«Исторические очерки» М.Венюкова. 5. Удержание окраин: Финляндия, Прибалтийский край, Литва
[М. И. Венюков]. Исторические очерки России со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора. 1855-1878. Том 1. - Лейпциг, 1878.
Другие части:
• Перемены в составе русской государственной области: Замирение Кавказа (1), Завоевание Средней Азии (2), Дела дальневосточные (3).
• Заселение вновь приобретенных земель (4).
• Политическое объединение окраин: Финлядия, Прибалтийский край, Литва (5), Польша, Украина, Бессарабия, Новороссия, Крым (6), Кавказ (7), Туркестан (8), Киргизские степи, Сибирь и Дальний Восток (9).
В. Д. Орловский. Вид в окрестностях Вильно. 1873
Политическое объединение окраин
Сделать завоевание легко, но удержать его трудно: нужно уменье.
(Политическая аксиома)
Вопрос о колонизации окраин, на котором мы остановились в предыдущей главе, приводит нас к необходимости сделать общий очерк и других средств прикрепления последних к основному государственному ядру. Этих средств много, начиная с самых материальных, вроде устройства укреплений и путей сообщения, и кончая чисто идеальными, вроде установления единства в гражданских правах, в образовании, нравах и политических симпатиях населений. Задача наша, поэтому, очень обширна и могла бы стать предметом особого сочинения; но мы коснемся здесь только самых главных сторон ее, и притом исключительно с политической точки зрения, отвечая на вопрос «Что совершилось, в течение 1855-78 годов, важного для объединения или будущего отпадения окраин?», разумея при том под словом «объединение» не русификацию, для многих частей государства едва ли возможную, а только более или менее тесную политическую связь, в поддержании которой есть интерес и для исконной России, и для страны, приобретенной ею извне.
Начнем, в географическом порядке, с Финляндии. Страна эта, как известно, отторгнута русским оружием от Швеции и не имеет для России другого значения, как стратегического гласиса по отношению к Петербургу; так что не будь последний столицею России, никогда, конечно, ни одному русскому не пришло бы в голову присоединять обширный, но бедный от природы и чуждый по народности край. Петр Великий, который основал Петербург, поэтому и не заботился идти к северо-западу от него далее Выборга; Екатерина, несмотря на победы над Швециею, не отняла у нее ни клочка финской земли. Но завоеватели вроде Александра I, честолюбивые романтики, воображавшие себя великими политиками, но в сущности не понимавшие выгод своей нации, нашли нужным завоевать Финляндию до Торнео. Мало того; тот же Александр, любивший рисоваться перед Европой либерализмом, создал из Финляндии отдельное от России государство, которого только «престол неразделен с престолом Российской Империи». Он, управлявший по-аракчеевски своим собственным народом, нашел нужным иметь в Финляндии сейм народных представителей; и хотя это тоже была комедия, потому что скоро сейм перестал созываться, но тем не менее и в сознании финляндского народа, и в его государственном праве осталось неизгладимым положение, что Финляндия только имеет своего великого князя в лице русского императора, но с Россиею ничем другим не связана, и по политическим правам своим стоит выше ее. Особенно убедительным доказательством последнего являлось то, что, смотря на империю как на крепостное имение, Александр I оторвал от нее то, что было присоединено Петром и его дочерью, и отдал в состав нового княжества. Таким образом вопрос о прикреплении Финляндии к России был в самом начале поставлен на очень своеобразную почву, и можно сказать, что эта почва приготовляла не объединение, а распадение двух государств. Николай I, довольный тем, что финляндцы «сидят смирно», т. е. не бунтуют, как поляки, не сделал решительно ничего к изменению этого порядка вещей, а Александр II, через несколько лет по вступлении на престол (в 1863), решился даже, в подражание дяде, снова поиграть в либералы и собрать в Гельсингфорсе финляндский сейм, к которому отнесся, уважая щекотливость финляндцев, с тронною речью не по-русски, а по-французски, пообещав и впредь прибегать к его советам. Разумеется, финнам и шведам это понравилось; они делали «великому князю» овации; но очарование длилось недолго. На важнейшие законодательные реформы, напр. о свободе печати, наложено было veto, и тогда «верные» финляндцы, разумеется, выразили неудовольствие. На это им отвечали новою речью, полицейски-наставительного характера и сказанною по-русски, вероятно для того, чтобы показать, что на этом языке можно только браниться… Соответственно такому взгляду на все русское самого правительства держут себя и финляндцы, так что даже те из них, которые знают русский язык, отказываются говорить на нем в пределах княжества, особливо в случаях официальных. Бургомистр города Выборга, например, однажды, при проезде генерал-губернатора Адлерберга, рапортовал ему по-шведски, а когда тот объявил, что не знает этого языка, то по-французски, и графу нужно было сказать громко своему адъютанту: «Передайте этому господину, что если он к возвращению моему из Петербурга не выучится по-русски, то будет замещен другим лицом», - чтобы почтенный сановник действительно выучился по-русски… в неделю! - Сейм финляндский, открытие которого в 1863 году было встречено в России с сочувствием, успел в первую же сессию возбудить много горечи в русских. В речах ландмаршала Норденстама и архиепископа Абоского Бергенгейма при принятии присяги, в проповеди пастора Берга пред открытием сейма звучало явное нерасположение к России и желание казаться отдельным государством, связанным с империею только царствующею династиею. Это стремление все ярче выразилось с постепенным ходом занятий сейма. Так, дворянство с трудом и оговорками допустило к заседанию адмирала Шварца, дворян Бруна и Углу, даже не допустило их сначала к заседанию, на том основании, что они служат за границею, т. е. в России. Шведы и финны, особенно первые, намеренно забывали, что финляндский сейм есть создание русского правительства, что под властию Швеции Финляндия составляла простую провинцию и отдельного сейма не имела. - Позднее, в 1878 году, когда у России готовился разрыв с Англиею, финляндцы громко выражали сожаление, что не могут остаться нейтральными, что война за русские интересы убьет их торговое мореплавание и разорит берега. О том, как относилось финляндское правительство к русским землевладельцам в княжестве, мы уже упомянули в другом месте; так что едва ли можно сомневаться, что при первой европейской коалиции против России, с участием Швеции, Финляндия воссоединится с последнею… Русский народ, по нашему глубокому убеждению, может только радоваться этому, потому что, с одной стороны, отпадет от него вассал, которого нередко нужно бывает кормить, без всякой для России пользы и даже не видя благодарности, а с другой - правительство volens nolens должно будет оставить Петербург, в смысле «окна в Европу» замененный ныне Вержболовым, а в смысле столицы служащий только к разорению России и к тому, чтобы иметь правительство, не знающее своей страны и не любящее ее.
Правительство Александра II, однако, не разделяло этого взгляда и заботилось о сохранении Финляндии если не за Россиею, то за «великим князем Финляндским», царствующим в Петербурге, для чего постоянно держало там, на счет империи, до 20.000 войск. Крепость Свеаборг всегда была сильно вооружена и снабжена запасами опять-таки на счет России, а не Финляндии, столицу которой она защищает. Когда в княжестве случался голод, - а это было не раз, - тогда из России бывала отправляема помощь хлебом и деньгами. Финляндскому, т. е. шведскому дворянству был широко открыт доступ в ряды офицеров и чиновников империи, где они составляли себе хорошее общественное положение, а иногда и состояние. Но как эти выгоды не делали их приверженцами России, и, напротив, именно дворянство-то Финляндии постоянно стояло во главе партии, тяготеющей к Швеции, то, чтобы создать противовес ему, правительство нашло полезным поддержать значение собственно народного, или финского элемента, к которому принадлежат все крестьяне и значительнейшая часть других обитателей страны. С этою целью обращено было особое внимание на развитие финских школ, на расширение сферы употребления финского языка; но других, серьезных, особенно экономически-социальных, мер к проведению принципа «divide et impera» не принималось, и потому если финны, т. е. огромное большинство обитателей страны, ныне сознают свою национальность, т. е. отличают себя от шведов, то все еще поклонение перед шведской интеллигенцией очень сильно и в крестьянстве, и в массах горожан; сочувствия же к России нет.
Подготовка к отпадению от России совершалась и по южную сторону Финского залива, т. е. в остзейских губерниях; и как явление это гораздо важнее для русского народа здесь, чем в Финляндии, то мы остановимся на нем несколько подробнее. Немедленно по вступлении на престол император Александр II, конечно в угоду «верной» остзейской шляхте, особыми грамотами подтвердил исключительные права и привилегии трех прибалтийских губерний, чем самым признал их особое положение в строе империи, вопреки своей мудрой прабабке, Екатерине, которой, однако же, обещал подражать. При этом он даже не вспомнил, что одною из сказанных привилегий было предоставлено остзейскому дворянству не допускать в свой состав дворян русских и не дозволять им приобретать в Прибалтийском крае земель, тогда как сами остзейские шляхтичи широко пользовались своими дворянскими правами в русских губерниях. Не вспомнил и о том, что в городах Прибалтийского края, напр. в Риге, десятки тысяч живших там русских, т. е. членов «господствующей» нации, не пользовались многими гражданскими правами местных горожан немцев и т. п. Мало того. Не далее 5 июля 1856 года было утверждено положение о крестьянах Эстляндской губернии, которым эти soi-disant свободные люди были совершенно отданы в руки помещиков, получивших право перегонять их с одного участка земли на другой по своему усмотрению. Когда же, вследствие такого «порядка», разоренные эсты попробовали уходить с родины в более удобные места России, то их хватали на дороге и возвращали домой, чтобы не лишить баронов дешевых рабочих рук. Подобное же явление, - несколько, впрочем, отличавшееся подробностями, - было и в Лифляндии, причем, когда латыши отправили в Петербург депутацию с жалобою на корыстное поведение с ними баронства, то депутаты не только не были допущены, но подверглись публичным оскорблениям. Защитник интересов прибалтийского крестьянства, Шафранов, председатель местной палаты государственных имуществ, был удален со службы в Прибалтийском крае за то, что устраивал на свободных казенных землях батраков, чрез что возвышал цену на рабочие руки в помещичьих хозяйствах и, что еще неприятнее для немецких баронов, внушал батракам привязанность к России. - Другой русский деятель, архиерей Платон, поплатился таким же изгнанием из Риги за то, что был усерден к утверждению в своей пастве православия. Известно, что в 1840-х годах, при генерал-губернаторе Головине, многие латыши и эсты, в надежде приобрести серьезное за себя заступничество русского правительства противу немецко-лютеранской шляхты, приняли православие. Движение это, поддержанное Головиным и самим Николаем, только что перед тем обратившим в православие униатов, росло довольно сильно и внушало большие опасения остзейским немцам. Силою интриг они успели опрокинуть Головина, и тогда движение остановилось. Но раз перешедшие в греческую веру лютеране, в свое время, как известно, крещенные огнем и мечем в католики, а потом экономическими прижимками - в протестанты, остались православными, архиерей Платон, естественно, должен был заботиться как о том, чтобы они утверждались в своей новой вере, так и о том, чтобы не совращались ни в какую другую, как того требует положительный закон империи. Местные пасторы и администрация, сплошь составленная из лютеран, сильно негодовали на такое вторжение в их жизнь одного из исторических элементов жизни русской и потому делали все возможное во вред деятельности Платона. И когда наконец стараниями их этот архиерей был переведен в Новочеркаск, тогда торжество их и унижение значения России в глазах народных масс Остзейского края было полное [Этому торжеству остзейцев немало помог свиты генерал гр. Бобринский, посланный на дознание о том, насколько латыши и эсты тверды в православии, и на основании одного-двух фактов донесений, что общее желание народа быть одной веры с «господами», конечно потому, что последние систематически притесняли православных крестьян в пользу единоверцев.].
Так как сепаратизм остзейских немцев поддерживается и укрепляется воспитанием части их в Германии, а большинства в основанном русским правительством семьдесят лет назад немецком университете в Дерпте (некогда русском городе Юрьеве), то министр народного просвещения граф Толстой пробовал было заняться реформой этого государственного учреждения в смысле согласования его прав и обязанностей с другими подобными заведениями в империи. Разумеется, зная силу немцев при санкт-петербургском дворе, русский министр и не думал отваживаться на какие-нибудь радикальные меры, вроде, напр., введения в университет лекций на русском языке или прекращения вызова профессоров из Германии; но ему казалось, что кое-что для ослабления антирусского направления главной остзейской школы можно сделать. Уже одно нахождение ее в маленьком уездном городе, когда соседняя Рига, со стотысячным населением, оставалась без высшего учебного заведения, внушало мысль о переводе Дерптского университета именно в Ригу, где атмосфера не так баронски-феодальна и где, кроме того, есть 40.000 русских. Были и другие обстоятельства, касавшиеся дерптского седалща немецкой науки, о которых графу Толстому казалось небесполезным доложить русскому императору. Он и доложил; но на докладе последовала высочайшая резолюция в таком смысле, что это дело одного монарха улаживать интересы разноплеменных его подданных по внушению его личного разума. «Ты государь или я?» - строго заметил император Александр министру, осмелившемуся думать, что он служит России, предлагая меры не совсем во вкусе остзейских немцев… Впрочем, все-таки пришлось удалить с кафедры истории профессора Ширрена, который внушал молодым баронам, своим слушателям, что остзейские «княжества» не простая составная часть России, а земля, связанная с последнею лишь «капитуляциями» времен завоевания края Шереметевым, т. е. что у остзейцев есть свое государственное право, отличное от русского. Ввиду событий 1864 года в Дании, от которой на основании подобного же учения отторгнуты были немцами Голштиния и даже Шлезвиг, эта ширреновская теория получала особое значение и не понравилась даже в Зимнем дворце. А соответственно этому, императору Александру пришлось лично напомнить остзейской шляхте и бюргерству, во время пребывания в Риге, что они - русские подданные…
Большую и заслуженную известность приобрела полемика по «балтийскому вопросу», веденная Юр. Самариным противу упомянутого сейчас Ширрена и других остзейских сепаратистских писателей: Бока, Экгардта, Юнга-Штиллинга и пр. Нам нет нужды здесь напоминать ее подробности; но довольно сказать, что Самарин едва ли не первый раскрыл русскому обществу серьезную опасность от германизации Прибалтийского края, в наше время совершавшееся с большим успехом и с прямою целью подготовить соединение этого края с Германиею, которая тем временем успела слиться в одно грозное целое. Самарин же указал и ту почву, на которой Россия может расстроить планы немецких баронов, именно на необходимость устроить судьбу латышей и эстов по образцу крестьян русских и польских, наделением их землею, с выкупом последней у помещиков правительством. Но полемика эта скоро была запрещена, по крайней мере для одной стороны, русской, потому что остзейские бароны продолжали издавать за границею самые неприязненные России памфлеты, находившие свободный доступ в Ригу и пр., тогда как самаринские «Окраины России», печатанные в Праге и Берлине, были у нас запрещены.
Будущему историку России в XIX веке, к какой бы партии он ни принадлежал, необходимо будет остановиться со вниманием на трудах Самарина, т. е. как на его «Окраинах», так и на ряде мелких статей, помещенных в русских журналах. Там найдет он указания и на деятельность тех русских сановников (Суворова, Ливена, Шувалова, Альбединского и пр.) которые долгое время поставлялись в Риге по теории представителями русской власти, на деле - представителями балтийского сепаратизма, пока наконец правительство не догадалось, со смертию кн. Багратиона, упразднить самую должность прибалтийского генерал-губернатора, к немалому испугу местных феодалов и бюргеров. К сожалению, Самарину, как человеку частному, были недоступны многие факты, резко характеризующие тон отношений прибалтийских генерал-губернаторов к остзейским баронам, столь сильным в Зимнем дворце. Мы напомним здесь один из подобных фактов. Однажды, на Светлое Воскресенье, граф Шувалов принимал, по обыкновению, поздравления от местных должностных лиц и дворян. Бароны, конечно, занимали лучшую залу, и с ними граф был очень любезен. А когда наконец ему пришлось снизойти до принятия поздравления от офицеров своих войск, то он оказал им до такой степени холодный и надменный прием, что начальник дивизии, Лихутин, приезжал потом требовать от него удовлетворения чести своих подчиненных и, разумеется, не получив его, должен был выйти в отставку.
Мы сказали сейчас, что правительство, видя, куда тянут, под покровом своих привилегий, остзейские немцы, решилось лишить их части этих привилегий и на первый раз уничтожило Прибалтийское генерал-губернаторство. Мера эта была, собственно, отрицательною; но ее значение живо было почувствовано баронами, которые немедленно послали к императору Александру своих предводителей требовать объяснений. Император, по возможности, их успокоил. Но не прошло нескольких лет, как решено было ввести в прибалтийских городах общерусское городовое положение, которое гораздо либеральнее феодальных хартий Риги, Ревеля и пр. Восстать открыто немцы не посмели; но на произведенных выборах гласных в думы и разных городских властей употребили все усилия провести исключительно своих людей. И когда, наприм., в Ревеле на первом заседании новой думы один гласный вздумал заговорить по-русски, то председатель спросил его: разве он не знает по-немецки? - О том, что магистраты и суды, вопреки многократным распоряжениям, отказывались переписываться с русскими начальствами, даже с самими губернаторами, по-русски, мы уже и не говорим: случаи эти слишком обыкновенны. В 1878 году правительство предложило курляндскому ландтагу на рассмотрение проект закона о введении в губернии земских, т. е. всесословных учреждений: ландтаг, конечно, забраковал проект, и правительство, по-видимому, нисколько не обиделось. Курляндская шляхта ведь не московское дворянство, на которое можно кричать, ударяя кулаком по столу, как было то сделано в 1858 году императором Александром в Кремле, по случаю крестьянской реформы.
Словом, никаких решительных, настойчивых мер к слитию прибалтийской окраины с собственно Россиею в 23 года, протекшие со времени Крымской войны, принято не было, и три остзейские губернии стоят теперь едва ли не дальше от всего русского, чем было сто лет назад, при Екатерине II, которая хотя была природная немка, но не забывала, что прежде всего она - русская императрица. Известно, что она на одно из ходатайств балтийской шляхты о каких-то привилегиях отвечала в таких выражениях, что отбила у баронов охоту к повторению подобных ходатайств [Просьба остзейцев, поданная Екатерине, была только повторением подобной же, принесенной Петру I, который написал лаконическую резолюцию: «Не хотят ли они…?» - «A я, как женщина, и этого не могу им дать», - заметила игривая приятельница Вольтера.]. При ней прибалтийские губернии управлялись на основании общих положений; при ее дворе почти не было влиятельных немцев. Ныне не то: гвардейские полки даются исключительно немцам, как людям «более надежным», которые «лучше служат», а в составе государственного управления и двора остзейским баронам отведено следующее число мест:
Членов Государственного совета13,или24%
Сенаторов55 «35%
Генерал-адъютантов46 «45%
Генерал-губ. и команд. войсками 7 «46%
Придворных чинов 1 и 2 клас.22 «20%
Если бы балтийские губернии доставляли на высшие государственные должности число людей, пропорциональное их населенности, то эти 20-46% были бы сведены на 3-4%. Отсюда понятно, что князь Бисмарк был вправе не желать отнятия у России остзейских провинций силою, говоря, что они при теперешнем положении полезнее для германизма, чем если бы перешли в состав Пруссии. Ведь петербургская империя управляется ими и, след., никогда не сделает ничего противного интересам Германии. Притом же гораздо лучше для последней получить остзейские губернии даром, при удобном случае, напр. когда противу России составится общеевропейская коалиция хотя бы по восточному вопросу, чем проливать кровь в борьбе, которой успех еще сомнителен.
Это присоединение Курляндии, Лифляндии и Эстляндии к Пруссии и состоится при первом «удобном» случае, если преемник императора Александра II не изменит коренным образом политику петербургского правительства по отношению к этим провинциям, не устроит силою русской власти, на прочных началах, быта остзейских крестьян и не очистит, прежде всего, ряды русских чиновников и офицеров высших рангов от людей, которые «лучше служат»… не России, конечно, а петербургскому деспотизму, голштинской династии и общегерманскому знамени, на котором со времен Оттона Великого стоит надпись «Drang nach Osten», столь удачно уже примененная в Померании, на Эльбе, на Одере, на Прегеле, на Дунае и пр.
К югу от Курляндии, по обеим сторонам Немана, тянется Литва, коренные жители которой соплеменны обитателям этой провинции и южной части Лифляндии, но отличаются от них тем, что издавна подпали под власть не германских меченосцев, а польской шляхты, пока наконец над теми и другими не стала власть русских. Литовцы в Остзейском крае, как мы сказали уже, по большей части протестанты, местами же православные, литовцы в Литве по преимуществу католики. Таким образом, в обеих частях своей родины они имеют противу себя или над собою, кроме русских начальств, две силы, которые если и разнородны, то совершенно сходятся в одном - в систематическом притеснении литовской народности, которая притом уже на заре своей истории носила тяжкое бремя иноземного владычества («Роман, дурно живешь: литвою орешь», т. е. пашешь землю), и с пятнадцатого века окончательно утратила возникшую было политическую независимость. На такой почве, казалось бы, русскому правительству нашего времени нечего опасаться народной оппозиции и восстаний: достаточно было стать на сторону народа, против его эксплуататоров - поляков и ксендзов с одной, баронов и пасторов с другой стороны, - и поставить над всеми ими просвещенных и гуманных представителей господствующего племени, чтобы из загнанных, бедных литовцев создать мирных друзей народа русского. Но ничего подобного не случилось, и литвины во время польского восстания 1862-63 годов сильно сочувствовали и помогали полякам, а не России. Даже после 1863 года, когда правительство приняло решительные меры противу польского элемента в Литве, симпатии литовцев к русским не возросли, потому что муравьевский режим, введенный в крае как национально-русская система управления, не мог внушать народу ничего, кроме отвращения. Правда, впоследствии правительство, в лице некоторых генерал-губернаторов, искало такой точки опоры в крае, которая дала бы ему средство повернуть дела в Литве к благоприятному для России исходу; но в сущности не нашло ее, потому что ни насильственное введение в край русского крупного землевладения, ни даже расширение крестьянских наделов поверочными комиссиями, действовавшими бессистемно и часто с большим произволом, не могли же привязать литовский народ к русскому. Военно-полицейское же управление краем в течение пятнадцати лет и лишение его в течение с лишком десяти лет хороших судебных учреждений могли только усилить существовавший антагонизм.
Впрочем, Литва ныне все же теснее привязана к России, чем прежде, главным образом вследствие проведения через нее целой сети железных дорог, по которым совершается сообщение внутренних областей России с Западною Европою. К этому экономическому сближению Вильны, Гродно, Ковно и прибрежий Западной Двины с Москвою и Петербургом присоединяется еще водворение в крае русского землевладения, устранение от занятия влиятельных административных постов польской шляхты, создание значительного числа русских училищ и, наконец, восстановление, на счет правительства, очень многих православных церквей, приходивших в сильный упадок от соседства костелов. Впрочем, это последнее дело далеко не имеет той важности, которую придают ему петербургские бюрократы и благотворительные дамы-патриотки вроде графини Антонины Блудовой. Для бывшего униата в Западном крае православная вера все же «казенная», т. е. навязанная, да еще притом «холопская», тогда как костел есть представитель веры «панской». Гораздо больше, чем эта религиозно-полицейская мера восстановления православия в его наружном блеске, принесет, без сомнения, делу объединения литовских губерний с Россиею введение в них судебных уставов 1864 года без всяких сокращений, т. е. с судами присяжных; и можно бы желать, чтобы вслед за этою, уже возвещенною мерою, последовала другая: введение земских учреждений, т. е. призыв населения к участию в общественных делах края, в управлении местным хозяйством, в мировом суде и т. п. В Петербурге всего этого еще очень боятся.
В отдельно формулированных выводах этот обзор заселения окраин России едва ли нуждается…
ПРОДОЛЖЕНИЕ: Польша, Заднепровская Малороссия, Бессарабия, Новороссия, Крым
Того же автора:
• Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии;
• Очерки Заилийского края и Причуйской страны.
Другие части:
• Перемены в составе русской государственной области: Замирение Кавказа (1), Завоевание Средней Азии (2), Дела дальневосточные (3).
• Заселение вновь приобретенных земель (4).
• Политическое объединение окраин: Финлядия, Прибалтийский край, Литва (5), Польша, Украина, Бессарабия, Новороссия, Крым (6), Кавказ (7), Туркестан (8), Киргизские степи, Сибирь и Дальний Восток (9).
В. Д. Орловский. Вид в окрестностях Вильно. 1873
Политическое объединение окраин
Сделать завоевание легко, но удержать его трудно: нужно уменье.
(Политическая аксиома)
Вопрос о колонизации окраин, на котором мы остановились в предыдущей главе, приводит нас к необходимости сделать общий очерк и других средств прикрепления последних к основному государственному ядру. Этих средств много, начиная с самых материальных, вроде устройства укреплений и путей сообщения, и кончая чисто идеальными, вроде установления единства в гражданских правах, в образовании, нравах и политических симпатиях населений. Задача наша, поэтому, очень обширна и могла бы стать предметом особого сочинения; но мы коснемся здесь только самых главных сторон ее, и притом исключительно с политической точки зрения, отвечая на вопрос «Что совершилось, в течение 1855-78 годов, важного для объединения или будущего отпадения окраин?», разумея при том под словом «объединение» не русификацию, для многих частей государства едва ли возможную, а только более или менее тесную политическую связь, в поддержании которой есть интерес и для исконной России, и для страны, приобретенной ею извне.
Начнем, в географическом порядке, с Финляндии. Страна эта, как известно, отторгнута русским оружием от Швеции и не имеет для России другого значения, как стратегического гласиса по отношению к Петербургу; так что не будь последний столицею России, никогда, конечно, ни одному русскому не пришло бы в голову присоединять обширный, но бедный от природы и чуждый по народности край. Петр Великий, который основал Петербург, поэтому и не заботился идти к северо-западу от него далее Выборга; Екатерина, несмотря на победы над Швециею, не отняла у нее ни клочка финской земли. Но завоеватели вроде Александра I, честолюбивые романтики, воображавшие себя великими политиками, но в сущности не понимавшие выгод своей нации, нашли нужным завоевать Финляндию до Торнео. Мало того; тот же Александр, любивший рисоваться перед Европой либерализмом, создал из Финляндии отдельное от России государство, которого только «престол неразделен с престолом Российской Империи». Он, управлявший по-аракчеевски своим собственным народом, нашел нужным иметь в Финляндии сейм народных представителей; и хотя это тоже была комедия, потому что скоро сейм перестал созываться, но тем не менее и в сознании финляндского народа, и в его государственном праве осталось неизгладимым положение, что Финляндия только имеет своего великого князя в лице русского императора, но с Россиею ничем другим не связана, и по политическим правам своим стоит выше ее. Особенно убедительным доказательством последнего являлось то, что, смотря на империю как на крепостное имение, Александр I оторвал от нее то, что было присоединено Петром и его дочерью, и отдал в состав нового княжества. Таким образом вопрос о прикреплении Финляндии к России был в самом начале поставлен на очень своеобразную почву, и можно сказать, что эта почва приготовляла не объединение, а распадение двух государств. Николай I, довольный тем, что финляндцы «сидят смирно», т. е. не бунтуют, как поляки, не сделал решительно ничего к изменению этого порядка вещей, а Александр II, через несколько лет по вступлении на престол (в 1863), решился даже, в подражание дяде, снова поиграть в либералы и собрать в Гельсингфорсе финляндский сейм, к которому отнесся, уважая щекотливость финляндцев, с тронною речью не по-русски, а по-французски, пообещав и впредь прибегать к его советам. Разумеется, финнам и шведам это понравилось; они делали «великому князю» овации; но очарование длилось недолго. На важнейшие законодательные реформы, напр. о свободе печати, наложено было veto, и тогда «верные» финляндцы, разумеется, выразили неудовольствие. На это им отвечали новою речью, полицейски-наставительного характера и сказанною по-русски, вероятно для того, чтобы показать, что на этом языке можно только браниться… Соответственно такому взгляду на все русское самого правительства держут себя и финляндцы, так что даже те из них, которые знают русский язык, отказываются говорить на нем в пределах княжества, особливо в случаях официальных. Бургомистр города Выборга, например, однажды, при проезде генерал-губернатора Адлерберга, рапортовал ему по-шведски, а когда тот объявил, что не знает этого языка, то по-французски, и графу нужно было сказать громко своему адъютанту: «Передайте этому господину, что если он к возвращению моему из Петербурга не выучится по-русски, то будет замещен другим лицом», - чтобы почтенный сановник действительно выучился по-русски… в неделю! - Сейм финляндский, открытие которого в 1863 году было встречено в России с сочувствием, успел в первую же сессию возбудить много горечи в русских. В речах ландмаршала Норденстама и архиепископа Абоского Бергенгейма при принятии присяги, в проповеди пастора Берга пред открытием сейма звучало явное нерасположение к России и желание казаться отдельным государством, связанным с империею только царствующею династиею. Это стремление все ярче выразилось с постепенным ходом занятий сейма. Так, дворянство с трудом и оговорками допустило к заседанию адмирала Шварца, дворян Бруна и Углу, даже не допустило их сначала к заседанию, на том основании, что они служат за границею, т. е. в России. Шведы и финны, особенно первые, намеренно забывали, что финляндский сейм есть создание русского правительства, что под властию Швеции Финляндия составляла простую провинцию и отдельного сейма не имела. - Позднее, в 1878 году, когда у России готовился разрыв с Англиею, финляндцы громко выражали сожаление, что не могут остаться нейтральными, что война за русские интересы убьет их торговое мореплавание и разорит берега. О том, как относилось финляндское правительство к русским землевладельцам в княжестве, мы уже упомянули в другом месте; так что едва ли можно сомневаться, что при первой европейской коалиции против России, с участием Швеции, Финляндия воссоединится с последнею… Русский народ, по нашему глубокому убеждению, может только радоваться этому, потому что, с одной стороны, отпадет от него вассал, которого нередко нужно бывает кормить, без всякой для России пользы и даже не видя благодарности, а с другой - правительство volens nolens должно будет оставить Петербург, в смысле «окна в Европу» замененный ныне Вержболовым, а в смысле столицы служащий только к разорению России и к тому, чтобы иметь правительство, не знающее своей страны и не любящее ее.
Правительство Александра II, однако, не разделяло этого взгляда и заботилось о сохранении Финляндии если не за Россиею, то за «великим князем Финляндским», царствующим в Петербурге, для чего постоянно держало там, на счет империи, до 20.000 войск. Крепость Свеаборг всегда была сильно вооружена и снабжена запасами опять-таки на счет России, а не Финляндии, столицу которой она защищает. Когда в княжестве случался голод, - а это было не раз, - тогда из России бывала отправляема помощь хлебом и деньгами. Финляндскому, т. е. шведскому дворянству был широко открыт доступ в ряды офицеров и чиновников империи, где они составляли себе хорошее общественное положение, а иногда и состояние. Но как эти выгоды не делали их приверженцами России, и, напротив, именно дворянство-то Финляндии постоянно стояло во главе партии, тяготеющей к Швеции, то, чтобы создать противовес ему, правительство нашло полезным поддержать значение собственно народного, или финского элемента, к которому принадлежат все крестьяне и значительнейшая часть других обитателей страны. С этою целью обращено было особое внимание на развитие финских школ, на расширение сферы употребления финского языка; но других, серьезных, особенно экономически-социальных, мер к проведению принципа «divide et impera» не принималось, и потому если финны, т. е. огромное большинство обитателей страны, ныне сознают свою национальность, т. е. отличают себя от шведов, то все еще поклонение перед шведской интеллигенцией очень сильно и в крестьянстве, и в массах горожан; сочувствия же к России нет.
Подготовка к отпадению от России совершалась и по южную сторону Финского залива, т. е. в остзейских губерниях; и как явление это гораздо важнее для русского народа здесь, чем в Финляндии, то мы остановимся на нем несколько подробнее. Немедленно по вступлении на престол император Александр II, конечно в угоду «верной» остзейской шляхте, особыми грамотами подтвердил исключительные права и привилегии трех прибалтийских губерний, чем самым признал их особое положение в строе империи, вопреки своей мудрой прабабке, Екатерине, которой, однако же, обещал подражать. При этом он даже не вспомнил, что одною из сказанных привилегий было предоставлено остзейскому дворянству не допускать в свой состав дворян русских и не дозволять им приобретать в Прибалтийском крае земель, тогда как сами остзейские шляхтичи широко пользовались своими дворянскими правами в русских губерниях. Не вспомнил и о том, что в городах Прибалтийского края, напр. в Риге, десятки тысяч живших там русских, т. е. членов «господствующей» нации, не пользовались многими гражданскими правами местных горожан немцев и т. п. Мало того. Не далее 5 июля 1856 года было утверждено положение о крестьянах Эстляндской губернии, которым эти soi-disant свободные люди были совершенно отданы в руки помещиков, получивших право перегонять их с одного участка земли на другой по своему усмотрению. Когда же, вследствие такого «порядка», разоренные эсты попробовали уходить с родины в более удобные места России, то их хватали на дороге и возвращали домой, чтобы не лишить баронов дешевых рабочих рук. Подобное же явление, - несколько, впрочем, отличавшееся подробностями, - было и в Лифляндии, причем, когда латыши отправили в Петербург депутацию с жалобою на корыстное поведение с ними баронства, то депутаты не только не были допущены, но подверглись публичным оскорблениям. Защитник интересов прибалтийского крестьянства, Шафранов, председатель местной палаты государственных имуществ, был удален со службы в Прибалтийском крае за то, что устраивал на свободных казенных землях батраков, чрез что возвышал цену на рабочие руки в помещичьих хозяйствах и, что еще неприятнее для немецких баронов, внушал батракам привязанность к России. - Другой русский деятель, архиерей Платон, поплатился таким же изгнанием из Риги за то, что был усерден к утверждению в своей пастве православия. Известно, что в 1840-х годах, при генерал-губернаторе Головине, многие латыши и эсты, в надежде приобрести серьезное за себя заступничество русского правительства противу немецко-лютеранской шляхты, приняли православие. Движение это, поддержанное Головиным и самим Николаем, только что перед тем обратившим в православие униатов, росло довольно сильно и внушало большие опасения остзейским немцам. Силою интриг они успели опрокинуть Головина, и тогда движение остановилось. Но раз перешедшие в греческую веру лютеране, в свое время, как известно, крещенные огнем и мечем в католики, а потом экономическими прижимками - в протестанты, остались православными, архиерей Платон, естественно, должен был заботиться как о том, чтобы они утверждались в своей новой вере, так и о том, чтобы не совращались ни в какую другую, как того требует положительный закон империи. Местные пасторы и администрация, сплошь составленная из лютеран, сильно негодовали на такое вторжение в их жизнь одного из исторических элементов жизни русской и потому делали все возможное во вред деятельности Платона. И когда наконец стараниями их этот архиерей был переведен в Новочеркаск, тогда торжество их и унижение значения России в глазах народных масс Остзейского края было полное [Этому торжеству остзейцев немало помог свиты генерал гр. Бобринский, посланный на дознание о том, насколько латыши и эсты тверды в православии, и на основании одного-двух фактов донесений, что общее желание народа быть одной веры с «господами», конечно потому, что последние систематически притесняли православных крестьян в пользу единоверцев.].
Так как сепаратизм остзейских немцев поддерживается и укрепляется воспитанием части их в Германии, а большинства в основанном русским правительством семьдесят лет назад немецком университете в Дерпте (некогда русском городе Юрьеве), то министр народного просвещения граф Толстой пробовал было заняться реформой этого государственного учреждения в смысле согласования его прав и обязанностей с другими подобными заведениями в империи. Разумеется, зная силу немцев при санкт-петербургском дворе, русский министр и не думал отваживаться на какие-нибудь радикальные меры, вроде, напр., введения в университет лекций на русском языке или прекращения вызова профессоров из Германии; но ему казалось, что кое-что для ослабления антирусского направления главной остзейской школы можно сделать. Уже одно нахождение ее в маленьком уездном городе, когда соседняя Рига, со стотысячным населением, оставалась без высшего учебного заведения, внушало мысль о переводе Дерптского университета именно в Ригу, где атмосфера не так баронски-феодальна и где, кроме того, есть 40.000 русских. Были и другие обстоятельства, касавшиеся дерптского седалща немецкой науки, о которых графу Толстому казалось небесполезным доложить русскому императору. Он и доложил; но на докладе последовала высочайшая резолюция в таком смысле, что это дело одного монарха улаживать интересы разноплеменных его подданных по внушению его личного разума. «Ты государь или я?» - строго заметил император Александр министру, осмелившемуся думать, что он служит России, предлагая меры не совсем во вкусе остзейских немцев… Впрочем, все-таки пришлось удалить с кафедры истории профессора Ширрена, который внушал молодым баронам, своим слушателям, что остзейские «княжества» не простая составная часть России, а земля, связанная с последнею лишь «капитуляциями» времен завоевания края Шереметевым, т. е. что у остзейцев есть свое государственное право, отличное от русского. Ввиду событий 1864 года в Дании, от которой на основании подобного же учения отторгнуты были немцами Голштиния и даже Шлезвиг, эта ширреновская теория получала особое значение и не понравилась даже в Зимнем дворце. А соответственно этому, императору Александру пришлось лично напомнить остзейской шляхте и бюргерству, во время пребывания в Риге, что они - русские подданные…
Большую и заслуженную известность приобрела полемика по «балтийскому вопросу», веденная Юр. Самариным противу упомянутого сейчас Ширрена и других остзейских сепаратистских писателей: Бока, Экгардта, Юнга-Штиллинга и пр. Нам нет нужды здесь напоминать ее подробности; но довольно сказать, что Самарин едва ли не первый раскрыл русскому обществу серьезную опасность от германизации Прибалтийского края, в наше время совершавшееся с большим успехом и с прямою целью подготовить соединение этого края с Германиею, которая тем временем успела слиться в одно грозное целое. Самарин же указал и ту почву, на которой Россия может расстроить планы немецких баронов, именно на необходимость устроить судьбу латышей и эстов по образцу крестьян русских и польских, наделением их землею, с выкупом последней у помещиков правительством. Но полемика эта скоро была запрещена, по крайней мере для одной стороны, русской, потому что остзейские бароны продолжали издавать за границею самые неприязненные России памфлеты, находившие свободный доступ в Ригу и пр., тогда как самаринские «Окраины России», печатанные в Праге и Берлине, были у нас запрещены.
Будущему историку России в XIX веке, к какой бы партии он ни принадлежал, необходимо будет остановиться со вниманием на трудах Самарина, т. е. как на его «Окраинах», так и на ряде мелких статей, помещенных в русских журналах. Там найдет он указания и на деятельность тех русских сановников (Суворова, Ливена, Шувалова, Альбединского и пр.) которые долгое время поставлялись в Риге по теории представителями русской власти, на деле - представителями балтийского сепаратизма, пока наконец правительство не догадалось, со смертию кн. Багратиона, упразднить самую должность прибалтийского генерал-губернатора, к немалому испугу местных феодалов и бюргеров. К сожалению, Самарину, как человеку частному, были недоступны многие факты, резко характеризующие тон отношений прибалтийских генерал-губернаторов к остзейским баронам, столь сильным в Зимнем дворце. Мы напомним здесь один из подобных фактов. Однажды, на Светлое Воскресенье, граф Шувалов принимал, по обыкновению, поздравления от местных должностных лиц и дворян. Бароны, конечно, занимали лучшую залу, и с ними граф был очень любезен. А когда наконец ему пришлось снизойти до принятия поздравления от офицеров своих войск, то он оказал им до такой степени холодный и надменный прием, что начальник дивизии, Лихутин, приезжал потом требовать от него удовлетворения чести своих подчиненных и, разумеется, не получив его, должен был выйти в отставку.
Мы сказали сейчас, что правительство, видя, куда тянут, под покровом своих привилегий, остзейские немцы, решилось лишить их части этих привилегий и на первый раз уничтожило Прибалтийское генерал-губернаторство. Мера эта была, собственно, отрицательною; но ее значение живо было почувствовано баронами, которые немедленно послали к императору Александру своих предводителей требовать объяснений. Император, по возможности, их успокоил. Но не прошло нескольких лет, как решено было ввести в прибалтийских городах общерусское городовое положение, которое гораздо либеральнее феодальных хартий Риги, Ревеля и пр. Восстать открыто немцы не посмели; но на произведенных выборах гласных в думы и разных городских властей употребили все усилия провести исключительно своих людей. И когда, наприм., в Ревеле на первом заседании новой думы один гласный вздумал заговорить по-русски, то председатель спросил его: разве он не знает по-немецки? - О том, что магистраты и суды, вопреки многократным распоряжениям, отказывались переписываться с русскими начальствами, даже с самими губернаторами, по-русски, мы уже и не говорим: случаи эти слишком обыкновенны. В 1878 году правительство предложило курляндскому ландтагу на рассмотрение проект закона о введении в губернии земских, т. е. всесословных учреждений: ландтаг, конечно, забраковал проект, и правительство, по-видимому, нисколько не обиделось. Курляндская шляхта ведь не московское дворянство, на которое можно кричать, ударяя кулаком по столу, как было то сделано в 1858 году императором Александром в Кремле, по случаю крестьянской реформы.
Словом, никаких решительных, настойчивых мер к слитию прибалтийской окраины с собственно Россиею в 23 года, протекшие со времени Крымской войны, принято не было, и три остзейские губернии стоят теперь едва ли не дальше от всего русского, чем было сто лет назад, при Екатерине II, которая хотя была природная немка, но не забывала, что прежде всего она - русская императрица. Известно, что она на одно из ходатайств балтийской шляхты о каких-то привилегиях отвечала в таких выражениях, что отбила у баронов охоту к повторению подобных ходатайств [Просьба остзейцев, поданная Екатерине, была только повторением подобной же, принесенной Петру I, который написал лаконическую резолюцию: «Не хотят ли они…?» - «A я, как женщина, и этого не могу им дать», - заметила игривая приятельница Вольтера.]. При ней прибалтийские губернии управлялись на основании общих положений; при ее дворе почти не было влиятельных немцев. Ныне не то: гвардейские полки даются исключительно немцам, как людям «более надежным», которые «лучше служат», а в составе государственного управления и двора остзейским баронам отведено следующее число мест:
Членов Государственного совета13,или24%
Сенаторов55 «35%
Генерал-адъютантов46 «45%
Генерал-губ. и команд. войсками 7 «46%
Придворных чинов 1 и 2 клас.22 «20%
Если бы балтийские губернии доставляли на высшие государственные должности число людей, пропорциональное их населенности, то эти 20-46% были бы сведены на 3-4%. Отсюда понятно, что князь Бисмарк был вправе не желать отнятия у России остзейских провинций силою, говоря, что они при теперешнем положении полезнее для германизма, чем если бы перешли в состав Пруссии. Ведь петербургская империя управляется ими и, след., никогда не сделает ничего противного интересам Германии. Притом же гораздо лучше для последней получить остзейские губернии даром, при удобном случае, напр. когда противу России составится общеевропейская коалиция хотя бы по восточному вопросу, чем проливать кровь в борьбе, которой успех еще сомнителен.
Это присоединение Курляндии, Лифляндии и Эстляндии к Пруссии и состоится при первом «удобном» случае, если преемник императора Александра II не изменит коренным образом политику петербургского правительства по отношению к этим провинциям, не устроит силою русской власти, на прочных началах, быта остзейских крестьян и не очистит, прежде всего, ряды русских чиновников и офицеров высших рангов от людей, которые «лучше служат»… не России, конечно, а петербургскому деспотизму, голштинской династии и общегерманскому знамени, на котором со времен Оттона Великого стоит надпись «Drang nach Osten», столь удачно уже примененная в Померании, на Эльбе, на Одере, на Прегеле, на Дунае и пр.
К югу от Курляндии, по обеим сторонам Немана, тянется Литва, коренные жители которой соплеменны обитателям этой провинции и южной части Лифляндии, но отличаются от них тем, что издавна подпали под власть не германских меченосцев, а польской шляхты, пока наконец над теми и другими не стала власть русских. Литовцы в Остзейском крае, как мы сказали уже, по большей части протестанты, местами же православные, литовцы в Литве по преимуществу католики. Таким образом, в обеих частях своей родины они имеют противу себя или над собою, кроме русских начальств, две силы, которые если и разнородны, то совершенно сходятся в одном - в систематическом притеснении литовской народности, которая притом уже на заре своей истории носила тяжкое бремя иноземного владычества («Роман, дурно живешь: литвою орешь», т. е. пашешь землю), и с пятнадцатого века окончательно утратила возникшую было политическую независимость. На такой почве, казалось бы, русскому правительству нашего времени нечего опасаться народной оппозиции и восстаний: достаточно было стать на сторону народа, против его эксплуататоров - поляков и ксендзов с одной, баронов и пасторов с другой стороны, - и поставить над всеми ими просвещенных и гуманных представителей господствующего племени, чтобы из загнанных, бедных литовцев создать мирных друзей народа русского. Но ничего подобного не случилось, и литвины во время польского восстания 1862-63 годов сильно сочувствовали и помогали полякам, а не России. Даже после 1863 года, когда правительство приняло решительные меры противу польского элемента в Литве, симпатии литовцев к русским не возросли, потому что муравьевский режим, введенный в крае как национально-русская система управления, не мог внушать народу ничего, кроме отвращения. Правда, впоследствии правительство, в лице некоторых генерал-губернаторов, искало такой точки опоры в крае, которая дала бы ему средство повернуть дела в Литве к благоприятному для России исходу; но в сущности не нашло ее, потому что ни насильственное введение в край русского крупного землевладения, ни даже расширение крестьянских наделов поверочными комиссиями, действовавшими бессистемно и часто с большим произволом, не могли же привязать литовский народ к русскому. Военно-полицейское же управление краем в течение пятнадцати лет и лишение его в течение с лишком десяти лет хороших судебных учреждений могли только усилить существовавший антагонизм.
Впрочем, Литва ныне все же теснее привязана к России, чем прежде, главным образом вследствие проведения через нее целой сети железных дорог, по которым совершается сообщение внутренних областей России с Западною Европою. К этому экономическому сближению Вильны, Гродно, Ковно и прибрежий Западной Двины с Москвою и Петербургом присоединяется еще водворение в крае русского землевладения, устранение от занятия влиятельных административных постов польской шляхты, создание значительного числа русских училищ и, наконец, восстановление, на счет правительства, очень многих православных церквей, приходивших в сильный упадок от соседства костелов. Впрочем, это последнее дело далеко не имеет той важности, которую придают ему петербургские бюрократы и благотворительные дамы-патриотки вроде графини Антонины Блудовой. Для бывшего униата в Западном крае православная вера все же «казенная», т. е. навязанная, да еще притом «холопская», тогда как костел есть представитель веры «панской». Гораздо больше, чем эта религиозно-полицейская мера восстановления православия в его наружном блеске, принесет, без сомнения, делу объединения литовских губерний с Россиею введение в них судебных уставов 1864 года без всяких сокращений, т. е. с судами присяжных; и можно бы желать, чтобы вслед за этою, уже возвещенною мерою, последовала другая: введение земских учреждений, т. е. призыв населения к участию в общественных делах края, в управлении местным хозяйством, в мировом суде и т. п. В Петербурге всего этого еще очень боятся.
В отдельно формулированных выводах этот обзор заселения окраин России едва ли нуждается…
ПРОДОЛЖЕНИЕ: Польша, Заднепровская Малороссия, Бессарабия, Новороссия, Крым
Того же автора:
• Примечания к будущей истории наших завоеваний в Азии;
• Очерки Заилийского края и Причуйской страны.