Максимилиан Волошин. Туркестанские письма. 4. Начало новой эпохи
М. А. Волошин. Собрание сочинений в 13 (17) томах / Под общ. ред. В. П. Купченко и А. В. Лаврова. - М., 2003-2015.
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Самарканд. Подставка под коран во дворе Биби Ханым. (Георг Алмаши, 1900)
А. М. ПЕТРОВОЙ
11 декабря 1900 г. Ташкент
Ташкент. 11 декабря.
Дорогая Александра Михайловна!
Только сегодня я получил Ваше письмо и каюсь, что так мало писал. А произошло это вот от чего. Вернувшись из степей (я там только в Джулеке, откуда я вам писал, две недели пробыл, а то всё верхом да пешком изо дня в день передвигался), я сейчас же уехал в Баку, чтобы встретить жену Валерияна, а на возвратном пути останавливался на 3 дня у Адриана в Асхабаде и в Самарканде. Вернувшись же к началу декабря в Ташкент, я несколько дней искал квартиры и устраивался, а теперь захлебываюсь в книгах, газетах и журналах, по которым я страшно проголодался. Ведь я с мая месяца ничего не читал!!! Еще в Италии китайские события ошеломили меня, и я сквозь туман неизвестного языка и газетного вранья и травли чувствовал, что совершается какая-то всемирно-историческая подлость. В степи я не видал газет. Но наши разговоры с Валерианом - бесконечные разговоры, которые мы вели, гуляя по целым часам на берегах Сыр-Дарьи или совершая бесконечные переезды по степи верхом или в тряской телеге, всегда вертелись около Китая. Только в этой мертвой безлюдной пустыне, испещренной белыми костями верблюдов, где только редко-редко встретятся старые глиняные стены разрушенного укрепления или города, построенного китайцами в незапамятные времена, и в виду этих - замыкающих ее ледяных великанов, которые видели столько крови и варварства, и бесконечные орды - миллионы миллионов варваров, шедших в Европу, мысль невольно приобретала объективность, широту и бесстрастность. Я помню, как мы раз вечером возвращались с Валерианом верхами в лагерь и говорили о том, что теперь в истории человечества совершается перелом гораздо более великий, чем франц. революция, что с этого года начинается какой-то новый период в истории человечества. И представьте, какое впечатление на меня произвело, когда я открыл в «Вестнике Европы» последнее письмо Влад. Соловьева, где он говорит это же самое теми же словами, которые употребляли мы в нашем разговоре.
«Да и теперь, когда все заметили, многие ли по первым ударам оценили весь объем и всю силу уже наступившей, уже разразившейся беды? После нескольких дней напряженного испуга, опять всё по-старому. Кто в самом деле уразумел, что старого больше нет и не помянется, что прежняя история взаправду кончилась, хотя и продолжается в силу косности какая-то игра марионеток на исторической сцене? Кто понял, что наступившая ныне историческая эпоха настолько же - нет, гораздо больше - удаляется от всех наших вчерашних исторических забот и вопросов, как время великой революции и наполеоновских войн было по существу интересов далеко от эпохи войн за испанское наследство». Только выводы он делает отсюда другие: он чувствует полный крах европейской цивилизации и европейского христианства и принимает это за конец всемирной истории. Ведь это только те варвары, которые когда-то проходили по этим степям, из которых я вам пишу теперь, чтобы разрушить и добить эллинскую культуру, уже исковерканную и оплеванную римскими солдатами, снова возвращаются в Азию, оставшись такими же варварами, и идут разрушать другую культуру, гораздо более старую, чем наша, и может быть, и более совершенную. Мы ведь до сих пор так гордились своей культурой, что и подумать не могли, что может быть кто-нибудь равен нам, - всё это варвары. А между тем, китайская культура единственная, в которой государственный строй не основан <на> рабстве, как у нас, в которой нет разделения на сословия и поэтому нет ни аристократии, ни презренного демоса, которая не нуждается для своей охраны в солдатах, без которых европейская существовать не может, и глубоко презирает войну и нас, европейцев, за то, что мы любим воевать и страшно суетимся. Кто же прав из нас? Кто ближе к идеалу - мы ли, которые ставим в основу своей культуры бесконечное увеличение потребностей, или они, которые стараются уменьшить их до самого неизбежного? А ведь здесь, в этой основе, все различие и вся будущая и прошедшая история.
Припомните другие предсмертные слова пророка (потому что он никогда не был философом, а всегда пророком - отсюда вся его великая и прекрасная нелогичность) Вл. Соловьева, записанные Трубецким [Цитируемые ниже (с неточностями) слова Вл. Соловьева приводятся в статье кн. С. Н. Трубецкого «Смерть В. С. Соловьева» (Вестник Европы. 1900. № 9. С. 414).]: «Профессора всемирной истории упраздняются: их предмет теряет свое жизненное отношение для настоящего… о войне алой и белой роз больше говорить нельзя будет. Кончено все!.. И с каким нравственным багажом идут европейские народы на борьбу с Китаем! Христианства нет, идей не больше, чем в эпоху троянской войны… Только тогда были молодые богатыри, а теперь старички идут».
И как он мог до такой степени быть ослепленным своей страстной любовью к этой культуре, чтобы приветствовать этого мерзавца (простите!) Вильгельма, который заявлял: «Пощады не давайте, пленных не берите - приготовьте путь культуре» [Имеется в виду речь Вильгельма II, произнесенная 14 июля 1900 г.]. На заключение речи никто не обратил тогда внимания, а ведь в нем-то вся суть, сила и глубочайшая, разумеется бессознательно высказанная истина. «Как христианин и германский император нахожу, что это мало», заявил он же на предложение богдыхана принести умилостивительные жертвы богам, «как христиане» европейцы казнят китайцев, «как христианин» Вальдерзее приказыв<ает> осквернить гробницы Мингов и «привезти в Пекин души предков»!!, чтобы т<аким> об<разом> приманить туда китайского императора. И скверно, и смешно. Сознательное оскорбление религиозных святынь народа в политических целях. И потом самая мысль о похищении душ и т. д. уж настолько немецкая! И предтеча-Вальдерзее может говорить: «Аз есмь глас вопиющего: приготовьте путь культуре». И отвратительно и стыдно за человечество, читая газеты. И плюнуть и раздавить этих скверных злых ядовитых гадов хочется. [Это все одна сторона цивилизации - теоретическая, идеальная, которая прячется в великих центрах Европы, но чем дальше от центров, тем сильнее эта накипь штыков и пушек, которые Европа высылает в виде авангарда. А рабство во франц. колониях? (Разоблачение Клода Виньона). (Примеч. Волошина.) {Книга К. Виньона «Les colonies françaises» вышла в свет в Париже в 1885 г.}]
3 часа спустя.
Совершенно не могу спокойно говорить о китайцах, так это все выворачивает меня. Даже вот ругаться начал, чего со мной не бывает обыкновенно, и мне было бы даже неловко отправлять это письмо в таком виде, если бы у Вас самих в письме не было такого количества «дьяволов», вполне дающих представление о вашем адском состоянии духа. Да «если б вам крылья»! Я об <этом> часто думаю. Вам их нужно; ох как нужно, хотя бы для того, чтобы слегка пролететься в Италию. Я чувствую в себе какой-то необыкновенный прилив сил и чувствую, что крылья мои всё растут и растут, мысль сбрасывает одна за другой ветхие загородки, и земля начинает казаться чересчур маленькой планеткой (в географическом отношении). А писать я почти ничего не пишу. Сидючи в Джулеке, кое-что из итальянского путешествия написал, но это все еще не успело сложиться и впечатлениям надо осесть. Пока же обдумал и верно на днях напишу маленькую поэмку на тему о китайских подвигах и победах (ядовитую) [Этот замысел нашел отражение в стихотворении «…И бысть в Берлине велий глас…» (Ташкент, декабрь 1900).], да для здешней газеты хочу прозой написать итальянские впечатления, чтобы потом на досуге отшлифовать их в стихи [Газета «Русский Туркестан». Цикл путевых очерков Волошина «Листки из записной книжки» появился в номерах от 28 января, 9 и 16 февраля, 2 и 18 марта.]. Потом «Горную Сказку» хочу сократить и из красок перенести в мрамор, т. е. тоже нарядить в стихи - выпуклее будет. Читали «Джиоконду» Д’Аннунцио? Я ее захватил с собою в дорогу, когда ехал в Баку, и кувыркался на диване как дельфин от восторга. Хорошо, что в купе больше никого не было. А если вы меня теперь спросите о содержании драмы, то я ничего не смогу рассказать, потому что все заслонено ослепительным светом той ремарки, в которой описывается Sirenetta, и потом картиной Египта и Нила в рассказе какого-то очень неинтересного господина. Это заслоняет все. А зато как ярко мне представлялись эти декорации: San Miniato и Viaredgio около Пизы, которые я видел летом. Читаете ли вы «Воскресшие Боги» Мережковского? Опять для меня целый ряд жгучих наслаждений и воспоминаний об итальянских впечатлениях. См. ноябрь «Мира Божьего». Там об Рафаэле и Микель-Анджело. Я так и подпрыгнул, когда прочел у него мои мысли и мои впечатления, которые я считал такою ересью, что боялся и высказывать. У Тэна в «Voyage en Italie», в этих двух желтеньких французских томиках, моих неизменных спутниках по пустыне, опять все мои мысли и мои настроения. Боже мой! в какой бешеный восторг пришел я, когда прочел, что Тэн ставит древнюю (помпейскую) живопись выше Возрождения. Ведь именно это я сам говорил и доказывал своим спутникам в Неаполитанском Музее.
Ну, а теперь вот что: вы опять Адриана ругаете [В письме от 10-22 ноября Петрова предлагала Волошину при встрече «отчитать» ее брата А. М. Петрова - «болвана Адриашку».]. Не напрасно ли? Я был у него в Асхабаде 3 дня, что вы, верно, уже от него знаете, т. к. он обещал на другой же день по моем отъезде написать вам. Я, собственно, не знаю, за что вы его ругаете и в чем обвиняете, а потому опишу просто все свои впечатления и образ его жизни, как я узнал его за эти 3 дня. Я приехал в Асхабад вечером и, сунувшись в железнодорожный отдел, узнал, что Адриан уехал в Геок-Тепе устраивать музей. Между прочим, меня очень обрадовало, когда он мне сообщил, что на него этот музей и эти развалины производят впечатление глуб<ок>ой иронии над «славной русской победой» (как и на меня в первый раз), что для него, как для офицера, очень смело и самостоятельно. Совершенно неожиданно я в тот же вечер попал совершенно случайно к Успенским, с которыми не только не был знаком раньше, но даже и фамилии не знал, а сохранилось какое-то смутное воспоминание о ваших нескольких словах. M-me Успенская [Евгения Алексеевна Успенская - жительница Асхабада. Ее Петрова упоминает в письме к Волошину от 24 января 1908 г.] произвела на меня впечатление очень симпатичное и интеллигентное, только немного, пожалуй, мятущееся или (только это слишком сильно) взбалмошное. На Адриана она имеет, кажется, хорошее влияние - заставляет его работать, читает обильные нотации, но, с другой стороны, и сама много отнимает у него времени, как мне кажется, разными поручениями: не своими, но общественными, благотворительными, концертами и т. д. (Конечно, все эти мои отзывы и впечатления строго между нами). Вечером приехал Адриан, и мы отправились к нему. Он живет на окраине очень скромно и без прислуги. С первого же вечера он меня совершенно извел своей любезностью: уложил меня на свою кровать, а сам устроил себе нечто варварское из стульев и т. д. На другой день с утра он меня опять направил к Успенским, а сам побежал работать. Дела у него в это время было масса: разные отчеты и т. д., так что нам даже сравнительно очень мало пришлось видеться и говорить, только по вечерам. Читает он очень мало, за отсутствием времени. Но зато до само<за>бвения каждую свободную минуту увлекается летательными снарядами, им самим изобретаемыми. В комнате у него отовсюду торчат разные палки, трепыхаются крылья, обтянутые папиросной бумагой, и всякие другие страсти. Самая главная его летательна машина, которая, по его же словам, оказалась родной сестрой знаменитого «велосипеда» [Речь идет о велосипеде, сконструированном М. М. Петровым: машина была такой тяжести, что феодосийские остряки отнесли се к «недвижимости».], хранится где-то в другом месте. Книг по воздухоплаванию он, впрочем, не читает, а хочет своим умом дойти и глубоко верит, что принцип ему открыть удалось. Живет он очень скромно. Не пьет уже давно и притом абсолютно, даже вина и пива не пьет. Экономия ему все-таки, кажется, не очень удается. С одной стороны он, как сам сознается, много тратит на извозчиков, а с другой не может удержаться от того, чтобы «угостить». Когда мы вместе с ним ходили в ресторан обедать или ужинать (он всегда там обедает), то у нас каждый раз длиннейшие пререкания из-за этого происходили. У него есть известная широта по отношению к деньгам, и держать экономию ему очень трудно по самой натуре. Но ведь этого никак в упрек ставить нельзя. Как мне показалось, он часто хандрит. Самое худшее в его положении - это то, что он ничего не читает и нет таких импульсов, которые побуждали бы его к этому. Вообще же он произвел впечатление симпатичное, прямое, честное, и главное, что в нем хорошо и в крайних обстоятельствах всегда может служить для него опорой, это его способность к увлечениям, как с летательной машиной. В мае он решил ехать в Феодосию. По наружности теперь он стал совсем красавцем и, вероятно, должен иметь большой успех. Но эта сторона его жизни осталась для меня совсем закрытой. Подробно я его о жизни его не расспрашивал и то, что пишу, пишу из случайных разговоров и наблюдений.
Ну а теперь обо мне. Прежде всего, я оправдан [27 октября 1900 г. управляющий Министерством внутренних дел постановил переписку о Волошине прекратить. 2 ноября Е. О. Кириенко-Волошина, посетив Охранное отделение в Москве, узнала, что дело ее сына «кончилось ничем» и он может подавать прошение о приеме его на 3-й курс.]. «Ни в чем не виновен, но снисхождения не заслуживает». Т. е., другими словами, могу ехать, куда угодно, но в университет быть принятым в этом году не могу, а в будущем - может быть… Мама возмущена ужасно и разнесла там всех: и охранное отделение, и ректора. Письмо свое она заключает такой филиппикой, очень характерной и наглядно мне показавшей, как мы с ней, находясь на разных концах земли, все-таки совпадаем в своих настроениях: «Может, это не наказание, а почет особенный, как и арест, прогулка под конвоем жандармов от Судака до Москвы, тюрьма не шельмование, а опять-таки почет особенный, самый настоящий, исключительно для русского студента выдуманный, и студенты, мол, этому почету рады, гордятся им, восторгом сияют, если только не заблагорассудят от нечего делать повеситься? И в последнем случае никто не виноват - все творят только волю пославшего их. А где этот пославший? что говорит? что думает? Не говорит ли и он опять, что творит только волю пославшего его? Таким образом мы добираемся до Бога, но Бога, нам совершенно неведомого, не имеющего сходства с предвечным, премудрым духом любви, милосердия, справедливости, мы как на камень натыкаемся на фальсифицированного Бога. К концу XIX столетия человечество дошло до возмутительной, ужасной по своим последствиям фальсификации Бога и, кощунствуя словами учения Его, творит мерзости, злодеяния, убийства, подлости с легким сердцем и большим достоинством. За человека страшно становится. Тьма… тьма… всяческая тьма. Прости, Господи, не ведают бо, что творят!»
Вообще мамины письма очень мрачны, да и есть отчего. Ее старший брат (алкоголик), который жил у бабушки все время, умирал у нее на руках и наконец умер [Имеется в виду Г. О. Глазер.]. Бабушке самой тоже плохо. Вообще обстановка и жизнь мамы в Москве очень тяжелая. Ну, а я решил действовать так, как и думал, т. е. университетом Московским больше не прельщаться, а ехать прямо в Париж в Ecole des chartes. Довольно здесь время терять, - мне кажется, что вот только теперь я наконец из гимназии в университет поступлю. Я думаю уехать отсюда в марте, остановиться на неделю в Москве, чтобы повидаться с мамой и навестить бабушку, которую я едва ли еще увижу, и ехать прямо в Париж года <на> 4-5, так что нам, верно, долго увидеться не придется, если только вы не соберетесь с деньгами и с духом и не приедете сами за границу. В каком университете Mario Lago [Марио Лаго (1877-?) - студент Туринского университета, сын юриста из Генуи. Писал стихи и прозу. А. М. Петрова познакомилась с ним осенью 1900 г. в Феодосии и всячески пыталась свести с ним Волошина.]? Не удастся ли нам познакомиться? Я ведь из Парижа на каникулы постоянно буду уезжать в Италию или Испанию.
А что Пешковский? Писал он вам? Я от него уже 5 месяцев ни строчки не имею, т. е. с Рима, и первое известие получил только на днях от Якса [Я. А. Глотов.]. Опять буду цитировать. Сегодня все мое письмо из цитат состоит:
«…У нас в номерах происходила следующая сцена. „Барыня, - говорил маме швейцар недоумевающим тоном, - там вас какой-то мужчина спрашивает“. - „Какой мужчина?!“ - „Маленький, черный, с сумкой и ящиком“. - „С сумкой и ящиком?!… Чего ж ему надо?“ - „Я спрашивал-с, он говорит - это, собственно, не ваше дело…“ - „Ну, зовите его… Ах!!! Александр Матвеевич! Вот не ожидали, как я рада (и т. д.). Вы откуда?“ - „С вокзала… то есть, нет - из Петербурга… ах! то есть, нет… я, собственно говоря, из Норвегии“. - „!!???… Из Норвегии!?? а что вы там делали?“ - „Пешком ходил…“ - „А с кем?“ - „Да я, собственно говоря… а-адин…“ - „Один??! а где же ваши вещи?“ - „Да вот - ранец и фотография“. - „И больше ничего? Точно Макс!!“ - „Ах да, кстати, а где же Макс?“ - „Он (и т. д.)…“ - „Правда! Что вы говорите???!!!“»
Ну вот вам яркая сцена появления Пешковского в Москве.
Относительно Леры [В. А. Воллк-Ланевская.] я никак не пойму: где она? Разве она не поехала осенью в Москву? Или как же?… Я ничего не понимаю. Одна просьба: если она еще в Феодосии, попросите ее выручить мой альбом, со всеми моими фотографическими карточками, который она у меня взяла прошлой весною и оставила у кого-то из своих знакомых в Москве. Попросите ее написать или им, или Яксу, чтобы он взял его. Если она уже уехала, то напишите ей, пожалуйста, или Евгению Альфонс<овну> [Е. А. Воллк-Ланевская.] попросите. Я страшно боюсь, чтобы он не пропал: ведь там все фотографии и ваши в том числе. Пожалуйста, сделайте это. Стихов Mario Lago буду ждать с нетерпением и только пришлите мне, пожалуйста, кроме перевода и итальянский текст: ведь я все-таки чуточку тоже теперь понимаю по-итальянски.
Вы, верно, удивляетесь, что я ничего не пишу ни о Шах Зинде, ни о Регистане, ни о Ханым Биби, которые я видел недавно - но вы видите, я так переполнен тем, что я теперь читаю, и тем, что мне пишут, что совсем не могу уделить время внешним впечатлениям, которых чересчур много было за этот год. Я страшно рад, что вам нравится «Горная Сказка», а вот когда я ее высеку из мрамора… Почему я пока ничего не писал, вы понимаете - негде было: хотя бывали моменты, что охватывало такое желание писать и стихи так вертелись в голове, что я записывал и сидя на лошади в степи. Но это всё отрывки, которые надо спаять и скрепить. Кажется, на днях начну писать и руками, и ногами, чувствую приближение момента.
Пишите скорее. Кланяюсь Мих<аилу> Митр<офановичу>, Нине Алекс<андровне>, Жене, Лере, Вере, Асприц и cetera [М. М. и Н. А. Петровы, Е. А. и В. А. Воллк-Ланевские, В. М. Нич, Н. Н. Асприц.].
Макс. Волошин.
Мой адрес: Ташкент. Шахризябская улица. Александру Васильевичу Яхонтову для Макса.
Л. В. КАНДАУРОВУ
Начало января 1901 г. Ташкент
Увидя почерк мой, Вы верно удивитесь: я так давно Вам не писал…
В конце концов, я начал находить какое-то своеобразное удовольствие в мучениях совести и в том, что ежедневно, придя с занятий в конторе, я открывая Ваши письма, раскладывая перед собой лист бумаги, брал в руки перо… и начинал читать какую-нибудь книжку. Как видите, я уже даже в конторе работаю, что не особенно интересно. Но прежде всего дело: о Семенцове я несколько раз говорил с Валерианом Вяземским, и он мне каждый раз говорил: «Конечно, место ему можно будет дать, если постройка будет, то мест будет масса. Пусть он тебе напишет, что ему, собственно, хочется». От себя я могу высказать также соображения: прежде всего ему верно смогут дать место только на линии [Линия строительства железной дороги между Ташкентом и Оренбургом.] - в степи, где он не будет видеть ничего кроме киргизов и верблюдов. Хочет ли он этого? Жалованье он будет получать верно не больше пятидесяти рублей. Я сам теперь получаю семьдесят пять, но предупрежден, что если останусь на постройку, то буду получать пятьдесят рублей.
Поэтому напишите мне минимум, за который он поехал бы, а я ему постараюсь выторговать максимум. Сам я думаю скоро уезжать отсюда, т. е. не раньше конца марта и не позже июня: все будет зависеть от того, сколько денег успею я скопить, т. к. я, заехавши в Крым на несколько недель, поеду прямо в Париж года на четыре, чтобы там поступить на Faculté des lettres или école des chartes. Ведь Вы знаете, что я оправдан и получил полную свободу передвижения. Но еще в феврале, как только закончится спешная работа по составлению проекта, я думаю вместе с Валерианом поехать за границу, именно в Китай. Это очень близко. От Андижана, города Ферганской области, до которого доходит Среднеазиатская железная дорога, до Кашгара (большой китайский город) всего пять дней туда на почтовых с перевалом через Тянь-Шань [Этот замысел осуществить не удалось.].
Эта поездка мне заменит путешествие на Памир, от которого мне придется отказаться, т. к. отправляться туда можно не раньше, чем в июле или конце июня, а я так долго здесь не останусь. Да и Китай меня еще больше теперь интересует, чем Памир, т. к. за это время еще больше утвердился в том, из-за чего мы спорили в начале июля в Риме, но особенно под влиянием рассказов Валериана, который долго жил на Востоке, бывал раньше в Китае и хорошо знает китайцев. По правде сказать, ведь это самый приличный и порядочный народ на земном шаре в настоящую минуту. Впрочем, и Вы, может быть, переменили уже с того времени свои взгляды на китайскую войну. Кстати, посылаю Вам свой фельетон, помещенный в местной газете и касающийся в корне этих вопросов [Статья «Эпилог ХІХ века», опубликованная в газете «Русский Туркестан» (1901. № 1. 1 янв.; № 2. 3 янв.).].
Не знаете ли, отвечал Федор [Ф. К. Арнольд.] на мое письмо? Я от него еще ничего не имел и боюсь, не пропало ли его письмо. Поклон Вашей жене [Лидия Тимофеевна Кандаурова (урожд. Струнникова; 1873-1943).]. (Увы, только в новом столетии приходится мне поздравлять Вас с этим). Что поделывает Князь [Князь В. П. Ишеев.]? Поклон и улыбки всем моим знакомым.
Макс.
Мой адрес теперь: г. Ташкент, Шахризябская ул., дом Павлова, кв. Яхонтова.
Я. А. ГЛОТОВУ
9 января 1901 г. Ташкент
9 января 1901 г.
Ташкент.
С ХХ-м веком!!!!
Дорогой Яша!
И сколько времени я тебе не писал! А все потому, что хотел написать очень много. Положим, я как-то весь декабрь месяц находился совсем не в письмописательном настроении. За твое письмо, такое длинное, такое обстоятельное, и местами такое художественное, особенно же за появление Пешковского в Москве большое тебе спасибо [В несохранившемся письме Глотов сообщая Волошину о приезде А. М. Пешковского из Берлина в Москву.]. Мама мне пишет, что ты снова собираешься писать мне. И это так меня устыдило, что я себя пришпорил и уселся писать.
Прежде всего, копишь ли ты деньги? Мама пишет, что твой проект ехать с Пешковским куда-то на север - (о нем, между прочим, я только в первый раз и услышал) - рухнул, благодаря тому, что Пешковский летом будет занят [В письме от 26 декабря 1900 г. Е. О. Кириенко-Волошина информировала сына о том, что Я. Глотов «получил на днях от Пешковского письмо, в котором отказывается от предлагаемого совместного путешествия на север летом, т. к. как раз в это время у него будут неотложные занятия по университету» (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 647, л. 82-82 об.).]. Если он рухнул не благодаря тебе, то, значит, у тебя деньги есть или по крайней мере будут. Нужно, значит, как-нибудь устроить так, чтобы нам провести лето вместе. Через месяц я думаю поехать на несколько дней в Китай - в Кашгар. Это пять суток езды на лошадях от Андижана, куда доходит жел. дор. Относительно же своего отъезда из Ташкента я еще ничего не знаю, потому что у меня нет никаких побудительных причин поступать так или иначе. В марте начнется постройка дороги [Подразумевается железная дорога Ташкент - Оренбург.], и я, если захочу, смогу остаться и на постройку. Так что я так и решил: не раньше марта, не позже мая. За первое стоит желание поскорей приехать в Париж, за второе - заработать больше денег и пробежаться в мае по Военно-Грузинс. дороге, направляясь в Крым. Во всяком случае летом я уже буду в Париже. А осенью, если останется немного лишних денег, отправлюсь на время каникул в Пиренеи и, может, в Испанию. Поэтому вот: приезжай летом в Париж. Вдвоем мы устроимся очень дешево. Если останешься на август, то пойдем в Пиренеи, а нет, так будем бродить по окрестностям Парижа и на короткое время сможем поехать в Бретань со всеми ее замками и легендами. Памир мне теперь придется бросить, потому что туда можно отправиться только в июле, т. к. до этого он еще весь покрыт снегом. Вот у меня еще идея, но идея, которую я думаю только в будущем привести в исполнение: из Ферганской области пройти пешком через Памир в Кашмирскую долину и в Индию. Но это очень трудное и рискованное дело, т. к. придется проходить сквозь дикий Кафаристан, где легко могут пристрелить и прирезать, да и нужно запастись разрешением от английского правительства, иначе примут за шпиона, которых тут обоюдно ужасно боятся. Так что теперь придется довольствоваться перевалом через Тянь-Шань по дороге в Кашгар. Что же ты думаешь насчет Франции? Относительно Пиренеев я думаю обольщать Пешковского, когда буду в Берлине. А если и то и другое будет невозможно и я поеду из Ташкента в мае, то нельзя ли, может, нам встретиться на Кавказе, а еще лучше в Закавказье, которое поразило меня своей красотой?
Затем вот еще какие дела: 1) Устроил ли ты, а если нет, то устрой мои земляческие дела относительно долгу в 50 р., которые я отдал Лере [В. А. Воллк-Ланевская. Речь идет о денежной ссуде, предоставленной студенческим Крымским землячеством.] и котор<ые> надо перевести на нее. 2) Достань у нее же мой альбом с фотографическими карточками, взятый прошлой весной. 3) Исполни свое обещание относительно книг моих у бабушки и прими их в лоно своей библиотеки. 4) Выбери оттуда все путеводители, все мои стихи и тетради и отдай их маме, равно как и фотографии от Кандаурова, хотя, впрочем, если они тебе очень нравятся, то оставь их у себя и поделись поровну с Лёлей. Я посылаю тебе в этом письме свой фельетон «Эпилог XIX века», а об «Обер-Аммергау» я послал маме с просьбой потом передать его тебе, но это ерунда, потому что я торопился и мне невыносимо мешали его писать. Посылаю тоже несколько из переводов, которые я тоже дал в «Рус. Тур.» [В «Русском Туркестане» были опубликованы выполненные Волошиным переводы стихотворений Людвига Уланда «Бертран де Борн» (1900. № 7. 15 окт.) и «Граф Эберштейн» (1900. № 19. 12 нояб.), а также переводы стихотворений «Олаф» Генриха Гейне (1900. № 19. 12 нояб.) и «Негритянский князь» Фердинанда Фрейлиграта (1901. № 27. 4 марта).].
О себе мне почти нечего теперь писать. Полдня я занимаюсь в конторе, а полдня читаю, пишу и занимаюсь с учеником. В Ташкенте невыразимая грязь, и он потерял всю свою летнюю красоту. Только в ясные дни горы над ним встают чистые, белые, сверкающие и зовут… Хотя, впрочем, я не дошел еще до того состояния, когда начинаешь мечтать о путешеств<ии>. Пока я только взвешиваю и обдумываю.
А вот видел я Самарканд. Это действительно красота, несмотря на то, что я его зимой видел. Какие развалины, какие краски изразцов. Среднеазиатский Рим! Не с чем больше и сравнить его. Особенно красавица Шах-Зинда - мечеть, построенная Тамерланом и сверкающая во всей своей разноцветной красоте, точно вчера построенная.
Хорош и Регистан - та площадь с тремя мечетями, которая изображена у Верещагина на картине «Торжество Ислама» [Имеется в виду картина В. В. Верещагина «Торжествуют» (1872; Третьяковская галерея).]. На картине одна мечеть, а по бокам площади находятся еще две такие же. Много я видел верещагинских пейзажей. Видел и то место под Туркестаном, где происходит его картина «Окружили» [Картина Верещагина «Окружили, преследуют…» (1872); была уничтожена автором.].
Но все-таки самое яркое - это первое впечатление славного Геок-Тепе с его глиняными стенами и кремневыми ружьями, о котором я тебе раньше писал.
Пиши мне, что делается у Озерова. Кто там бывает? Как он выглядит в семейной обстановке? Поклонись ему и всем озерианцам. Пиши об Мишеле [М. П. Свободин.], Арнольде, Блюме, Лавр<ове>, Кан<д>аур<ове>, князе [Князь В. П. Ишеев.] и кланяйся им.
Целую Любу, Лёлю и Мишу [Л. С., Е. С. и М. С. Лямины.].
Поклон Екатер. Владимировне [Е. В. Глотова.]. Знает ли она уже о моем аресте? Да! Адрес Пешковского! Адрес Пешковского, ради Бога!!
Мой адрес: Ташкент. Шахризябская ул., д. Павлова, кв. Яхонтова.
Макс Волошин.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Еще о поэтах:
• М. В. Дандевиль. А. Н. Плещеев в форте Перовском (по неизданным письмам);
• А. И. Макшеев. Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю [Т. Г. Шевченко];
• Н. Д. Новицкий. На Сырдарье у ротного командира [Т. Г. Шевченко].
Часть 1. Часть 2. Часть 3. Часть 4. Часть 5. Часть 6.
Самарканд. Подставка под коран во дворе Биби Ханым. (Георг Алмаши, 1900)
А. М. ПЕТРОВОЙ
11 декабря 1900 г. Ташкент
Ташкент. 11 декабря.
Дорогая Александра Михайловна!
Только сегодня я получил Ваше письмо и каюсь, что так мало писал. А произошло это вот от чего. Вернувшись из степей (я там только в Джулеке, откуда я вам писал, две недели пробыл, а то всё верхом да пешком изо дня в день передвигался), я сейчас же уехал в Баку, чтобы встретить жену Валерияна, а на возвратном пути останавливался на 3 дня у Адриана в Асхабаде и в Самарканде. Вернувшись же к началу декабря в Ташкент, я несколько дней искал квартиры и устраивался, а теперь захлебываюсь в книгах, газетах и журналах, по которым я страшно проголодался. Ведь я с мая месяца ничего не читал!!! Еще в Италии китайские события ошеломили меня, и я сквозь туман неизвестного языка и газетного вранья и травли чувствовал, что совершается какая-то всемирно-историческая подлость. В степи я не видал газет. Но наши разговоры с Валерианом - бесконечные разговоры, которые мы вели, гуляя по целым часам на берегах Сыр-Дарьи или совершая бесконечные переезды по степи верхом или в тряской телеге, всегда вертелись около Китая. Только в этой мертвой безлюдной пустыне, испещренной белыми костями верблюдов, где только редко-редко встретятся старые глиняные стены разрушенного укрепления или города, построенного китайцами в незапамятные времена, и в виду этих - замыкающих ее ледяных великанов, которые видели столько крови и варварства, и бесконечные орды - миллионы миллионов варваров, шедших в Европу, мысль невольно приобретала объективность, широту и бесстрастность. Я помню, как мы раз вечером возвращались с Валерианом верхами в лагерь и говорили о том, что теперь в истории человечества совершается перелом гораздо более великий, чем франц. революция, что с этого года начинается какой-то новый период в истории человечества. И представьте, какое впечатление на меня произвело, когда я открыл в «Вестнике Европы» последнее письмо Влад. Соловьева, где он говорит это же самое теми же словами, которые употребляли мы в нашем разговоре.
«Да и теперь, когда все заметили, многие ли по первым ударам оценили весь объем и всю силу уже наступившей, уже разразившейся беды? После нескольких дней напряженного испуга, опять всё по-старому. Кто в самом деле уразумел, что старого больше нет и не помянется, что прежняя история взаправду кончилась, хотя и продолжается в силу косности какая-то игра марионеток на исторической сцене? Кто понял, что наступившая ныне историческая эпоха настолько же - нет, гораздо больше - удаляется от всех наших вчерашних исторических забот и вопросов, как время великой революции и наполеоновских войн было по существу интересов далеко от эпохи войн за испанское наследство». Только выводы он делает отсюда другие: он чувствует полный крах европейской цивилизации и европейского христианства и принимает это за конец всемирной истории. Ведь это только те варвары, которые когда-то проходили по этим степям, из которых я вам пишу теперь, чтобы разрушить и добить эллинскую культуру, уже исковерканную и оплеванную римскими солдатами, снова возвращаются в Азию, оставшись такими же варварами, и идут разрушать другую культуру, гораздо более старую, чем наша, и может быть, и более совершенную. Мы ведь до сих пор так гордились своей культурой, что и подумать не могли, что может быть кто-нибудь равен нам, - всё это варвары. А между тем, китайская культура единственная, в которой государственный строй не основан <на> рабстве, как у нас, в которой нет разделения на сословия и поэтому нет ни аристократии, ни презренного демоса, которая не нуждается для своей охраны в солдатах, без которых европейская существовать не может, и глубоко презирает войну и нас, европейцев, за то, что мы любим воевать и страшно суетимся. Кто же прав из нас? Кто ближе к идеалу - мы ли, которые ставим в основу своей культуры бесконечное увеличение потребностей, или они, которые стараются уменьшить их до самого неизбежного? А ведь здесь, в этой основе, все различие и вся будущая и прошедшая история.
Припомните другие предсмертные слова пророка (потому что он никогда не был философом, а всегда пророком - отсюда вся его великая и прекрасная нелогичность) Вл. Соловьева, записанные Трубецким [Цитируемые ниже (с неточностями) слова Вл. Соловьева приводятся в статье кн. С. Н. Трубецкого «Смерть В. С. Соловьева» (Вестник Европы. 1900. № 9. С. 414).]: «Профессора всемирной истории упраздняются: их предмет теряет свое жизненное отношение для настоящего… о войне алой и белой роз больше говорить нельзя будет. Кончено все!.. И с каким нравственным багажом идут европейские народы на борьбу с Китаем! Христианства нет, идей не больше, чем в эпоху троянской войны… Только тогда были молодые богатыри, а теперь старички идут».
И как он мог до такой степени быть ослепленным своей страстной любовью к этой культуре, чтобы приветствовать этого мерзавца (простите!) Вильгельма, который заявлял: «Пощады не давайте, пленных не берите - приготовьте путь культуре» [Имеется в виду речь Вильгельма II, произнесенная 14 июля 1900 г.]. На заключение речи никто не обратил тогда внимания, а ведь в нем-то вся суть, сила и глубочайшая, разумеется бессознательно высказанная истина. «Как христианин и германский император нахожу, что это мало», заявил он же на предложение богдыхана принести умилостивительные жертвы богам, «как христиане» европейцы казнят китайцев, «как христианин» Вальдерзее приказыв<ает> осквернить гробницы Мингов и «привезти в Пекин души предков»!!, чтобы т<аким> об<разом> приманить туда китайского императора. И скверно, и смешно. Сознательное оскорбление религиозных святынь народа в политических целях. И потом самая мысль о похищении душ и т. д. уж настолько немецкая! И предтеча-Вальдерзее может говорить: «Аз есмь глас вопиющего: приготовьте путь культуре». И отвратительно и стыдно за человечество, читая газеты. И плюнуть и раздавить этих скверных злых ядовитых гадов хочется. [Это все одна сторона цивилизации - теоретическая, идеальная, которая прячется в великих центрах Европы, но чем дальше от центров, тем сильнее эта накипь штыков и пушек, которые Европа высылает в виде авангарда. А рабство во франц. колониях? (Разоблачение Клода Виньона). (Примеч. Волошина.) {Книга К. Виньона «Les colonies françaises» вышла в свет в Париже в 1885 г.}]
3 часа спустя.
Совершенно не могу спокойно говорить о китайцах, так это все выворачивает меня. Даже вот ругаться начал, чего со мной не бывает обыкновенно, и мне было бы даже неловко отправлять это письмо в таком виде, если бы у Вас самих в письме не было такого количества «дьяволов», вполне дающих представление о вашем адском состоянии духа. Да «если б вам крылья»! Я об <этом> часто думаю. Вам их нужно; ох как нужно, хотя бы для того, чтобы слегка пролететься в Италию. Я чувствую в себе какой-то необыкновенный прилив сил и чувствую, что крылья мои всё растут и растут, мысль сбрасывает одна за другой ветхие загородки, и земля начинает казаться чересчур маленькой планеткой (в географическом отношении). А писать я почти ничего не пишу. Сидючи в Джулеке, кое-что из итальянского путешествия написал, но это все еще не успело сложиться и впечатлениям надо осесть. Пока же обдумал и верно на днях напишу маленькую поэмку на тему о китайских подвигах и победах (ядовитую) [Этот замысел нашел отражение в стихотворении «…И бысть в Берлине велий глас…» (Ташкент, декабрь 1900).], да для здешней газеты хочу прозой написать итальянские впечатления, чтобы потом на досуге отшлифовать их в стихи [Газета «Русский Туркестан». Цикл путевых очерков Волошина «Листки из записной книжки» появился в номерах от 28 января, 9 и 16 февраля, 2 и 18 марта.]. Потом «Горную Сказку» хочу сократить и из красок перенести в мрамор, т. е. тоже нарядить в стихи - выпуклее будет. Читали «Джиоконду» Д’Аннунцио? Я ее захватил с собою в дорогу, когда ехал в Баку, и кувыркался на диване как дельфин от восторга. Хорошо, что в купе больше никого не было. А если вы меня теперь спросите о содержании драмы, то я ничего не смогу рассказать, потому что все заслонено ослепительным светом той ремарки, в которой описывается Sirenetta, и потом картиной Египта и Нила в рассказе какого-то очень неинтересного господина. Это заслоняет все. А зато как ярко мне представлялись эти декорации: San Miniato и Viaredgio около Пизы, которые я видел летом. Читаете ли вы «Воскресшие Боги» Мережковского? Опять для меня целый ряд жгучих наслаждений и воспоминаний об итальянских впечатлениях. См. ноябрь «Мира Божьего». Там об Рафаэле и Микель-Анджело. Я так и подпрыгнул, когда прочел у него мои мысли и мои впечатления, которые я считал такою ересью, что боялся и высказывать. У Тэна в «Voyage en Italie», в этих двух желтеньких французских томиках, моих неизменных спутниках по пустыне, опять все мои мысли и мои настроения. Боже мой! в какой бешеный восторг пришел я, когда прочел, что Тэн ставит древнюю (помпейскую) живопись выше Возрождения. Ведь именно это я сам говорил и доказывал своим спутникам в Неаполитанском Музее.
Ну, а теперь вот что: вы опять Адриана ругаете [В письме от 10-22 ноября Петрова предлагала Волошину при встрече «отчитать» ее брата А. М. Петрова - «болвана Адриашку».]. Не напрасно ли? Я был у него в Асхабаде 3 дня, что вы, верно, уже от него знаете, т. к. он обещал на другой же день по моем отъезде написать вам. Я, собственно, не знаю, за что вы его ругаете и в чем обвиняете, а потому опишу просто все свои впечатления и образ его жизни, как я узнал его за эти 3 дня. Я приехал в Асхабад вечером и, сунувшись в железнодорожный отдел, узнал, что Адриан уехал в Геок-Тепе устраивать музей. Между прочим, меня очень обрадовало, когда он мне сообщил, что на него этот музей и эти развалины производят впечатление глуб<ок>ой иронии над «славной русской победой» (как и на меня в первый раз), что для него, как для офицера, очень смело и самостоятельно. Совершенно неожиданно я в тот же вечер попал совершенно случайно к Успенским, с которыми не только не был знаком раньше, но даже и фамилии не знал, а сохранилось какое-то смутное воспоминание о ваших нескольких словах. M-me Успенская [Евгения Алексеевна Успенская - жительница Асхабада. Ее Петрова упоминает в письме к Волошину от 24 января 1908 г.] произвела на меня впечатление очень симпатичное и интеллигентное, только немного, пожалуй, мятущееся или (только это слишком сильно) взбалмошное. На Адриана она имеет, кажется, хорошее влияние - заставляет его работать, читает обильные нотации, но, с другой стороны, и сама много отнимает у него времени, как мне кажется, разными поручениями: не своими, но общественными, благотворительными, концертами и т. д. (Конечно, все эти мои отзывы и впечатления строго между нами). Вечером приехал Адриан, и мы отправились к нему. Он живет на окраине очень скромно и без прислуги. С первого же вечера он меня совершенно извел своей любезностью: уложил меня на свою кровать, а сам устроил себе нечто варварское из стульев и т. д. На другой день с утра он меня опять направил к Успенским, а сам побежал работать. Дела у него в это время было масса: разные отчеты и т. д., так что нам даже сравнительно очень мало пришлось видеться и говорить, только по вечерам. Читает он очень мало, за отсутствием времени. Но зато до само<за>бвения каждую свободную минуту увлекается летательными снарядами, им самим изобретаемыми. В комнате у него отовсюду торчат разные палки, трепыхаются крылья, обтянутые папиросной бумагой, и всякие другие страсти. Самая главная его летательна машина, которая, по его же словам, оказалась родной сестрой знаменитого «велосипеда» [Речь идет о велосипеде, сконструированном М. М. Петровым: машина была такой тяжести, что феодосийские остряки отнесли се к «недвижимости».], хранится где-то в другом месте. Книг по воздухоплаванию он, впрочем, не читает, а хочет своим умом дойти и глубоко верит, что принцип ему открыть удалось. Живет он очень скромно. Не пьет уже давно и притом абсолютно, даже вина и пива не пьет. Экономия ему все-таки, кажется, не очень удается. С одной стороны он, как сам сознается, много тратит на извозчиков, а с другой не может удержаться от того, чтобы «угостить». Когда мы вместе с ним ходили в ресторан обедать или ужинать (он всегда там обедает), то у нас каждый раз длиннейшие пререкания из-за этого происходили. У него есть известная широта по отношению к деньгам, и держать экономию ему очень трудно по самой натуре. Но ведь этого никак в упрек ставить нельзя. Как мне показалось, он часто хандрит. Самое худшее в его положении - это то, что он ничего не читает и нет таких импульсов, которые побуждали бы его к этому. Вообще же он произвел впечатление симпатичное, прямое, честное, и главное, что в нем хорошо и в крайних обстоятельствах всегда может служить для него опорой, это его способность к увлечениям, как с летательной машиной. В мае он решил ехать в Феодосию. По наружности теперь он стал совсем красавцем и, вероятно, должен иметь большой успех. Но эта сторона его жизни осталась для меня совсем закрытой. Подробно я его о жизни его не расспрашивал и то, что пишу, пишу из случайных разговоров и наблюдений.
Ну а теперь обо мне. Прежде всего, я оправдан [27 октября 1900 г. управляющий Министерством внутренних дел постановил переписку о Волошине прекратить. 2 ноября Е. О. Кириенко-Волошина, посетив Охранное отделение в Москве, узнала, что дело ее сына «кончилось ничем» и он может подавать прошение о приеме его на 3-й курс.]. «Ни в чем не виновен, но снисхождения не заслуживает». Т. е., другими словами, могу ехать, куда угодно, но в университет быть принятым в этом году не могу, а в будущем - может быть… Мама возмущена ужасно и разнесла там всех: и охранное отделение, и ректора. Письмо свое она заключает такой филиппикой, очень характерной и наглядно мне показавшей, как мы с ней, находясь на разных концах земли, все-таки совпадаем в своих настроениях: «Может, это не наказание, а почет особенный, как и арест, прогулка под конвоем жандармов от Судака до Москвы, тюрьма не шельмование, а опять-таки почет особенный, самый настоящий, исключительно для русского студента выдуманный, и студенты, мол, этому почету рады, гордятся им, восторгом сияют, если только не заблагорассудят от нечего делать повеситься? И в последнем случае никто не виноват - все творят только волю пославшего их. А где этот пославший? что говорит? что думает? Не говорит ли и он опять, что творит только волю пославшего его? Таким образом мы добираемся до Бога, но Бога, нам совершенно неведомого, не имеющего сходства с предвечным, премудрым духом любви, милосердия, справедливости, мы как на камень натыкаемся на фальсифицированного Бога. К концу XIX столетия человечество дошло до возмутительной, ужасной по своим последствиям фальсификации Бога и, кощунствуя словами учения Его, творит мерзости, злодеяния, убийства, подлости с легким сердцем и большим достоинством. За человека страшно становится. Тьма… тьма… всяческая тьма. Прости, Господи, не ведают бо, что творят!»
Вообще мамины письма очень мрачны, да и есть отчего. Ее старший брат (алкоголик), который жил у бабушки все время, умирал у нее на руках и наконец умер [Имеется в виду Г. О. Глазер.]. Бабушке самой тоже плохо. Вообще обстановка и жизнь мамы в Москве очень тяжелая. Ну, а я решил действовать так, как и думал, т. е. университетом Московским больше не прельщаться, а ехать прямо в Париж в Ecole des chartes. Довольно здесь время терять, - мне кажется, что вот только теперь я наконец из гимназии в университет поступлю. Я думаю уехать отсюда в марте, остановиться на неделю в Москве, чтобы повидаться с мамой и навестить бабушку, которую я едва ли еще увижу, и ехать прямо в Париж года <на> 4-5, так что нам, верно, долго увидеться не придется, если только вы не соберетесь с деньгами и с духом и не приедете сами за границу. В каком университете Mario Lago [Марио Лаго (1877-?) - студент Туринского университета, сын юриста из Генуи. Писал стихи и прозу. А. М. Петрова познакомилась с ним осенью 1900 г. в Феодосии и всячески пыталась свести с ним Волошина.]? Не удастся ли нам познакомиться? Я ведь из Парижа на каникулы постоянно буду уезжать в Италию или Испанию.
А что Пешковский? Писал он вам? Я от него уже 5 месяцев ни строчки не имею, т. е. с Рима, и первое известие получил только на днях от Якса [Я. А. Глотов.]. Опять буду цитировать. Сегодня все мое письмо из цитат состоит:
«…У нас в номерах происходила следующая сцена. „Барыня, - говорил маме швейцар недоумевающим тоном, - там вас какой-то мужчина спрашивает“. - „Какой мужчина?!“ - „Маленький, черный, с сумкой и ящиком“. - „С сумкой и ящиком?!… Чего ж ему надо?“ - „Я спрашивал-с, он говорит - это, собственно, не ваше дело…“ - „Ну, зовите его… Ах!!! Александр Матвеевич! Вот не ожидали, как я рада (и т. д.). Вы откуда?“ - „С вокзала… то есть, нет - из Петербурга… ах! то есть, нет… я, собственно говоря, из Норвегии“. - „!!???… Из Норвегии!?? а что вы там делали?“ - „Пешком ходил…“ - „А с кем?“ - „Да я, собственно говоря… а-адин…“ - „Один??! а где же ваши вещи?“ - „Да вот - ранец и фотография“. - „И больше ничего? Точно Макс!!“ - „Ах да, кстати, а где же Макс?“ - „Он (и т. д.)…“ - „Правда! Что вы говорите???!!!“»
Ну вот вам яркая сцена появления Пешковского в Москве.
Относительно Леры [В. А. Воллк-Ланевская.] я никак не пойму: где она? Разве она не поехала осенью в Москву? Или как же?… Я ничего не понимаю. Одна просьба: если она еще в Феодосии, попросите ее выручить мой альбом, со всеми моими фотографическими карточками, который она у меня взяла прошлой весною и оставила у кого-то из своих знакомых в Москве. Попросите ее написать или им, или Яксу, чтобы он взял его. Если она уже уехала, то напишите ей, пожалуйста, или Евгению Альфонс<овну> [Е. А. Воллк-Ланевская.] попросите. Я страшно боюсь, чтобы он не пропал: ведь там все фотографии и ваши в том числе. Пожалуйста, сделайте это. Стихов Mario Lago буду ждать с нетерпением и только пришлите мне, пожалуйста, кроме перевода и итальянский текст: ведь я все-таки чуточку тоже теперь понимаю по-итальянски.
Вы, верно, удивляетесь, что я ничего не пишу ни о Шах Зинде, ни о Регистане, ни о Ханым Биби, которые я видел недавно - но вы видите, я так переполнен тем, что я теперь читаю, и тем, что мне пишут, что совсем не могу уделить время внешним впечатлениям, которых чересчур много было за этот год. Я страшно рад, что вам нравится «Горная Сказка», а вот когда я ее высеку из мрамора… Почему я пока ничего не писал, вы понимаете - негде было: хотя бывали моменты, что охватывало такое желание писать и стихи так вертелись в голове, что я записывал и сидя на лошади в степи. Но это всё отрывки, которые надо спаять и скрепить. Кажется, на днях начну писать и руками, и ногами, чувствую приближение момента.
Пишите скорее. Кланяюсь Мих<аилу> Митр<офановичу>, Нине Алекс<андровне>, Жене, Лере, Вере, Асприц и cetera [М. М. и Н. А. Петровы, Е. А. и В. А. Воллк-Ланевские, В. М. Нич, Н. Н. Асприц.].
Макс. Волошин.
Мой адрес: Ташкент. Шахризябская улица. Александру Васильевичу Яхонтову для Макса.
Л. В. КАНДАУРОВУ
Начало января 1901 г. Ташкент
Увидя почерк мой, Вы верно удивитесь: я так давно Вам не писал…
В конце концов, я начал находить какое-то своеобразное удовольствие в мучениях совести и в том, что ежедневно, придя с занятий в конторе, я открывая Ваши письма, раскладывая перед собой лист бумаги, брал в руки перо… и начинал читать какую-нибудь книжку. Как видите, я уже даже в конторе работаю, что не особенно интересно. Но прежде всего дело: о Семенцове я несколько раз говорил с Валерианом Вяземским, и он мне каждый раз говорил: «Конечно, место ему можно будет дать, если постройка будет, то мест будет масса. Пусть он тебе напишет, что ему, собственно, хочется». От себя я могу высказать также соображения: прежде всего ему верно смогут дать место только на линии [Линия строительства железной дороги между Ташкентом и Оренбургом.] - в степи, где он не будет видеть ничего кроме киргизов и верблюдов. Хочет ли он этого? Жалованье он будет получать верно не больше пятидесяти рублей. Я сам теперь получаю семьдесят пять, но предупрежден, что если останусь на постройку, то буду получать пятьдесят рублей.
Поэтому напишите мне минимум, за который он поехал бы, а я ему постараюсь выторговать максимум. Сам я думаю скоро уезжать отсюда, т. е. не раньше конца марта и не позже июня: все будет зависеть от того, сколько денег успею я скопить, т. к. я, заехавши в Крым на несколько недель, поеду прямо в Париж года на четыре, чтобы там поступить на Faculté des lettres или école des chartes. Ведь Вы знаете, что я оправдан и получил полную свободу передвижения. Но еще в феврале, как только закончится спешная работа по составлению проекта, я думаю вместе с Валерианом поехать за границу, именно в Китай. Это очень близко. От Андижана, города Ферганской области, до которого доходит Среднеазиатская железная дорога, до Кашгара (большой китайский город) всего пять дней туда на почтовых с перевалом через Тянь-Шань [Этот замысел осуществить не удалось.].
Эта поездка мне заменит путешествие на Памир, от которого мне придется отказаться, т. к. отправляться туда можно не раньше, чем в июле или конце июня, а я так долго здесь не останусь. Да и Китай меня еще больше теперь интересует, чем Памир, т. к. за это время еще больше утвердился в том, из-за чего мы спорили в начале июля в Риме, но особенно под влиянием рассказов Валериана, который долго жил на Востоке, бывал раньше в Китае и хорошо знает китайцев. По правде сказать, ведь это самый приличный и порядочный народ на земном шаре в настоящую минуту. Впрочем, и Вы, может быть, переменили уже с того времени свои взгляды на китайскую войну. Кстати, посылаю Вам свой фельетон, помещенный в местной газете и касающийся в корне этих вопросов [Статья «Эпилог ХІХ века», опубликованная в газете «Русский Туркестан» (1901. № 1. 1 янв.; № 2. 3 янв.).].
Не знаете ли, отвечал Федор [Ф. К. Арнольд.] на мое письмо? Я от него еще ничего не имел и боюсь, не пропало ли его письмо. Поклон Вашей жене [Лидия Тимофеевна Кандаурова (урожд. Струнникова; 1873-1943).]. (Увы, только в новом столетии приходится мне поздравлять Вас с этим). Что поделывает Князь [Князь В. П. Ишеев.]? Поклон и улыбки всем моим знакомым.
Макс.
Мой адрес теперь: г. Ташкент, Шахризябская ул., дом Павлова, кв. Яхонтова.
Я. А. ГЛОТОВУ
9 января 1901 г. Ташкент
9 января 1901 г.
Ташкент.
С ХХ-м веком!!!!
Дорогой Яша!
И сколько времени я тебе не писал! А все потому, что хотел написать очень много. Положим, я как-то весь декабрь месяц находился совсем не в письмописательном настроении. За твое письмо, такое длинное, такое обстоятельное, и местами такое художественное, особенно же за появление Пешковского в Москве большое тебе спасибо [В несохранившемся письме Глотов сообщая Волошину о приезде А. М. Пешковского из Берлина в Москву.]. Мама мне пишет, что ты снова собираешься писать мне. И это так меня устыдило, что я себя пришпорил и уселся писать.
Прежде всего, копишь ли ты деньги? Мама пишет, что твой проект ехать с Пешковским куда-то на север - (о нем, между прочим, я только в первый раз и услышал) - рухнул, благодаря тому, что Пешковский летом будет занят [В письме от 26 декабря 1900 г. Е. О. Кириенко-Волошина информировала сына о том, что Я. Глотов «получил на днях от Пешковского письмо, в котором отказывается от предлагаемого совместного путешествия на север летом, т. к. как раз в это время у него будут неотложные занятия по университету» (ИРЛИ, ф. 562, оп. 3, ед. хр. 647, л. 82-82 об.).]. Если он рухнул не благодаря тебе, то, значит, у тебя деньги есть или по крайней мере будут. Нужно, значит, как-нибудь устроить так, чтобы нам провести лето вместе. Через месяц я думаю поехать на несколько дней в Китай - в Кашгар. Это пять суток езды на лошадях от Андижана, куда доходит жел. дор. Относительно же своего отъезда из Ташкента я еще ничего не знаю, потому что у меня нет никаких побудительных причин поступать так или иначе. В марте начнется постройка дороги [Подразумевается железная дорога Ташкент - Оренбург.], и я, если захочу, смогу остаться и на постройку. Так что я так и решил: не раньше марта, не позже мая. За первое стоит желание поскорей приехать в Париж, за второе - заработать больше денег и пробежаться в мае по Военно-Грузинс. дороге, направляясь в Крым. Во всяком случае летом я уже буду в Париже. А осенью, если останется немного лишних денег, отправлюсь на время каникул в Пиренеи и, может, в Испанию. Поэтому вот: приезжай летом в Париж. Вдвоем мы устроимся очень дешево. Если останешься на август, то пойдем в Пиренеи, а нет, так будем бродить по окрестностям Парижа и на короткое время сможем поехать в Бретань со всеми ее замками и легендами. Памир мне теперь придется бросить, потому что туда можно отправиться только в июле, т. к. до этого он еще весь покрыт снегом. Вот у меня еще идея, но идея, которую я думаю только в будущем привести в исполнение: из Ферганской области пройти пешком через Памир в Кашмирскую долину и в Индию. Но это очень трудное и рискованное дело, т. к. придется проходить сквозь дикий Кафаристан, где легко могут пристрелить и прирезать, да и нужно запастись разрешением от английского правительства, иначе примут за шпиона, которых тут обоюдно ужасно боятся. Так что теперь придется довольствоваться перевалом через Тянь-Шань по дороге в Кашгар. Что же ты думаешь насчет Франции? Относительно Пиренеев я думаю обольщать Пешковского, когда буду в Берлине. А если и то и другое будет невозможно и я поеду из Ташкента в мае, то нельзя ли, может, нам встретиться на Кавказе, а еще лучше в Закавказье, которое поразило меня своей красотой?
Затем вот еще какие дела: 1) Устроил ли ты, а если нет, то устрой мои земляческие дела относительно долгу в 50 р., которые я отдал Лере [В. А. Воллк-Ланевская. Речь идет о денежной ссуде, предоставленной студенческим Крымским землячеством.] и котор<ые> надо перевести на нее. 2) Достань у нее же мой альбом с фотографическими карточками, взятый прошлой весной. 3) Исполни свое обещание относительно книг моих у бабушки и прими их в лоно своей библиотеки. 4) Выбери оттуда все путеводители, все мои стихи и тетради и отдай их маме, равно как и фотографии от Кандаурова, хотя, впрочем, если они тебе очень нравятся, то оставь их у себя и поделись поровну с Лёлей. Я посылаю тебе в этом письме свой фельетон «Эпилог XIX века», а об «Обер-Аммергау» я послал маме с просьбой потом передать его тебе, но это ерунда, потому что я торопился и мне невыносимо мешали его писать. Посылаю тоже несколько из переводов, которые я тоже дал в «Рус. Тур.» [В «Русском Туркестане» были опубликованы выполненные Волошиным переводы стихотворений Людвига Уланда «Бертран де Борн» (1900. № 7. 15 окт.) и «Граф Эберштейн» (1900. № 19. 12 нояб.), а также переводы стихотворений «Олаф» Генриха Гейне (1900. № 19. 12 нояб.) и «Негритянский князь» Фердинанда Фрейлиграта (1901. № 27. 4 марта).].
О себе мне почти нечего теперь писать. Полдня я занимаюсь в конторе, а полдня читаю, пишу и занимаюсь с учеником. В Ташкенте невыразимая грязь, и он потерял всю свою летнюю красоту. Только в ясные дни горы над ним встают чистые, белые, сверкающие и зовут… Хотя, впрочем, я не дошел еще до того состояния, когда начинаешь мечтать о путешеств<ии>. Пока я только взвешиваю и обдумываю.
А вот видел я Самарканд. Это действительно красота, несмотря на то, что я его зимой видел. Какие развалины, какие краски изразцов. Среднеазиатский Рим! Не с чем больше и сравнить его. Особенно красавица Шах-Зинда - мечеть, построенная Тамерланом и сверкающая во всей своей разноцветной красоте, точно вчера построенная.
Хорош и Регистан - та площадь с тремя мечетями, которая изображена у Верещагина на картине «Торжество Ислама» [Имеется в виду картина В. В. Верещагина «Торжествуют» (1872; Третьяковская галерея).]. На картине одна мечеть, а по бокам площади находятся еще две такие же. Много я видел верещагинских пейзажей. Видел и то место под Туркестаном, где происходит его картина «Окружили» [Картина Верещагина «Окружили, преследуют…» (1872); была уничтожена автором.].
Но все-таки самое яркое - это первое впечатление славного Геок-Тепе с его глиняными стенами и кремневыми ружьями, о котором я тебе раньше писал.
Пиши мне, что делается у Озерова. Кто там бывает? Как он выглядит в семейной обстановке? Поклонись ему и всем озерианцам. Пиши об Мишеле [М. П. Свободин.], Арнольде, Блюме, Лавр<ове>, Кан<д>аур<ове>, князе [Князь В. П. Ишеев.] и кланяйся им.
Целую Любу, Лёлю и Мишу [Л. С., Е. С. и М. С. Лямины.].
Поклон Екатер. Владимировне [Е. В. Глотова.]. Знает ли она уже о моем аресте? Да! Адрес Пешковского! Адрес Пешковского, ради Бога!!
Мой адрес: Ташкент. Шахризябская ул., д. Павлова, кв. Яхонтова.
Макс Волошин.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Еще о поэтах:
• М. В. Дандевиль. А. Н. Плещеев в форте Перовском (по неизданным письмам);
• А. И. Макшеев. Путешествия по Киргизским степям и Туркестанскому краю [Т. Г. Шевченко];
• Н. Д. Новицкий. На Сырдарье у ротного командира [Т. Г. Шевченко].