и достоинства какого-либо народа суть не более как верный отпечаток его семейной и повседневной жизни, мы полагаем, что оседлых туземцев Средней Азии можно считать народом вымершим и совершенно неспособным к цивилизации.
Если среднеазиатцев предоставить себе, они сейчас же создадут деспота, который, действуя в духе корана, шариата и общественного понимания, начнет опустошать соседние владения, затем, во славу Аллаха войны, ежедневно станет вешать на базарной площади всех несоблюдающих коран и рубить головы начальникам, не оправдавшим его надежды. Трупы последних будут несколько дней валяться на базарной площади, а рядом с ними, на высоких шестах, выставятся, на радость толпе и во славу хана, головы пленных «кяфиров» и бунтовщиков.
Известный русский путешественник Валиханов, посетивший Кашгар пятнадцать лет тому назад, говорит, что Валихан-тюре, житель Коканда, успевший неожиданно захватить у китайцев Кашгар в 1857 году, воздвигнул пирамиду из человеческих голов на берегу реки Кызыл. Составив ее из отрубленных голов преимущественно тех лиц, которые содействовали успеху его предприятия, Валихан-тюре тщательно старался об увеличении воздвигнутого им монумента. В эту пирамиду была, между прочим, сложена и голова известного ученого путешественника Адольфа Шлагинтвейта, казненного в Кашгаре по приказанию Валихана-тюре.
На другой день после праздника бачей, утром были эквестрические игры, все же в честь обрезания. Играли в кок-бурэ, причем сарты обнаруживали очень много ловкости. На этом празднике присутствовали и разодетые в пух и прах бачи на хороших конях. Около каждого из них стояла куча ухаживателей. Бачи держали себя чрезвычайно важно и сухо со всеми окружающими, с тем чувством собственного достоинства, которое естественно в людях, понимающих свое влияние и дающих себе настоящую цену.
Фотографии заимствованы из «Туркестанского альбома» (1871-1872).
Предыдущий отрывок (Чимкент)
Монотонно и однообразно коротает среднеазиатская женщина свою жизнь. На весь мир, лежащий за пределами дворика с инжировыми и персиковыми деревьями, в обществе которых она прозябает, женщина может смотреть только через частую волосяную сетку своей черной чадры. Сбегать на базар или съездить туда, в торжественных случаях, на крупе того же осла, на котором едет муж, присмотреться к толкотне и потом торопливо пробраться домой - вот все, что она может себе позволить.
Молодость проходит скоро под бременем тяжелого физического труда и скучной жизни. Тогда муж берет другую жену, а прежнюю переводит в другое, более худшее помещение. Теперь-то пойдут дрязги, прекращаемые побоями со стороны мужа; а тут еще работай на свою соперницу, угождай ей. Мужу это все равно. Он смотрит на жену как на свое имущество, твердо закрепленное за ним всеми божескими и человеческими законами, как на вещь, принадлежащую ему бесконтрольно и всецело. Кому из бывших в Средней Азии не приходилось видеть туземное семейство, возвращающееся из ближнего города или с полей: впереди, согнутая под навьюченною на нее тяжелою ношею, идет женщина с прицепившимися к ее платью детьми, а сзади, верхом на любимой ослице, преспокойно едет ее муж, точно погоняя перед собою стадо животных.
Исходя от неверно понятой мысли Магомета, что у женщин нет души и что для них нет места в раю, среднеазиатец смотрит на жену только как на мать своих детей, следовательно, как на создание, которое можно терпеть, на создание скверное, ничего не понимающее, способное только болтать, сплетничать, и всегда готовое к измене. В силу всего этого, при всякой подходящей оказии, флегматически возьмет он в руки дору и отсчитает жене столько ударов, сколько он успеет дать, покуда жертва его тупоумия не забьется куда-нибудь в неприступный уголок своего жилища.
Многоженство и отчуждение женщины от всех общественных дел составляют величайшее зло мусульманства. Женщина, т. е. мать, наставница и воспитательница новых поколений, прожившая свою жизнь в запертых покоях между половыми наслаждениями и жирным пилавом, обыкновенно безграмотная, не занимающаяся ничем, кроме сплетен, гаданья и мистического толкования того или другого непонятного ей явления, может передать детям только свои вкусы. Отчуждение от общественной жизни, сосредоточивая мысли на самом себе, на духовной своей стороне, при недостатке рациональных сведений, ведет к мистицизму и к бессмысленному поклонению всему непонятному. Если религия может сколько-нибудь объяснить это непонятное, необразованный человек, обреченный жить исключительно своими интересами и нуждами, становится фанатиком. Я считаю мусульманские серали и секретные покои в домах правоверных рассадниками изуверства, фанатизма, исключительности и тупоумия. Как бы, однако, ни была ограниченна правоверная голова какого-нибудь мусульманина, жена-самка, жена, не понимающая ничего, что делается за пределами ее комнаты, не может восполнить пустых сторон его собственной жизни. Всякое обаяние женских прелестей должно пропадать для человека, имеющего полное право господина и повелителя на своих жен. Отсутствие разводов и излишнее количество прав, даваемых мужу над женой, и у нас весьма часто ведет к несчастьям, безусловная же и полная власть над женой или, того хуже, над несколькими женами должна привести к таким именно результатам, которых менее всего могли ожидать мусульманские законодатели.
Вместо наслаждений семейною жизнью, многоженство и неограниченная власть мужа над женой должны были привести к семейным несчастьям, отсутствию семейного покоя и невозможности находить отдохновение и покой дома. Тиран не может быть близок с угнетаемым. Лакея нельзя иметь поверенным и обличителем своего горя, и никак нельзя делиться с ним своим горем, как бы он хорош ни был. Оттого мусульмане живут в своем семействе только ночью. Днем же они убегают из дому, который не только не дает им покоя, но и должен служить источником беспокойств и омерзения. Оттого все удовольствия сартов именно вне семейного круга и идут вразрез с естественным стремлением мужчины к женщине.
День свой среднеазиатец в большинстве случаев проводит следующим образом:
Утром он отправляется на базар или в караван-сарай. Пробравшись между горами разбросанных на дворе тюков, он подойдет к «далялю», маклеру, и скажет ему что-то на ухо. Затем запустит руку в мешок с образчиками риса или цитварного семени, внимательно рассмотрит взятую горсть, раскусит несколько зерен. Далее вытащит из большого тюка хлопчатую бумагу, пожует ее и вытянет волокна по всей их длине. Потом рассмотрит новопривезенную кисею из Индии или ситец из Москвы. Заметивши, что ситец не третьяковский, он усумнится в его прочности. Разбитной московский приказчик обидится за своего патрона; хлопая сворачиваемыми и разворачиваемыми кусками ситца, он станет растягивать материю, тереть ее и докажет, как дважды два четыре, что этот товар не чета другому и что здесь, в Азии, никто не видал ничего подобного.
Покончив с этим делом и выкурив несколько кальянов, среднеазиатец важно и не торопясь поедет в свой склад; там он непременно обделает выгодное делишко.
Но вот разом, будто по команде, изо всех мечетей раздался гнусливый призыв муэзинов к пятисрочной молитве. Заткнув свои уши и последовательно поворачиваясь ко всем странам света, муэзин, как-то фальшиво, дрожащею фистулою, вытягивает приглашение начать молитву. Когда монотонные призывы муэзинов раздадутся над среднеазиатским городом, всякий уважающий себя туземец спешит в мечеть. Там уже собралась толпа. В мечети тихо, мрачно и прохладно. Стоя в несколько рядов, правоверные шепчут молитвы и кладут беззвучные поклоны. Вошел богатый сарт и, пройдя ряды молящихся, стал на несколько шагов впереди. Картинно опускается он на колени, и через несколько секунд сзади стоящая толпа начинает класть свои поклоны с единовременно с поклонами сарта, стоящего впереди. «Аллах Акбар»! Экзальтированный будто вырвавшимся из души шепотом бормочет мулла, вне себя протягивая руки вперед, и шепот этот тихо вторится всею толпою.
Толпа выходит из мечети, и зажиточные люди раздают мелкую монету уродливым нищим, сидящим, прижавшись к стенкам мечети, которые во время молитвы занимались истреблением на своем платье паразитов.
Обычаи среднеазиатцев. Угощение чаем
Свершив все, что нужно гражданину и правоверному, туземец едет домой упитываться пилавом, жирными пельменями, бараниной, тестом, сжаренным на бараньем жире. После обеда приятели съезжаются вместе. Теперь наступило время сплетен, по преимуществу политического содержания. Кипчаки взбунтовались против Худояр-хана кокандского; бухарский эмир вооружается; у афганцев англичане стали обучать войска и прислали большие пушки; у дикокаменных киргизов не все в порядке; джерим-падишах [Генерал-губернатор («полуцарь»). - rus_turk.] все учит солдат. Что-то неладно!
Все перебрано и решено, а солнце все-таки еще стоить высоко и до ночи далеко. Что делать? Где развлечься? И вот сарт, с закатом солнца, отправляется на праздник, где танцуют «бачи». Единственное развлечение сарта до того характеристично, что его мы опишем подробнее несколько ниже.
Общественная жизнь среднеазиатцев. Пляска бачей-мальчиков (базм)
Однажды вечером, когда, сидя на нашей террасе, кутаясь от холода в шубы, мы играли в ералаш, послышались каше-то дикие вопли и крики. По расспросам оказалось, что народ собрался на праздник, который дает один зажиточный сарт, вследствие обрезания его сына.
Окончив игру, мы отправились к месту веселья. По темным и пустынным улицам тишина прерывалась только журчанием арыков да лаем многочисленных собачьих стад, бродящих здесь во множестве. Изредка только нас обгонял торопливо идущий на праздник сарт, который приговаривал, будто нехотя: «Аман-биу». Но иногда тишина вдруг прерывалась какими-то странными, чуть слышными воплями, за которыми следовал дикий взрыв крика и отдаленного шума.
У базара мы повернули налево и увидели вдалеке яркий огонь, горящий на некоторой высоте и освещающий значительную толпу людей, плотно сбившихся в одну кучу. Толпа волновалась, шумела и изредка издавала какие-то продолжительные вопли. Мы успели пройти в самую ее середину, благодаря дороге, которую с готовностью очистили нам сами сарты. Какой-то купец притащил и разостлал ковер, на который мы и уселись. Толпа образовала посередине круг, на одной стороне которого сидели на земле музыканты.
Первое впечатление, когда мы взошли в середину круга, образованного толпою, было до того странно, до того непохоже на все, виденное нами с малолетства, что нужно было некоторое время, прежде чем собраться с должным вниманием. Представьте себе превосходную, яркую, немного свежую ночь, чистое небо, покрытое звездами, и темную зелень густых садов, нависшую над ровною площадкою, поднимающеюся фута на три над углубленной улицей. Представьте себе на этой площадке толпу людей в самых оригинальных для нас костюмах - халатах, бешметах, шубах, рубахах, больших чалмах, ермолках (тюбетейках) и меховых шапках. Посредине толпы расчищено некоторое пространство. У одной стороны круга сидит на земле музыка, состоящая из четырех бубнов, сопелки и пары литавров разной величины и тонов. По кругу сидят, сложа ноги, несколько рядов сартов, на которых налегает сзади густая толпа. За нею, на высоком шесте горит, заливая красным мигающим светом всю разнохарактерную толпу, в большом горшке масло, которое подливается весьма тщательно одним сартом каждый раз, когда ослабевает огонь. Около музыкантов стоит большое блюдо, наполненное горячими углями; на них разогревается кожа бубнов, которая иначе не издает надлежащего звука. Бубны гудят не так, как наши, издающие обыкновенно резкий звук; здесь они как-то глухо гудят. Сопелка похожа на наш кларнет и издает самые необычайные тоны, напоминающие то скрип немазанной арбы, то рев верблюда, то какие-то другие, я сказал бы, чисто повседневные азиатские звуки.
Труппа музыкантов. Бача
Под мерные удары, отчетливо выколачиваемые пальцами обеих рук на краях бубна, под хрипенье и вопли сопелки, под сухой бой литавров и однообразное хлопанье в такт ладошами всей толпы, на очищенном пространстве танцует двенадцатилетний мальчик, одетый в красные панталоны и рубашку, на которую надет пестрый шелковый бешмет, стянутый по талье красным кушаком. Он весьма красив. Его брови и щеки подкрашены. Движенья и танцы мальчика слишком развязны и оригинальны, как и все, что мы видим теперь. Переставляя ноги так, что он делает повороты около себя, мальчик поочередно движет руками, помахивая спущенными на них длинными рукавами рубашки. Поворачиваясь к толпе, танцор оглядывает всех с каким-то странным выражением. Иногда положение рук меняется, и вертящийся мальчик начинает их нести перед собой, как наши ручные медведи, на которых он в то время еще более походит, благодаря длинным рукавам, висящим отвесно. Иногда мальчик продолжительно взглядывает на кого-нибудь. Видно, как несколько человек, приподнимаясь на колени, говорят ему что-то полушепотом и с видом ухаживанья. Улыбаясь и отвечая иногда полусловом, нарцисс продолжает кружиться.
Но вот танцор учащает такт. Бубны начинают учащать свой бой, сопелка подымает свои ноты до сильного визга, толпа хлопает в ладоши сильнее и чаще. Со всех сторон воодушевление усиливается. Музыканты как-то хитро начинают подкидывать вверх свои бубны, не упуская, впрочем, ни одного такта; они приподнимаются на колени и усиливают удары, подкидывая сильнее и сильнее бубны. Танец становится еще чаще; шаги вертящегося мальчика обращаются в прыжки. Обегая толпу, пьянеющую от восторга и усиливающегося возбуждения, танцор как-то шустро и остро окидывает всех своим электризующим взглядом. Музыканты, вертя бубнами, подданными вверх и вперед, также наклоняются всем корпусом вперед. Экстаз не может идти далее. Бубны и литавры будто прорвались от последних сильных ударов. «Га! га! а а а! айя! айя!» - разражается общий восторг в продолжительном вопле и реве. Мальчик кидается в середину круга и выкидывает странное коленце, опрокидываясь несколько раз кругом себя. Какой-то сарт, поднявши палку, обегает толпу с преувеличенным выражением пьяного восторга.
Труппа музыкантов. Тасбаз, муаллакчи, кайракбаз
Музыка, и зрители, и мальчик утомлены. Крайнее напряжение утихает. Музыканты опять садятся, сложивши ноги, и медленно, будто устало, подхлопывают в бубны. Мальчик начинает опять медленно вертеться по кругу, несообразно размахивая рукавами рубашки и строя глазки важнейшим из зрителей. Таково, однако, извращение общества, держащего взаперти своих женщин, что почетные бороды тают под влиянием магнетического взгляда мальчишки почти так же, как наши поклонники хореографического искусства - под обаянием многознаменательной улыбки какой-нибудь сильфиды. Может быть, на вкус, сложившийся под влиянием полового пресыщения, нескладно танцующий мальчик должен производить наркотическое впечатление; может быть, человек, смотрящий на женщину как на создание низшего разряда, как на свое имущество, должен иметь извращенный вкус; во всяком случае манера, которой выражает свое эстетическое удовольствие сарт, смотрящий на танец бачи, очень похожа на европейские восторги людей, находящихся под обаянием ножек питомиц Терпсихоры.
Общественная жизнь среднеазиатцев. Пляска бачей-мальчиков (базм)
Наконец уставший мальчик садится около музыкантов. Ему сейчас же наливают чай, который он пьет медленно и потихоньку, не так, как большинство его соотечественников, считающих чай райским нектаром, который им редко приходится пить, и в силу этого имеющих привычку осушать чашку разом. Музыканты тоже отогревают свои бубны на огне; это антракт.
Но вот один сарт приносит на руках какую-то хорошенькую девочку, лет десяти, и становит ее посредине круга. Вам поясняют, что это тоже мальчик, только одетый девочкой. При виде его, толпа начинает неистово реветь и кричать. Когда вопли утихают, становится слышно, что переряженный мальчик что-то начинает петь тихим голосом, под медленные удары бубнов и литавров, что-то монотонное, скучное, но характерное. Мальчик, не торопясь и продолжая петь, то подвигается вперед к музыкантам, то отступает назад. Он ступает в такт бубнам и песне особенною походкою, чем-то средним между шассе вперед и важным хождением трагического актера. Руки певца постоянно работают, и каждая из них поочередно движется то вперед, то назад. Музыка чрезвычайно странна. Вследствие всякого отсутствия гармонии, впечатление, производимое этим пением на европейского слушателя, равносильно величайшему сумбуру. Вы не знаете, что хочет музыка и что она выражает, хоть по временам улавливаете мелодию, иногда заунывную и грустную, иногда бестолково шумную, но, впрочем, вовсе не выражающую веселье. После нескольких спетых куплетов, мальчик начинает петь громче и доходит по временам до сильного крика.
Вскоре соло заменяется дуэтом, для чего один из музыкантов начинает подхватывать высокие ноты мальчика и отвечать ему. В этих ответах он старается выразить крайне сильное чувство и энергию. То он болезненно зажимает глаза, мотает головой и с последнею степенью страстного музыкального усилия оканчивает куплет, наклонившись к плечу своего товарища, то выкрикивает в край бубна, который он крепко держит обеими руками, и, должно быть, в местах, требующих особенной экспрессии, вместе с инструментом наклоняет лицо до самом земли, то выражает голосом и мимикою какую-то мучительную тоску и опрокидывается назад, точно умирает, подавленный либо невероятно сильным горем, либо титановскою страстью, которой нет конца, границ и выражений.
Все эти кривлянья до высшей степени комичны и преувеличенны, и, несмотря на нежелание обидеть среднеазиатские вкусы, нельзя было сдерживать свою веселость, когда внимание останавливалось на певце, желающем убедить мимикою, как невероятно сильно он чувствует. Однако, судя по лицам, все присутствующие были более чем довольны. Пение мальчика с музыкантами, из которых каждый отвечал что-либо, продолжалось довольно долго и однообразно. Мальчик все двигался вперед и назад, помахивая руками.
Только в самых патетических местах он подбегал к которому-нибудь из музыкантов. Последний, усиленно хлопая в бубен, поднимался на колени и, смотря на мальчика в упор в глаза, начинал вместе с ним выкрикивать что-то весьма громко в открытый рот своего vis-à-vis. Иногда мальчику вторили все музыканты вместе, крича до того, что можно было опасаться за целость их грудей. К несчастью, мне не могли передать подробно содержания пропетых песен. Сказали только, что музыканты восхваляют красоту девочки, которую представлял переодетый мальчик, а последний, не забывая хвалить свою внешность и силу чувств, уничижался, говорил, что он ничтожность, червяк и не заслуживает подобных похвал. Далее тот же мальчик-девочка, предоставив кричать одним музыкантам, сколько им угодно, начал, кокетливо размахивая руками в обе стороны, пробегать по кругу. Потом выбежал на середину и стал ловко шевелить плечами и головой, в такт музыке и пенью, совершенно так, как это делают наши цыганки. Это было сделано настолько ловко, что, вероятно, понравилось бы многим из посетителей «Новой Деревни». После танцовали оба мальчика вместе, первый тоже переодетый в девочку, шевеля при этом плечами и выгибаясь назад, как баядерки или как танцовщицы качучи.
Труппа музыкантов. Петрушка (лухтакбаз), зачабаз
Тем праздник и кончился. Мы пошли домой и видели, как погас большой горшок с горящим в нем маслом. Но поручик Ахмыров, офицер из оренбургских татар, бывший с нами, пояснил, что теперь-то, когда народ разойдется по домам, и начинается настоящий праздник. Бачи зазываются тогда обыкновенно к кому-нибудь в дом. Там на низеньких столах расставляются подносы с лакомствами, и избранные гости рассаживаются кругом. Приходит музыка, начинаются опять пляска и пение. Музыканты и бачи угощаются чаем и сластями, им делают ценные подарки, и пир иногда длится до следующего вечера. Ахмыров, как мусульманин, допускался на такие кутежи. Он рассказывал, что если бачи подают кому-нибудь чашку с чаем, то удостоенный такой милости, как бы он ни был знатен, встает и делает почтительный кулдук, сложивши руки. Ахмыров добавил, что здешние женщины горько жалуются на страсть своих мужей к подобному препровождению времени. Они рассказывали ему, что их мужья пропадают по целым дням, тратят большие деньги, а иногда и проматываются на бачей.
Общественная жизнь среднеазиатцев. Пляска (базм) женщин
Интересно, что жены правоверных не остаются в долгу у своих мужей. Они также иногда собираются в дом какой-нибудь богатой женщины, одевают красивейших девочек мальчиками и заставляют их плясать и петь. Как между мужчинами, так и между их женами бачи обоих полов возбуждают привязанность, страсть, ревность, ссоры.
Другая выдающаяся черта оседлого среднеазиатца состоит в склонности к торговле. Таджик или сарт, как бы он не был знатен и богат, непременно торгаш, в самом дурном смысле этого слова. Будучи деятелен в узком масштабе среднеазиатской жизни, он неутомим в надувании ближнего и в накапливании денег. Трусливый по натуре, сарт не побоится рисковать своею жизнью, если этот риск дает ему барыш. Фаталистически равнодушно отправится он тогда с караваном в Индию, зная хорошо, что степь по сторонам большого пути в Пешавар населена хищными племенами, у которых грабеж есть главное средство существования. С грузом своих товаров он проберется в Нижний, Москву, Семипалатинск, во внутренние провинции Китая.
Сарты более всего эксплуатируют киргизов. Ежегодно, вместе с приходом киргизских родов на зимовки, у богатейших аулов появляется переносная юрта приказчика какого-нибудь сарта из среднеазиатского города. Раздавая свой товар, приготовленный на киргизскую руку, под баранов и скот будущего приплода, эксплуататор берет за него в несколько раз дороже его настоящей цены. Распродав в кредит товар, приказчик спокойно возвращается к хозяину с отчетом, так как он знает, что долги почти никогда не пропадают за киргизами. К осени этот долг соберется по аулам, и гурты скота, полученного от киргизов, пригоняются к городам для нагула.
Торговля караванная, степная и мелкая скупка и продажа товаров в городах - вот ремесло каждого оседлого туземца. Караван-сараи и базары - суть места, где типично высказываются их склонности, образ жизни и занятия. Там в надувании друг друга проходит их жизнь.
Медленно и неустанно копит деньги туземец, и когда уже много русских серебряных рублей, китайских ямб и золотых бухарских тиллей запрятано у него в надежном месте, сарт или таджик, как подобает истому мусульманину, подстрижет над губою усы, начнет ежедневно показываться в мечети, начнет подкупать мулл, и все это для новых, уже более значительных, торговых операций.
Страстная склонность к стяжанию денег во что бы то ни стало, для того, чтобы, накопивши их, запрятать приобретенный всеми неправдами капитал в надежное место, обыкновенно в землю, составляет отличительную черту народов всех времен, сломленных деспотизмом, Евреи и греки, будучи едва ли не самыми способными народами мира, не избегли этой язвы, потому что только одни деньги спасали их от притеснений, давали независимость, положение, возможность дышать свободно. Потерявши в погоне за деньгами свои гражданские качества, эти народности спасли ум, способности и бодрость духа помощью семьи, тесно соединенной с своею главою.
У среднеазиатца нет такой семьи, которая делала бы его человеком, хотя на то время, когда он возвратится домой, покончивши свои дневные хлопоты. Оттого его жизненные цели не осмысленны, тупы и узкоэгоистичны.
Тому, впрочем, более всего содействует разлагающая сила мусульманства.
Едва ли в настоящее время где-нибудь можно отыскать таких фанатических и жарких последователей корана, как в городах Средней Азии. Со времени владычества Тамерлана и до последнего времени всякий независимый владелец, путем самых безобразных насилий, подготовлял пунктуальную точность в обрядном исполнении постановлений корана и религиозную исключительность, которые существуют и доселе у оседлого населения Средней Азии. Коран и шариат, по мнению среднеазиатцев, все предвидели, предусмотрели, окончательно и безвозвратно решили, как относительно политических порядков, суда, податей, полиции, так и относительно строя домашней жизни. Понимать верно жизнь - значит знать коран и толкования его святыми мужами.
Мусульманская школа. Школьный обряд (алям-нашра)
Согласно тому, обучение детей начинается с чтения и выучивания наизусть корана, который, будучи написан на арабском языке, не понимается ими. Обучение считается оконченным, когда молодой человек знает читать и писать по-персидски и когда, не переводя духа, может пробарабанить важнейшие стихи корана. Дальнейшее образование состоит в изучении богословских тонкостей, по толкователям корана. Очень ученый человек погружается в изучение шариата, мусульманской многотомной юриспруденции, основанной на коране и религиозных преданиях, но не на обычном праве.
Большая часть детей оседлых среднеазиатцев посещает школы, но результат этого обучения приводит к твердому убеждению, что каждый малограмотный туземец умнее, честнее и человечнее ученого.
Один факт красноречивым образом характеризует интеллектуальное состояние среднеазиатцев: у народа, который почти поголовно грамотен, нет совершенно никакой литературы, кроме богословской.
Вследствие всего сказанного, станет понятна крайняя нетерпимость среднеазиатцев. Евреи и индусы, живучие в городах Туркестана, до прихода русских должны были ходить босиком, подпоясанные веревкою, и не смели ездить верхом. Каждый христианин, если он явился в среднеазиатский город не в обществе победоносных штыков, был бы непременно убит народом, продан в неволю или пытками обращен в мусульманство. Последнюю участь испытали в Бухаре англичане Стоддарт и Конноли, казненные, несмотря на то, что стали уже правоверными.
Распоряжения нашего правительства, которым сопровождалось вступление русских в каждый среднеазиатский город, относительно уничтожения пыток, телесных истязаний и смертной казни, встречались с ропотом и неудовольствием.
Понятно, что народ, который не смеет думать иначе, как в рамках, указанных кораном и охранителями последнего, дикими деспотами, был совершенно обезличен. Теперь среднеазиатцу недоступна ни одна свежая мысль и он окончательно потерял возможность и желание когда-нибудь изменить к лучшему свою глухую, безнравственную, пошлую жизнь.
Приняв за точку отправления ту мысль, что все недостатки и достоинства какого-либо народа суть не более как верный отпечаток его семейной и повседневной жизни, мы полагаем, что оседлых туземцев Средней Азии можно считать народом вымершим и совершенно неспособным к цивилизации.
Если среднеазиатцев предоставить себе, они сейчас же создадут деспота, который, действуя в духе корана, шариата и общественного понимания, начнет опустошать соседние владения, затем, во славу Аллаха войны, ежедневно станет вешать на базарной площади всех несоблюдающих коран и рубить головы начальникам, не оправдавшим его надежды. Трупы последних будут несколько дней валяться на базарной площади, а рядом с ними, на высоких шестах, выставятся, на радость толпе и во славу хана, головы пленных «кяфиров» и бунтовщиков.
Известный русский путешественник Валиханов, посетивший Кашгар пятнадцать лет тому назад, говорит, что Валихан-тюре, житель Коканда, успевший неожиданно захватить у китайцев Кашгар в 1857 году, воздвигнул пирамиду из человеческих голов на берегу реки Кызыл. Составив ее из отрубленных голов преимущественно тех лиц, которые содействовали успеху его предприятия, Валихан-тюре тщательно старался об увеличении воздвигнутого им монумента. В эту пирамиду была, между прочим, сложена и голова известного ученого путешественника Адольфа Шлагинтвейта, казненного в Кашгаре по приказанию Валихана-тюре.
На другой день после праздника бачей, утром были эквестрические игры, все же в честь обрезания. Играли в кок-бурэ, причем сарты обнаруживали очень много ловкости. На этом празднике присутствовали и разодетые в пух и прах бачи на хороших конях. Около каждого из них стояла куча ухаживателей. Бачи держали себя чрезвычайно важно и сухо со всеми окружающими, с тем чувством собственного достоинства, которое естественно в людях, понимающих свое влияние и дающих себе настоящую цену.
Фотографии заимствованы из «Туркестанского альбома» (1871-1872).