По Окраине: Путевые очерки П. И. Шрейдера. 11.1
По Окраине. (От Ташкента до Каракола). Путевые очерки. - СПб.: тип. В. В. Комарова, 1892.
П. И. Шрейдер. По Окраине. Путевые очерки. - СПб.: тип. В. В. Комарова, 1893.
Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII (начало). Глава VII (окончание). Глава VIII. Глава IX. Глава X (начало). Глава X (окончание). Глава XI (начало). Глава XI (окончание). Глава XII. Глава XIII (начало). Глава XIII (окончание). Глава XIV (начало). Глава XIV (окончание).
Глава XI
Станция Куть-Малды. - Ее местоположение. - Собаки-проводники. - Бесприютность станции. - Смотритель - обрусевший остзеец. - Десятилетнее пребывание его на станции. - Куть-Малды лучше Риги. - Немец с традициями русского человека. - Упрашивание остаться на ночлег. - Отъезд со станции. - Волшебная картина природы. - Вид озера Иссык-Куля рано утром. - Периодические ветры. - Местность, окружающая озеро. - Дорога по берегу озера. - Священный камень. - Благоприятные условия для колонизации. - Русские поселения. - Зажиточность крестьян. - Искатели «новых мест». - Встреча и разговор с ними. - Дешевый хлеб и недостаток сбыта его как причина выселения. - Недосказанная мысль старика. - Невольное подозрение. - Мысль о дешевом хлебе. - Возможные меры для сбыта его. - Монастырь. - Цель его учреждения. - Безуспешность миссионерства. - Требование уплаты новокрещенцев за принятие православия. - Древняя крепостца. - Село Преображенское. - Школы. - Недостаточность отпускаемых для них средств. - Находчивая администрация. - «Распивочно и на вынос» как источник для пособия делу просвещения. - Одно из властей Преображенского. - Рассказ власти о главной причине выселения. - Путешествие семидесятилетнего старика на Амур пешком. - Показавшийся Каракол. - Оживление близ города. - Приезд в город. - Наружный вид его. - Добрые люди. - Местные врачи. - Любезность уездной администрации.
У подножия Кунгей-Алатау с юга простирается довольно широкая поляна, на которой беспомощно стоит, в виде микроскопического песчаного холмика, киргизская юрта. Кругом вид величественный. С запада шумно бежит река Чу, с юга верстах в шести торчат нагромождения в виде отдельно стоящих конического, пирамидального и круглого очертания каменных гор, из-за которых высятся седые вершины Тиан-Шаня, разорванного тою же клокочущею речкою и образовавшимся вследствие этого Джуван-Арыкским ущельем, где идет дорога в укрепление Нарын и далее в Кашгарию, и, наконец, с востока тянется долина Иссык-Куля. Тут же на этой поляне, возле юрты, сбоку торчат развалины глинобитных стенок, а к ним прислонился навес, из-под которого выглядывают оглобли почтовых телег. Еще 2-3 совершенно прокопченные юрты, разбросанные в разные стороны каждая отдельно, служат жилищем киргиз-ямщиков и станционного смотрителя и хранилищем разных хозяйственных аксессуаров степной почтовой станции. Прибавьте к этому еще следующую картину: там и сям, вокруг этих юрт, валяются изломанные оси, колеса с развалившимися ступицами или недосчитывающие несколько спиц, и вообще разные принадлежности искалеченных повозок, как неизбежное последствие переезда по каменистому ущелью, - и перед вами вполне обрисуется станция Куть-Малды, откуда и начинается Иссык-Кульский уезд с его загадочным озером, дикой, пустынной, хотя величавой природой, с его громадными богатствами, гнездящимися в недрах молчаливых, вечно седых и холодных горных гигантов, с его живописными ущельями, роскошными нивами, и вообще со всеми щедротами природы, на которые, как видно, не поскупилась Великая Десница, воздвигшая этот укромный уголок.
Было уже около одиннадцати часов вечера, когда я почти ощупью подъехал к станции, так как темнота здесь, благодаря мрачным, поднявшимся над станцией горным высям, невероятная. Надо заметить, что в подобной трущобе даже самые опытные ямщики вполне полагаются на умных лошадок, которые не свернут уже с дороги. И действительно: последние 5 верст от утеса лошади мои сами, пофыркивая, ретиво побежали по ровной дороге, как бы спеша после тяжкого переезда скорее обрести желанный отдых.
Хорошими проводниками служат здесь также неизбежные станционные и, как видно, голодные собаки. Почтовый колокольчик, звонко дробясь по ущелью и боковым щелям на множество отголосков, далеко слышен, а потому чуткие псы издали с громким лаем, воем и визгом мчатся уже вам навстречу и, подпрыгивая к мордам пристяжных и рассчитывая, вероятно, что им перепадет какой-нибудь обглоданный кусочек, провожают вас до самой станции.
Нельзя сказать про станцию Куть-Малды, где большею частью проезжающие, желающие видеть все озеро Иссык-Куля и проехать всю долину от начала до конца, остаются ночевать, чтобы она составляла вполне удобный приют.
Вместо домика построена юрта. Эта юрта, будучи уже не первой молодости и находясь на сквозняке между двумя ущельями, служит весьма хорошим местом для получения флюса, насморка и тому подобных прелестей, не говоря уже о том, что ночью даже весною и осенью и без того приходится там ежиться под теплым одеялом. Можно представить себе, что делается уже тут зимою. Правда, поставлена железная печь, но, раскалясь докрасна, она заставляет только задыхаться от жары, а затем быстро остывает от дырявой кошмы, через которую носится свистящий ветер, лишая вас всякой возможности сна и покоя.
Надо отдать справедливость станционному смотрителю, остзейскому немцу, что благодаря ему эта пресловутая станция, несмотря на неблагоприятные условия, содержится по крайней мере весьма чисто и опрятно. Смотритель сам также является к приезжающим чисто, безукоризненно одетым, что невольно бросается в глаза среди этого захолустья, да еще ночью.
Едва я вошел в юрту, где горели уже две стеариновые свечи в отлично вычищенных медных подсвечниках, как явился ко мне и вытянулся в струнку один из Карлов Ивановичей, высокий, стройный, уже весьма пожилой мужчина. Продолговатое, обрамленное расчесанными рыжеватыми баками лицо его было симпатично. Серые глаза глядели серьезно и задумчиво. Одетый на нем с немецкой аккуратностью черный форменный сюртук, застегнутый на все до последней пуговицы, при этом мягкая, предупредительная манера и вежливость сделали бы честь любому и выше по положению чиновнику, заседающему не на Куть-Малдинской станции.
Тот, кто проезжает тысячеверстные пространства на почтовых, кто видит только спину ямщика, смазку дегтем перекладной, и молча испытывает скучнейшую процедуру перебрасывания на каждой станции вещей из одной повозки в другую; кто, кроме обычных фраз: «Запрягайте», «Пошел скорее», «Не спи на козлах» и т. п., не говорит всю дорогу, тому весьма понятно, как хочется размять свой язык или услыхать живое слово, когда встретишься с личностью, хоть сколько-нибудь напоминающею интеллигенцию. Этот Карл Иванович показался мне субъектом не из доморощенных писарей; хотя далее станционного смотрителя он и не пошел, но, по-видимому, он сохранил за собою те хорошие качества, которые даны ему не происхождением или высоким образованием, а самою природою, поставившей его этим в ряд с теми людьми, при встрече с которыми вы охотно протянете им руку и весьма рады с ними поговорить.
- Вы, вероятно, смотритель? - обратился я к нему возможно приветливее и, подавая руку, попросил его садиться и напиться со мною чаю, так как тут же внесли самовар, о котором я даже и не говорил, но потому что такой уже заведен был здесь порядок.
Несмотря на XIV класс и форменные пуговицы, даваемые станционным смотрителям в ограждение их от «оскорбления действием», он как-то нерешительно протянул свою руку, едва дотронувшись пальцами до моей руки, и только после настойчиво повторенной мною просьбы решился сесть против меня на край табуретки.
- Та́, я смотритель, г. полькофник.
- Давно вы станционным смотрителем? - спросил я его.
- Двадцать пять ле-ет, г. полькофник, - растягивая слова и с сильным немецким акцентом отвечал мой Карл Иванович.
- Как 25 лет? и неужели все здесь? - спрашивал я его, припоминая, что в 1873 году, проезжая здесь, я его не видел.
- Никак нет, стесь я тесять лет, а раньше был в Семипалаты-ынске тоже на станции.
«Ну, - подумал я, - и десять лет выжить в такой трущобе сто́ит любого юбилея, и нужно для этого иметь большой запас мужества и действительно немецкое терпение. Кругом глушь, два-три киргиза-ямщика, вот и все народонаселение».
- Откуда вы родом? - спросил я, невольно заинтересовавшись этою личностью.
- С Ры-ыга, г. полькофник.
- Что же, у вас есть родные?
- Никак не-ет, никофо нет, никофо, - как-то грустно ответил он.
- Ну и не желали бы съездить в Ригу, не соскучились об ней?
- Нет, г. полькофник. Затем я поеду туда? Мне стесь лючше. Нашальство тоброе, пораток; а там? не снаю, как сказать: снаешь, что Госутарь у нас русский, спрафедливый. Ему фсё равно: русский, нэмец, татарин, шид - фсё подданные. Ну а нашальство нэмецкое, что по русскому там сакону телаешь, ты финофат, а как же, г. полькофник, сакон нарушать нельзя. Да и народ стесь тоже хороший. Я фот тоже совсем ру-усский, да фот кафарю фсё плёхо, и не снаю, зашем так?
«Что было бы, - пришло мне почему-то в голову, - если б услыхал этого обрусевшего немца „коварный друг“, мечтающий о германизации чуть ли не целого мира? В какую бы страну он изгнал бы его?»
Насколько, однако, этот Карл Иванович обрусел, можно судить по следующему не лишенному комизма случаю.
Возвращался я назад через эту станцию уже в сентябре месяце с милейшим человеком и веселым рассказчиком, инженером г. Калининым. Войдя в юрту, попутчик мой, ежась от холода, обратился к тому же смотрителю с вопросом: «Нет ли рюмки водки?»
- Помилюйте, господин, расфе собака мясо карау-улит? - как-то не то застенчиво, не то грустно, но совершенно серьезно ответил Карл Иванович.
Мы с Калининым так и прыснули от смеха.
Ну чем же он не русак? - спрашиваю я вас. Ведь тут, если хотите, сказался и юмор, присущий русскому человеку, и его традиции.
Напившись чаю, вдоволь наговорившись с смотрителем, я готов был, несмотря на темноту ночи, ехать далее, желая добраться наконец до обетованного Каракола, чтобы скорее окунуть свои раны в целебные воды Иссык-Куля или в те источники, на какие укажет врач.
- Ну, теперь можно ехать. Прикажите запрягать лошадей! - сказал я смотрителю, зная, что до самого Каракола дорога ровная.
Моментально вскочив с кончика табуретки, вытянувшись как во фронте, он с озабоченным, умоляющим лицом стал просить меня остаться ночевать.
- Господи-ин полькофник! У меня лёшади фсегта котофы; прика-ашете, сейчас сопрягают. Но пожа-алюста, г. полькофник, не поешайте: фода, большая фода. Фот эта Куть-Мальтинка, какая решонка, курица на прот ходыт, а и та, глю-упая, тоше са тругими, неапрятности телает. Тарога харошая была, а тепер фот ямы, кочки, а ночь темная; ви не старофы. Пашалюста, г. полькофник, а у меня фот, исфольте глядеть, лёшади катоф, прикашете, сейчас запрягайт будут. Сам профожайт буту, а лючше остайнтесь, - начал упрашивать меня этот «совсем русский».
Уступая такой категорической и основательной просьбе и подумав, что, действительно, куда ни шла одна ночь, я решил остаться и подождать рассвета. Поблагодарив заботливого о моем «старофье» Карла Ивановича, я просил его пораньше разбудить меня и велеть приготовить к тому времени самовар.
- Будьте пакойны, г. полькофник, фсё пудет катофо, - ответил предупредительный немец и, раскланявшись, ушел.
Едва засветлел восток, как на столе появился шумевший самовар, а за ним у двери вытянулся исправный смотритель, все такой же чистый, опрятный, но с несколько утомленным лицом. Оказалось, что, опасаясь опоздать и тем нарушить немецкую аккуратность, он совсем и не ложился спать.
Утро было свежее, бодрящее. Бродившие ночью по вершинам гор тучи рассеялись, и покрапывавший было дождь перестал. День обещал быть вёдренный. Пока я напился чаю и собрался, уже совсем рассвело. Колокольчик под дугою резко позвякивал, давая знать, что пора ехать.
Простившись с Карлом Ивановичем, я с величайшим удовольствием уселся в повозку в ожидании той поистине волшебной картины, которая скоро должна была развернуться перед моими глазами. Озеро Иссык-Куль, хотя оно лежит не далее пяти верст от станции Куть-Малды, еще не видно. Оно закрыто высоким берегом и предлежащими холмами.
Дружно взяла тройка, почуяв, что ей на этот раз не придется натуживаться и задыхаться, вскарабкиваясь на утесы, и отбивать свои цепкие ноги о крепкий камень. Звонко залился колокольчик. Восток вдруг окрасился багровым заревом. Дорога, извиваясь узкой лентой, как бы стремилась к этому чудному зареву. Вдруг вдали с юга ярко блеснула, точно отполированная сталь, светлая полоса, которая все более и более увеличивалась по мере движения моего вперед; наконец, раскрылось предо мною громадным зеркалом во всю ширь и мощь свою обширное водное пространство. Озеро Иссык-Куль представилось тут во всем своем величии и дикой красоте.
От необычайной тишины и неподвижности воздуха вся эта масса казалась стеклом, переливающимся различными оттенками. Ярко-голубая и совершенно прозрачная поверхность озера незаметно переходила в цвет аквамарина. Отблески всплывавшего солнца золотили те струи, которые попадали под лучи его; то вдруг резко выделялась темно-фиолетовая или изумрудная полоса и, как будто застывши, ложилась гранью между светлыми отливами воды. Через несколько секунд, как в калейдоскопе, все оттенки меняли свои цвета и очертания. Подобное явление можно видеть здесь только очень рано утром, когда воздух не шелохнется. Начиная же с 9-10 часов вследствие периодического западного ветра, дующего до двух часов, на озере являются белые «зайчики». Это пенистые волны, бегущие одна за другою и увеличивающиеся все больше и больше на вспучившейся водной поверхности. Озеро принимает тогда цвет совсем темный. Прибой к берегам раздается сильным рокотом, выбрасывая пену бахромою, расстилая водоросли и выкидывая песок, содержащий в изобилии магнитный железняк, ракушки и пр.
Около двух часов пополудни озеро как бы отдыхает, но ненадолго. Оно вдруг вновь начинает шуметь, вздыматься и гнать свои сердитые волны, но уже с востока на запад, вследствие ветра с неугомонного Сен-Таша. Это продолжается приблизительно до 6 часов вечера, а иногда, как случилось, напр., во время моего плавания на Кой-Сару для рассмотрения предполагаемого подводного города (о чем расскажу ниже), - и всю ночь.
Слева тянулись громоздящиеся одна на другую высоты Кунгей-Алатау, с ползавшими на них белыми облаками разнообразной и причудливой формы. Последние казались то громадными клочьями ваты, то исполинскими белыми животными, и, разорвавшись на несколько отдельных клубов, являлись точно вылетевшими после залпа из каких-нибудь чудовищных орудий для истребления рода человеческого, каких современная цивилизация и техника еще, слава Богу, не придумали.
Справа, где-то далеко-далеко и высоко за южным берегом озера, закрытые легкой дымкой как будто кисеей, высятся перевалы Семис-Беля, Улахола, Кумурлена и других великанов Тиан-Шана с снежными вершинами, которые, перемежаясь с оголенными от снега скалами и утесами, обрамляются ими точно прихотливо вытканные и разорванные кружева. Все это вместе взятое упирается в голубой купол небесного свода, который, в свою очередь, из такой роскошной рамки, кокетливо смотрится в зеркальной поверхности озера.
Уверяю вас, благосклонный читатель, что будь я даже величайшим художником, я все-таки не решился бы перенести эту поистине волшебную картину на полотно. Самое артистическое произведение показалось бы только слабым подражанием природе; даже в случае удачного снимка ему бы, пожалуй, и не поверили, а подумали бы, что это фантазия художника. Оно, впрочем, и понятно, так как только всемогущая воля Творца могла вполне придать такую красоту Своему творению.
Весь путь до самого Каракола или, вернее, до села Преображенского (25 верст от города) идет по берегу озера, то приближаясь, то удаляясь на незначительное расстояние от него. Местность здесь ровная, преимущественно каменистая, но по мере удаления к востоку, начиная от станции Чот-Кал, идет довольно значительными увалами, также хотя покрытыми дрясвой, но почва уже и здесь весьма удобна для обработки, чем пользуются, впрочем, только кочевники. Русского элемента здесь пока не видно.
Отроги Кунгей-Алатау, раскинувшись амфитеатром из разнородных по высоте, колориту и очертанию горных групп, выдвинулись вперед, и из-за них выглядывает главный хребет, приближающийся все более и более к озеру. Между Чалпан-Ата и Курумды он высунулся в озеро мысом, усеянным каменными осыпями. Здесь дорога извивается по самому берегу полукругом настолько узкою полосою, что два экипажа не могут разъехаться. Это неудобство, впрочем, легко устранить, уширив дорогу, что не представляет никаких затруднений.
При выезде из этой полосы на берегу торчит, неведомо чьей гигантскою рукою, когда, откуда и зачем занесенный, одинокий камень-великан.
Киргизы считают этот камень священным, воздвигнутым будто бы в честь и память какого-то праведника, о котором они сами ничего не знают. В известные свои праздники они совершают здесь жертвоприношения, отчего он весь покрыт костями различных животных.
Нельзя не пожалеть, что и этот памятник, священный в глазах аборигенов, не избег участи «заборов» и испакощен всевозможными пасквильными надписями какого-то русского грамотея.
Не лень же, в самом деле, мчась на почтовых, останавливаться в такой глуши и излагать свои «таланты». Ох, опять петербургский дворник пришел на память…
Чем дальше вы двигаетесь отсюда, тем шире развертывается приволье для поселений, особенно в тех местах, где расположены почтовые станции.
Нужно, впрочем, заметить, что первая половина пути около ста верст от Буамского ущелья до Курумдов беднее водою не только для жителей, если бы они тут были, но также в смысле орошения полей. Тут поля, как я сказал выше, обрабатываются киргизами и питаются исключительно росами, влажностью от близкого соседства озера и выпадающими иногда дождями. Зато вторая половина пути как будто старается вознаградить себя обилием воды. Много речек с своими разветвлениями с шумом бегут по каменистым руслам, впадая в Иссык-Куль. Чем дальше к востоку, тем чаще, глубже и шире изрезывается долина шумящими и сверкающими потоками. Как часты здесь ручьи и речки, можно судить по числу мостов, едва ли где-нибудь встречающихся в таком количестве. Так, напр., между Уайталом и Преображенским, на расстоянии 23-х верст, перекинуто до 20 мостов разной величины. Из них только незначительная часть служит переездом через овраги. Остальные же перекинуты через речки, почти все называющиеся Аксу (белая вода.)
Начиная с Кунгей-Аксу, все данные для колонизации в наличности. Обилие воды, плодородная почва, обширные луга и пастбища, хвойные леса в ущельях Кунгей-Алатау представляют весьма благоприятные условия для оседлости в этой местности.
Рыбный промысел от озера также мог бы служить солидным источником для благосостояния колонии и мог бы иметь широкое развитие.
Сёла: Сазановка, Проображенское на северном и Сливкино на южном берегу озера особенно останавливают на себе ваше внимание своим достатком и благоустройством. Хорошие дома, из которых весьма многие с тесовыми, гладко выструганными, а то и выкрашенными крышами, небольшие церкви нарядной архитектуры, сельские школы, широкая главная улица, длиною около 1½ версты, с боковыми переулками, закутанными в зелени раскидистых деревьев, наставленные вокруг селений огромные скирды несмолоченного хлеба, - все это является естественными продуктами богато одаренного края, который мог бы дать жизнь и раздолье еще нескольким десяткам таких же поселений.
Не шесть тысяч, считающихся в Иссык-Кульском уезде, русских выходцев из внутренних наших губерний нашли бы здесь приют и довольство, а, может, целая сотня тысяч, если б не эта изолированность от всего мира, если б не отсутствие утилизации естественных богатств страны в виде заводской и фабричной промышленности, и недостаток сбыта произведений земледельческого труда вследствие этого.
Кто бы поверил, напр., видя богатые дома, амбары, ломящиеся от хлеба, щегольские тележки, запряженные прекрасными и сытыми лошадьми, управляемыми краснощекими парнями, одетыми в праздничный день в суконные поддевки и обутыми в сапоги бутылками, - что здешние, по-видимому, обеспеченные люди готовы расстаться с своим благосостоянием и идти искать «новых мест». А между тем подобное явление имело место именно здесь, чему мне пришлось быть свидетелем.
Подъезжая к станции Уайтал, я встретил несколько нагруженных чем-то и выпряженных телег, обращенных оглоблями к обратной стороне. Около возов, вокруг потухающего костра, ютилось человек десять разного возраста и пола. Невдалеке паслись спутанные лошади.
Из любопытства я остановился и подошел к этой группе под предлогом закурить папиросу у костра. Так как до станции оставалось не более версты, то я приказал ямщику ехать туда без меня, сказав, что сам дойду уже пешком. Усевшись тут на камень, я обратился с вопросом к одному еще совсем молодому, здоровому парню, стоявшему поблизости почему-то с поникшей головой:
- Куда путь держите? Везете на продажу что-нибудь? - спрашиваю я.
- Какая уж тут продажа? все, что было, продали за грош с полтиной; только… как кормиться дале будем?.. - нерешительно, переступая с ноги на ногу и вертя в руках снятую шапку, уныло отвечал мне мужик, посматривая вместе с тем на остальных, как бы спрашивая: что говорить?
Эти остальные, видя офицера, отославшего свою повозку вперед и оставшегося незнамо зачем в поле, и чувствовавшие, как я узнал впоследствии, кое-что за собою, почтительно сняли шапки и нерешительно стали подходить ко мне. Они предполагали, должно быть, что приехал какой-нибудь большой человек, а то, пожалуй, и того выше, - не дай Бог, полицейский чиновник. Три или четыре бабы ни с того на с сего вдруг заголосили… «Что за чертовщина?» - невольно подумал я.
- Да говорите же толком, говорите же, что такое случилось, куда и зачем вы едете? - обратился я с нетерпением и все более и более возрастающим любопытством к одному из стариков, еще довольно бодрому, но также печально смотревшему в землю. - Не бойтесь ничего, я не здешний, а заезжий; если вина какая за вами, так мне дела никакого до этого нет, а может быть, какой-нибудь совет еще дам для вашей же пользы.
Это заявление, по-видимому, успокоило странников. Они все подошли ко мне ближе.
- Ну, будет вам голосить-то, - строго прикрикнул старик на вывших баб, - может, и всамделе чего хорошего присоветует нам господин… Как вас величать-то, не знаем, - обратился он ко мне.
- Ну, это все равно, а ты расскажи, в чем дело-то?
Бабы притихли, высморкались в фартуки, а старик, видимо, наибольший между всеми, с расстановкой начал свой рассказ.
- Да ишь ты, какая оказия случилась, - начал мужик, - сами мы россейские, пришли сюда без малого восемьнадцать годов. Вон этот парень, - указал он на того, с кем я прежде говорил, - внук мне будет, - совсем еще малый ребенок был. Мать на руках принесла. Сначала-то как переселились, знамо дело, тяжеловато было. Дичь эта, глушь, народ все не свой, не православный, одно слово - Азия. Сначала как будто даже сумление взяло. Ну а земля-то, видим, хорошая, всего вдосталь. Пашни ли, покосы ли - все есть. Да и лесочек в те поры ближе был. А тут, значит, начальство тоже помогает. Видим, еще пришли два али поболее семейства. Думали, гадали, и порешили строиться, где вот ноне это самое Преображенское. И ничего: что Господа гневить? Построили себе сначала так, небольшие хатки, а как в первый же год Господь уродил хлебушка, продали мы его, чиновник, значит, по хлебной части приезжал, да покупал для солдат, кои в Караколь пришли, цену дал хорошую, не то что ноне, - так срубили настоящую избу и светелку поставили. Скотинушку тоже купили, коров, коней: дешевы они в здешних местах; ну, птицу эту: гусей, значит, кур, уток завели. Рыбешкой этой занялись, только ноне она что-то плохо стала ловиться, знать, вглубь уплыла, потому озеро-то эвона как далеко ушло. Благодарение Богу, всего было довольно. На родину все до́чиста как отписали да звали сюда, так там даже диву дались. Как, мол, так? пошли, почитай, совсем без портов, а тут на-ко, в 2-3 года богатеи стали. Однако в скорости, так через годок с небольшим, и сами сюда переселились, да вот и живут хорошо, нужды не видят…
Тут старик замолчал и задумался.
- Что же вас заставило, в таком случае, уходить от такой благодати? - спросил я старика, - и куда же теперь идете? Разбогатели, что ли, и на родину опять потянуло?
- Ку-у-ды на родину! И прежде-то несладко жилось, а таперя, вот пишут, и совсем плохо. Подати тяжелые, землишка совсем обеднела, такая голодовка, слышь, там, что и Боже мой. А богачества-то у нас вот всего только, что на нас видите, барин. Кака была домашность, все, почитай, задаром отдали, потому кому нужно? у всякова свово довольно; ну и взяли, что дали: куды деться-то?
- Да объясни ты все-таки, ничего я понять не могу. Сам ты говоришь, что восемнадцать лет наживали, всего было много, и вдруг все бросили; а куда и зачем идете, так и не говоришь.
- Да куды идем? Куды Бог приведет, - вздыхая, ответил мужик. Новых местов искать хотели; послали было ходока, да вот слух идет, будто его, как в Верный пришел, так губернатор в острог посадил. «Бродяги вы, - говорит, - боле ничего». Вот таперя нам и невдомек, что тут делать? Эдак и нас всех, гляди, засадят. Может, скажешь, барин, како слово, а мы послухаем.
- Все-таки я ничего не понимаю, старик. Зачем же вам «новые места» понадобились, когда Бог послал всякую благодать на старых? Тут что-нибудь да неладно. Не провинились ли вы все чем-нибудь перед обществом и не составило ли оно приговора об удалении вас? Так ведь в таком случае вы могли бы обратиться к начальству, оно бы разобрало дело и не допустило бы разора и шатания по белу свету, пока не найдете «новых местов». К тому же ты сам вот говоришь, что вашего ходока задержали за бродяжничество.
- Нет-нет, - торопливо заговорил старик, - обчество нас не притесняло; что Бога гневить? Оно и пущать-то нас не хотело, все задерживало. А только мы сами, значит, решили искать новых местов, потому, правду буду говорить: хлеб больно дешев, потому сбыту нет, ну да и… заработков никаких нет… Тут мой старик запнулся, как будто смутившись чего-то, и замолчал.
- Ну, договаривай! что же еще? - настаивал я.
- Нет, ничего. Ваше благородие, так, пустяковина одна; може и всамделе маху дали, - сказал старик, вопросительно посмотрев на остальных, которые также заметно находились не то в недоумении, не то сконфуженные, и только почесывались да вздыхали.
- Ну так вот что скажу тебе, старик, - невольно заподозрив, что он о чем-то умолчал, сказал я, - да и всем вам, ребята; если вы считаете бедою дешевый хлеб, так просто, значит, вас Бог наказал, лишив вас разума. Разве лучше голодать, как ваши земляки той губернии, откуда вы пришли? А ведь они к тому же и подати платят. Кроме того, вы получили по десяти десятин земли на душу; покосы, воды у вас много, такого неурожая, какой бывает в России, поди, здесь и не слыхивали, и пятнадцать лет копейки не вносили в царскую казну. Грех большой вы приняли на себя, и смотрите, как бы вам по́ миру не пойти. На тебе же, старик, двойной грех: ведь жить-то, поди, осталось менее, чем прожил, и вместо того, чтобы удержать молодежь от глупостей, ты еще сам за ними увязался. Думаю, однако, что ты не все сказал мне, потому, может, стыдно и сознаться (в чем я и не ошибся, как узнал впоследствии). Ну да не мое дело, а только советую вам, благо сами напросились: если вины за собою никакой не имеете и не бродяги какие-нибудь, то пока не далеко еще ушли, всего-то пятьдесят верст, вернитесь-ка назад в Преображенское, поклонитесь миру, да, благословясь, займите насиженное гнездо. А что вы потеряли по неразуму вашему, то трудом да с Божиею помощью опять потихоньку вернете, а теперь прощайте, заболтался я с вами, а, поди, лошади давно ждут.
- С Богом, барин, всякого благополучия. Благодарим на добром слове, - сняв шапки и кланяясь, заговорили разом ищущие «новых местов».
Вернулись ли они или нет, - не знаю.
Это самовольное отречение от привольной жизни, дешевый хлеб как причина побега из второй родины, бросание задаром всего нажитого имущества, - все эти мысли толпою теснились в моей голове, и ни одно из этих явлений я не мог понять.
Что за причина? Не кроется ли тут еще какая-нибудь затаенная пружина, которую простой русский человек умеет прятать глубоко и далеко, и не говорит о ней интеллигентному лицу или потому, что тот, может быть, его не поймет, или просто из недоверия, которое гнездится в нашем сером люде ко всякой кокарде чуть ли не с возрождения земли русской.
Что касается до жалоб на дешевый хлеб, то, пожалуй, ведь эти «бегунцы» и правы с экономической точки зрения, если принять во внимание, что изолированность данной местности от густого населения делает сбыт хлеба самым ограниченным.
Ведь и самородки золота когда-то, во времена оны, будучи разбросанными в глухих, не колонизированных еще местах Нового Света и не имея сбыта, не представляли собою в глазах аборигенов никакой ценности.
Казалось бы, что беде от дешевого хлеба можно было бы помочь весьма простым способом. Отчего бы в виде опыта не предоставить, вместо подрядчиков, тем же переселенцам непосредственную поставку провианта для войск и магазинов Иссык-Кульского уезда на артельных началах, за круговой порукой?
Существующая организация всяких торгов с их залогами и другими обрядностями поставок, конечно, неизбежны для больших армий, где требуются миллионы пудов, которые еще нужно перевезти в общей сложности тысячу-другую верст. Хотя подобные операции также дают «хлеб», но только денежным тузам и кулакам на счет бедняков, однако зло это неизбежно при установившейся системе вообще.
Здесь же, где весь уезд на ладони, где каждый житель селения, со всем его движимым и недвижимым, известен администрации, и где, наконец, при избытке хлеба и небольших расстояниях трудно допустить несвоевременную его доставку, а тем более недоброкачественность продуктов, - здесь, я говорю, все маклаки, пользующиеся почетом у заправителей «по хлебной части», право, могли бы быть «не у дел» на счет того люда, который ежегодно орошает землю своим п́отом и в вознаграждение за это смотрит только, как скупщики забирают за бесценок плод его труда и без всякого «труда» получают из казначейства двойные, а то и большие цены только за то, что они могут внести залог, который здесь, благодаря вышесказанным условиям, не имеет никакого значения.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ОКОНЧАНИЕ ГЛАВЫ XI
Описания населенных мест (Семиреченская область): https://rus-turk.livejournal.com/555456.html
Карта (Ряд III. Лист 10. Верный, Пишпек, Пржевальск): https://rus-turk.livejournal.com/633017.html
П. И. Шрейдер. По Окраине. Путевые очерки. - СПб.: тип. В. В. Комарова, 1893.
Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII (начало). Глава VII (окончание). Глава VIII. Глава IX. Глава X (начало). Глава X (окончание). Глава XI (начало). Глава XI (окончание). Глава XII. Глава XIII (начало). Глава XIII (окончание). Глава XIV (начало). Глава XIV (окончание).
Глава XI
Станция Куть-Малды. - Ее местоположение. - Собаки-проводники. - Бесприютность станции. - Смотритель - обрусевший остзеец. - Десятилетнее пребывание его на станции. - Куть-Малды лучше Риги. - Немец с традициями русского человека. - Упрашивание остаться на ночлег. - Отъезд со станции. - Волшебная картина природы. - Вид озера Иссык-Куля рано утром. - Периодические ветры. - Местность, окружающая озеро. - Дорога по берегу озера. - Священный камень. - Благоприятные условия для колонизации. - Русские поселения. - Зажиточность крестьян. - Искатели «новых мест». - Встреча и разговор с ними. - Дешевый хлеб и недостаток сбыта его как причина выселения. - Недосказанная мысль старика. - Невольное подозрение. - Мысль о дешевом хлебе. - Возможные меры для сбыта его. - Монастырь. - Цель его учреждения. - Безуспешность миссионерства. - Требование уплаты новокрещенцев за принятие православия. - Древняя крепостца. - Село Преображенское. - Школы. - Недостаточность отпускаемых для них средств. - Находчивая администрация. - «Распивочно и на вынос» как источник для пособия делу просвещения. - Одно из властей Преображенского. - Рассказ власти о главной причине выселения. - Путешествие семидесятилетнего старика на Амур пешком. - Показавшийся Каракол. - Оживление близ города. - Приезд в город. - Наружный вид его. - Добрые люди. - Местные врачи. - Любезность уездной администрации.
У подножия Кунгей-Алатау с юга простирается довольно широкая поляна, на которой беспомощно стоит, в виде микроскопического песчаного холмика, киргизская юрта. Кругом вид величественный. С запада шумно бежит река Чу, с юга верстах в шести торчат нагромождения в виде отдельно стоящих конического, пирамидального и круглого очертания каменных гор, из-за которых высятся седые вершины Тиан-Шаня, разорванного тою же клокочущею речкою и образовавшимся вследствие этого Джуван-Арыкским ущельем, где идет дорога в укрепление Нарын и далее в Кашгарию, и, наконец, с востока тянется долина Иссык-Куля. Тут же на этой поляне, возле юрты, сбоку торчат развалины глинобитных стенок, а к ним прислонился навес, из-под которого выглядывают оглобли почтовых телег. Еще 2-3 совершенно прокопченные юрты, разбросанные в разные стороны каждая отдельно, служат жилищем киргиз-ямщиков и станционного смотрителя и хранилищем разных хозяйственных аксессуаров степной почтовой станции. Прибавьте к этому еще следующую картину: там и сям, вокруг этих юрт, валяются изломанные оси, колеса с развалившимися ступицами или недосчитывающие несколько спиц, и вообще разные принадлежности искалеченных повозок, как неизбежное последствие переезда по каменистому ущелью, - и перед вами вполне обрисуется станция Куть-Малды, откуда и начинается Иссык-Кульский уезд с его загадочным озером, дикой, пустынной, хотя величавой природой, с его громадными богатствами, гнездящимися в недрах молчаливых, вечно седых и холодных горных гигантов, с его живописными ущельями, роскошными нивами, и вообще со всеми щедротами природы, на которые, как видно, не поскупилась Великая Десница, воздвигшая этот укромный уголок.
Было уже около одиннадцати часов вечера, когда я почти ощупью подъехал к станции, так как темнота здесь, благодаря мрачным, поднявшимся над станцией горным высям, невероятная. Надо заметить, что в подобной трущобе даже самые опытные ямщики вполне полагаются на умных лошадок, которые не свернут уже с дороги. И действительно: последние 5 верст от утеса лошади мои сами, пофыркивая, ретиво побежали по ровной дороге, как бы спеша после тяжкого переезда скорее обрести желанный отдых.
Хорошими проводниками служат здесь также неизбежные станционные и, как видно, голодные собаки. Почтовый колокольчик, звонко дробясь по ущелью и боковым щелям на множество отголосков, далеко слышен, а потому чуткие псы издали с громким лаем, воем и визгом мчатся уже вам навстречу и, подпрыгивая к мордам пристяжных и рассчитывая, вероятно, что им перепадет какой-нибудь обглоданный кусочек, провожают вас до самой станции.
Нельзя сказать про станцию Куть-Малды, где большею частью проезжающие, желающие видеть все озеро Иссык-Куля и проехать всю долину от начала до конца, остаются ночевать, чтобы она составляла вполне удобный приют.
Вместо домика построена юрта. Эта юрта, будучи уже не первой молодости и находясь на сквозняке между двумя ущельями, служит весьма хорошим местом для получения флюса, насморка и тому подобных прелестей, не говоря уже о том, что ночью даже весною и осенью и без того приходится там ежиться под теплым одеялом. Можно представить себе, что делается уже тут зимою. Правда, поставлена железная печь, но, раскалясь докрасна, она заставляет только задыхаться от жары, а затем быстро остывает от дырявой кошмы, через которую носится свистящий ветер, лишая вас всякой возможности сна и покоя.
Надо отдать справедливость станционному смотрителю, остзейскому немцу, что благодаря ему эта пресловутая станция, несмотря на неблагоприятные условия, содержится по крайней мере весьма чисто и опрятно. Смотритель сам также является к приезжающим чисто, безукоризненно одетым, что невольно бросается в глаза среди этого захолустья, да еще ночью.
Едва я вошел в юрту, где горели уже две стеариновые свечи в отлично вычищенных медных подсвечниках, как явился ко мне и вытянулся в струнку один из Карлов Ивановичей, высокий, стройный, уже весьма пожилой мужчина. Продолговатое, обрамленное расчесанными рыжеватыми баками лицо его было симпатично. Серые глаза глядели серьезно и задумчиво. Одетый на нем с немецкой аккуратностью черный форменный сюртук, застегнутый на все до последней пуговицы, при этом мягкая, предупредительная манера и вежливость сделали бы честь любому и выше по положению чиновнику, заседающему не на Куть-Малдинской станции.
Тот, кто проезжает тысячеверстные пространства на почтовых, кто видит только спину ямщика, смазку дегтем перекладной, и молча испытывает скучнейшую процедуру перебрасывания на каждой станции вещей из одной повозки в другую; кто, кроме обычных фраз: «Запрягайте», «Пошел скорее», «Не спи на козлах» и т. п., не говорит всю дорогу, тому весьма понятно, как хочется размять свой язык или услыхать живое слово, когда встретишься с личностью, хоть сколько-нибудь напоминающею интеллигенцию. Этот Карл Иванович показался мне субъектом не из доморощенных писарей; хотя далее станционного смотрителя он и не пошел, но, по-видимому, он сохранил за собою те хорошие качества, которые даны ему не происхождением или высоким образованием, а самою природою, поставившей его этим в ряд с теми людьми, при встрече с которыми вы охотно протянете им руку и весьма рады с ними поговорить.
- Вы, вероятно, смотритель? - обратился я к нему возможно приветливее и, подавая руку, попросил его садиться и напиться со мною чаю, так как тут же внесли самовар, о котором я даже и не говорил, но потому что такой уже заведен был здесь порядок.
Несмотря на XIV класс и форменные пуговицы, даваемые станционным смотрителям в ограждение их от «оскорбления действием», он как-то нерешительно протянул свою руку, едва дотронувшись пальцами до моей руки, и только после настойчиво повторенной мною просьбы решился сесть против меня на край табуретки.
- Та́, я смотритель, г. полькофник.
- Давно вы станционным смотрителем? - спросил я его.
- Двадцать пять ле-ет, г. полькофник, - растягивая слова и с сильным немецким акцентом отвечал мой Карл Иванович.
- Как 25 лет? и неужели все здесь? - спрашивал я его, припоминая, что в 1873 году, проезжая здесь, я его не видел.
- Никак нет, стесь я тесять лет, а раньше был в Семипалаты-ынске тоже на станции.
«Ну, - подумал я, - и десять лет выжить в такой трущобе сто́ит любого юбилея, и нужно для этого иметь большой запас мужества и действительно немецкое терпение. Кругом глушь, два-три киргиза-ямщика, вот и все народонаселение».
- Откуда вы родом? - спросил я, невольно заинтересовавшись этою личностью.
- С Ры-ыга, г. полькофник.
- Что же, у вас есть родные?
- Никак не-ет, никофо нет, никофо, - как-то грустно ответил он.
- Ну и не желали бы съездить в Ригу, не соскучились об ней?
- Нет, г. полькофник. Затем я поеду туда? Мне стесь лючше. Нашальство тоброе, пораток; а там? не снаю, как сказать: снаешь, что Госутарь у нас русский, спрафедливый. Ему фсё равно: русский, нэмец, татарин, шид - фсё подданные. Ну а нашальство нэмецкое, что по русскому там сакону телаешь, ты финофат, а как же, г. полькофник, сакон нарушать нельзя. Да и народ стесь тоже хороший. Я фот тоже совсем ру-усский, да фот кафарю фсё плёхо, и не снаю, зашем так?
«Что было бы, - пришло мне почему-то в голову, - если б услыхал этого обрусевшего немца „коварный друг“, мечтающий о германизации чуть ли не целого мира? В какую бы страну он изгнал бы его?»
Насколько, однако, этот Карл Иванович обрусел, можно судить по следующему не лишенному комизма случаю.
Возвращался я назад через эту станцию уже в сентябре месяце с милейшим человеком и веселым рассказчиком, инженером г. Калининым. Войдя в юрту, попутчик мой, ежась от холода, обратился к тому же смотрителю с вопросом: «Нет ли рюмки водки?»
- Помилюйте, господин, расфе собака мясо карау-улит? - как-то не то застенчиво, не то грустно, но совершенно серьезно ответил Карл Иванович.
Мы с Калининым так и прыснули от смеха.
Ну чем же он не русак? - спрашиваю я вас. Ведь тут, если хотите, сказался и юмор, присущий русскому человеку, и его традиции.
Напившись чаю, вдоволь наговорившись с смотрителем, я готов был, несмотря на темноту ночи, ехать далее, желая добраться наконец до обетованного Каракола, чтобы скорее окунуть свои раны в целебные воды Иссык-Куля или в те источники, на какие укажет врач.
- Ну, теперь можно ехать. Прикажите запрягать лошадей! - сказал я смотрителю, зная, что до самого Каракола дорога ровная.
Моментально вскочив с кончика табуретки, вытянувшись как во фронте, он с озабоченным, умоляющим лицом стал просить меня остаться ночевать.
- Господи-ин полькофник! У меня лёшади фсегта котофы; прика-ашете, сейчас сопрягают. Но пожа-алюста, г. полькофник, не поешайте: фода, большая фода. Фот эта Куть-Мальтинка, какая решонка, курица на прот ходыт, а и та, глю-упая, тоше са тругими, неапрятности телает. Тарога харошая была, а тепер фот ямы, кочки, а ночь темная; ви не старофы. Пашалюста, г. полькофник, а у меня фот, исфольте глядеть, лёшади катоф, прикашете, сейчас запрягайт будут. Сам профожайт буту, а лючше остайнтесь, - начал упрашивать меня этот «совсем русский».
Уступая такой категорической и основательной просьбе и подумав, что, действительно, куда ни шла одна ночь, я решил остаться и подождать рассвета. Поблагодарив заботливого о моем «старофье» Карла Ивановича, я просил его пораньше разбудить меня и велеть приготовить к тому времени самовар.
- Будьте пакойны, г. полькофник, фсё пудет катофо, - ответил предупредительный немец и, раскланявшись, ушел.
Едва засветлел восток, как на столе появился шумевший самовар, а за ним у двери вытянулся исправный смотритель, все такой же чистый, опрятный, но с несколько утомленным лицом. Оказалось, что, опасаясь опоздать и тем нарушить немецкую аккуратность, он совсем и не ложился спать.
Утро было свежее, бодрящее. Бродившие ночью по вершинам гор тучи рассеялись, и покрапывавший было дождь перестал. День обещал быть вёдренный. Пока я напился чаю и собрался, уже совсем рассвело. Колокольчик под дугою резко позвякивал, давая знать, что пора ехать.
Простившись с Карлом Ивановичем, я с величайшим удовольствием уселся в повозку в ожидании той поистине волшебной картины, которая скоро должна была развернуться перед моими глазами. Озеро Иссык-Куль, хотя оно лежит не далее пяти верст от станции Куть-Малды, еще не видно. Оно закрыто высоким берегом и предлежащими холмами.
Дружно взяла тройка, почуяв, что ей на этот раз не придется натуживаться и задыхаться, вскарабкиваясь на утесы, и отбивать свои цепкие ноги о крепкий камень. Звонко залился колокольчик. Восток вдруг окрасился багровым заревом. Дорога, извиваясь узкой лентой, как бы стремилась к этому чудному зареву. Вдруг вдали с юга ярко блеснула, точно отполированная сталь, светлая полоса, которая все более и более увеличивалась по мере движения моего вперед; наконец, раскрылось предо мною громадным зеркалом во всю ширь и мощь свою обширное водное пространство. Озеро Иссык-Куль представилось тут во всем своем величии и дикой красоте.
От необычайной тишины и неподвижности воздуха вся эта масса казалась стеклом, переливающимся различными оттенками. Ярко-голубая и совершенно прозрачная поверхность озера незаметно переходила в цвет аквамарина. Отблески всплывавшего солнца золотили те струи, которые попадали под лучи его; то вдруг резко выделялась темно-фиолетовая или изумрудная полоса и, как будто застывши, ложилась гранью между светлыми отливами воды. Через несколько секунд, как в калейдоскопе, все оттенки меняли свои цвета и очертания. Подобное явление можно видеть здесь только очень рано утром, когда воздух не шелохнется. Начиная же с 9-10 часов вследствие периодического западного ветра, дующего до двух часов, на озере являются белые «зайчики». Это пенистые волны, бегущие одна за другою и увеличивающиеся все больше и больше на вспучившейся водной поверхности. Озеро принимает тогда цвет совсем темный. Прибой к берегам раздается сильным рокотом, выбрасывая пену бахромою, расстилая водоросли и выкидывая песок, содержащий в изобилии магнитный железняк, ракушки и пр.
Около двух часов пополудни озеро как бы отдыхает, но ненадолго. Оно вдруг вновь начинает шуметь, вздыматься и гнать свои сердитые волны, но уже с востока на запад, вследствие ветра с неугомонного Сен-Таша. Это продолжается приблизительно до 6 часов вечера, а иногда, как случилось, напр., во время моего плавания на Кой-Сару для рассмотрения предполагаемого подводного города (о чем расскажу ниже), - и всю ночь.
Слева тянулись громоздящиеся одна на другую высоты Кунгей-Алатау, с ползавшими на них белыми облаками разнообразной и причудливой формы. Последние казались то громадными клочьями ваты, то исполинскими белыми животными, и, разорвавшись на несколько отдельных клубов, являлись точно вылетевшими после залпа из каких-нибудь чудовищных орудий для истребления рода человеческого, каких современная цивилизация и техника еще, слава Богу, не придумали.
Справа, где-то далеко-далеко и высоко за южным берегом озера, закрытые легкой дымкой как будто кисеей, высятся перевалы Семис-Беля, Улахола, Кумурлена и других великанов Тиан-Шана с снежными вершинами, которые, перемежаясь с оголенными от снега скалами и утесами, обрамляются ими точно прихотливо вытканные и разорванные кружева. Все это вместе взятое упирается в голубой купол небесного свода, который, в свою очередь, из такой роскошной рамки, кокетливо смотрится в зеркальной поверхности озера.
Уверяю вас, благосклонный читатель, что будь я даже величайшим художником, я все-таки не решился бы перенести эту поистине волшебную картину на полотно. Самое артистическое произведение показалось бы только слабым подражанием природе; даже в случае удачного снимка ему бы, пожалуй, и не поверили, а подумали бы, что это фантазия художника. Оно, впрочем, и понятно, так как только всемогущая воля Творца могла вполне придать такую красоту Своему творению.
Весь путь до самого Каракола или, вернее, до села Преображенского (25 верст от города) идет по берегу озера, то приближаясь, то удаляясь на незначительное расстояние от него. Местность здесь ровная, преимущественно каменистая, но по мере удаления к востоку, начиная от станции Чот-Кал, идет довольно значительными увалами, также хотя покрытыми дрясвой, но почва уже и здесь весьма удобна для обработки, чем пользуются, впрочем, только кочевники. Русского элемента здесь пока не видно.
Отроги Кунгей-Алатау, раскинувшись амфитеатром из разнородных по высоте, колориту и очертанию горных групп, выдвинулись вперед, и из-за них выглядывает главный хребет, приближающийся все более и более к озеру. Между Чалпан-Ата и Курумды он высунулся в озеро мысом, усеянным каменными осыпями. Здесь дорога извивается по самому берегу полукругом настолько узкою полосою, что два экипажа не могут разъехаться. Это неудобство, впрочем, легко устранить, уширив дорогу, что не представляет никаких затруднений.
При выезде из этой полосы на берегу торчит, неведомо чьей гигантскою рукою, когда, откуда и зачем занесенный, одинокий камень-великан.
Киргизы считают этот камень священным, воздвигнутым будто бы в честь и память какого-то праведника, о котором они сами ничего не знают. В известные свои праздники они совершают здесь жертвоприношения, отчего он весь покрыт костями различных животных.
Нельзя не пожалеть, что и этот памятник, священный в глазах аборигенов, не избег участи «заборов» и испакощен всевозможными пасквильными надписями какого-то русского грамотея.
Не лень же, в самом деле, мчась на почтовых, останавливаться в такой глуши и излагать свои «таланты». Ох, опять петербургский дворник пришел на память…
Чем дальше вы двигаетесь отсюда, тем шире развертывается приволье для поселений, особенно в тех местах, где расположены почтовые станции.
Нужно, впрочем, заметить, что первая половина пути около ста верст от Буамского ущелья до Курумдов беднее водою не только для жителей, если бы они тут были, но также в смысле орошения полей. Тут поля, как я сказал выше, обрабатываются киргизами и питаются исключительно росами, влажностью от близкого соседства озера и выпадающими иногда дождями. Зато вторая половина пути как будто старается вознаградить себя обилием воды. Много речек с своими разветвлениями с шумом бегут по каменистым руслам, впадая в Иссык-Куль. Чем дальше к востоку, тем чаще, глубже и шире изрезывается долина шумящими и сверкающими потоками. Как часты здесь ручьи и речки, можно судить по числу мостов, едва ли где-нибудь встречающихся в таком количестве. Так, напр., между Уайталом и Преображенским, на расстоянии 23-х верст, перекинуто до 20 мостов разной величины. Из них только незначительная часть служит переездом через овраги. Остальные же перекинуты через речки, почти все называющиеся Аксу (белая вода.)
Начиная с Кунгей-Аксу, все данные для колонизации в наличности. Обилие воды, плодородная почва, обширные луга и пастбища, хвойные леса в ущельях Кунгей-Алатау представляют весьма благоприятные условия для оседлости в этой местности.
Рыбный промысел от озера также мог бы служить солидным источником для благосостояния колонии и мог бы иметь широкое развитие.
Сёла: Сазановка, Проображенское на северном и Сливкино на южном берегу озера особенно останавливают на себе ваше внимание своим достатком и благоустройством. Хорошие дома, из которых весьма многие с тесовыми, гладко выструганными, а то и выкрашенными крышами, небольшие церкви нарядной архитектуры, сельские школы, широкая главная улица, длиною около 1½ версты, с боковыми переулками, закутанными в зелени раскидистых деревьев, наставленные вокруг селений огромные скирды несмолоченного хлеба, - все это является естественными продуктами богато одаренного края, который мог бы дать жизнь и раздолье еще нескольким десяткам таких же поселений.
Не шесть тысяч, считающихся в Иссык-Кульском уезде, русских выходцев из внутренних наших губерний нашли бы здесь приют и довольство, а, может, целая сотня тысяч, если б не эта изолированность от всего мира, если б не отсутствие утилизации естественных богатств страны в виде заводской и фабричной промышленности, и недостаток сбыта произведений земледельческого труда вследствие этого.
Кто бы поверил, напр., видя богатые дома, амбары, ломящиеся от хлеба, щегольские тележки, запряженные прекрасными и сытыми лошадьми, управляемыми краснощекими парнями, одетыми в праздничный день в суконные поддевки и обутыми в сапоги бутылками, - что здешние, по-видимому, обеспеченные люди готовы расстаться с своим благосостоянием и идти искать «новых мест». А между тем подобное явление имело место именно здесь, чему мне пришлось быть свидетелем.
Подъезжая к станции Уайтал, я встретил несколько нагруженных чем-то и выпряженных телег, обращенных оглоблями к обратной стороне. Около возов, вокруг потухающего костра, ютилось человек десять разного возраста и пола. Невдалеке паслись спутанные лошади.
Из любопытства я остановился и подошел к этой группе под предлогом закурить папиросу у костра. Так как до станции оставалось не более версты, то я приказал ямщику ехать туда без меня, сказав, что сам дойду уже пешком. Усевшись тут на камень, я обратился с вопросом к одному еще совсем молодому, здоровому парню, стоявшему поблизости почему-то с поникшей головой:
- Куда путь держите? Везете на продажу что-нибудь? - спрашиваю я.
- Какая уж тут продажа? все, что было, продали за грош с полтиной; только… как кормиться дале будем?.. - нерешительно, переступая с ноги на ногу и вертя в руках снятую шапку, уныло отвечал мне мужик, посматривая вместе с тем на остальных, как бы спрашивая: что говорить?
Эти остальные, видя офицера, отославшего свою повозку вперед и оставшегося незнамо зачем в поле, и чувствовавшие, как я узнал впоследствии, кое-что за собою, почтительно сняли шапки и нерешительно стали подходить ко мне. Они предполагали, должно быть, что приехал какой-нибудь большой человек, а то, пожалуй, и того выше, - не дай Бог, полицейский чиновник. Три или четыре бабы ни с того на с сего вдруг заголосили… «Что за чертовщина?» - невольно подумал я.
- Да говорите же толком, говорите же, что такое случилось, куда и зачем вы едете? - обратился я с нетерпением и все более и более возрастающим любопытством к одному из стариков, еще довольно бодрому, но также печально смотревшему в землю. - Не бойтесь ничего, я не здешний, а заезжий; если вина какая за вами, так мне дела никакого до этого нет, а может быть, какой-нибудь совет еще дам для вашей же пользы.
Это заявление, по-видимому, успокоило странников. Они все подошли ко мне ближе.
- Ну, будет вам голосить-то, - строго прикрикнул старик на вывших баб, - может, и всамделе чего хорошего присоветует нам господин… Как вас величать-то, не знаем, - обратился он ко мне.
- Ну, это все равно, а ты расскажи, в чем дело-то?
Бабы притихли, высморкались в фартуки, а старик, видимо, наибольший между всеми, с расстановкой начал свой рассказ.
- Да ишь ты, какая оказия случилась, - начал мужик, - сами мы россейские, пришли сюда без малого восемьнадцать годов. Вон этот парень, - указал он на того, с кем я прежде говорил, - внук мне будет, - совсем еще малый ребенок был. Мать на руках принесла. Сначала-то как переселились, знамо дело, тяжеловато было. Дичь эта, глушь, народ все не свой, не православный, одно слово - Азия. Сначала как будто даже сумление взяло. Ну а земля-то, видим, хорошая, всего вдосталь. Пашни ли, покосы ли - все есть. Да и лесочек в те поры ближе был. А тут, значит, начальство тоже помогает. Видим, еще пришли два али поболее семейства. Думали, гадали, и порешили строиться, где вот ноне это самое Преображенское. И ничего: что Господа гневить? Построили себе сначала так, небольшие хатки, а как в первый же год Господь уродил хлебушка, продали мы его, чиновник, значит, по хлебной части приезжал, да покупал для солдат, кои в Караколь пришли, цену дал хорошую, не то что ноне, - так срубили настоящую избу и светелку поставили. Скотинушку тоже купили, коров, коней: дешевы они в здешних местах; ну, птицу эту: гусей, значит, кур, уток завели. Рыбешкой этой занялись, только ноне она что-то плохо стала ловиться, знать, вглубь уплыла, потому озеро-то эвона как далеко ушло. Благодарение Богу, всего было довольно. На родину все до́чиста как отписали да звали сюда, так там даже диву дались. Как, мол, так? пошли, почитай, совсем без портов, а тут на-ко, в 2-3 года богатеи стали. Однако в скорости, так через годок с небольшим, и сами сюда переселились, да вот и живут хорошо, нужды не видят…
Тут старик замолчал и задумался.
- Что же вас заставило, в таком случае, уходить от такой благодати? - спросил я старика, - и куда же теперь идете? Разбогатели, что ли, и на родину опять потянуло?
- Ку-у-ды на родину! И прежде-то несладко жилось, а таперя, вот пишут, и совсем плохо. Подати тяжелые, землишка совсем обеднела, такая голодовка, слышь, там, что и Боже мой. А богачества-то у нас вот всего только, что на нас видите, барин. Кака была домашность, все, почитай, задаром отдали, потому кому нужно? у всякова свово довольно; ну и взяли, что дали: куды деться-то?
- Да объясни ты все-таки, ничего я понять не могу. Сам ты говоришь, что восемнадцать лет наживали, всего было много, и вдруг все бросили; а куда и зачем идете, так и не говоришь.
- Да куды идем? Куды Бог приведет, - вздыхая, ответил мужик. Новых местов искать хотели; послали было ходока, да вот слух идет, будто его, как в Верный пришел, так губернатор в острог посадил. «Бродяги вы, - говорит, - боле ничего». Вот таперя нам и невдомек, что тут делать? Эдак и нас всех, гляди, засадят. Может, скажешь, барин, како слово, а мы послухаем.
- Все-таки я ничего не понимаю, старик. Зачем же вам «новые места» понадобились, когда Бог послал всякую благодать на старых? Тут что-нибудь да неладно. Не провинились ли вы все чем-нибудь перед обществом и не составило ли оно приговора об удалении вас? Так ведь в таком случае вы могли бы обратиться к начальству, оно бы разобрало дело и не допустило бы разора и шатания по белу свету, пока не найдете «новых местов». К тому же ты сам вот говоришь, что вашего ходока задержали за бродяжничество.
- Нет-нет, - торопливо заговорил старик, - обчество нас не притесняло; что Бога гневить? Оно и пущать-то нас не хотело, все задерживало. А только мы сами, значит, решили искать новых местов, потому, правду буду говорить: хлеб больно дешев, потому сбыту нет, ну да и… заработков никаких нет… Тут мой старик запнулся, как будто смутившись чего-то, и замолчал.
- Ну, договаривай! что же еще? - настаивал я.
- Нет, ничего. Ваше благородие, так, пустяковина одна; може и всамделе маху дали, - сказал старик, вопросительно посмотрев на остальных, которые также заметно находились не то в недоумении, не то сконфуженные, и только почесывались да вздыхали.
- Ну так вот что скажу тебе, старик, - невольно заподозрив, что он о чем-то умолчал, сказал я, - да и всем вам, ребята; если вы считаете бедою дешевый хлеб, так просто, значит, вас Бог наказал, лишив вас разума. Разве лучше голодать, как ваши земляки той губернии, откуда вы пришли? А ведь они к тому же и подати платят. Кроме того, вы получили по десяти десятин земли на душу; покосы, воды у вас много, такого неурожая, какой бывает в России, поди, здесь и не слыхивали, и пятнадцать лет копейки не вносили в царскую казну. Грех большой вы приняли на себя, и смотрите, как бы вам по́ миру не пойти. На тебе же, старик, двойной грех: ведь жить-то, поди, осталось менее, чем прожил, и вместо того, чтобы удержать молодежь от глупостей, ты еще сам за ними увязался. Думаю, однако, что ты не все сказал мне, потому, может, стыдно и сознаться (в чем я и не ошибся, как узнал впоследствии). Ну да не мое дело, а только советую вам, благо сами напросились: если вины за собою никакой не имеете и не бродяги какие-нибудь, то пока не далеко еще ушли, всего-то пятьдесят верст, вернитесь-ка назад в Преображенское, поклонитесь миру, да, благословясь, займите насиженное гнездо. А что вы потеряли по неразуму вашему, то трудом да с Божиею помощью опять потихоньку вернете, а теперь прощайте, заболтался я с вами, а, поди, лошади давно ждут.
- С Богом, барин, всякого благополучия. Благодарим на добром слове, - сняв шапки и кланяясь, заговорили разом ищущие «новых местов».
Вернулись ли они или нет, - не знаю.
Это самовольное отречение от привольной жизни, дешевый хлеб как причина побега из второй родины, бросание задаром всего нажитого имущества, - все эти мысли толпою теснились в моей голове, и ни одно из этих явлений я не мог понять.
Что за причина? Не кроется ли тут еще какая-нибудь затаенная пружина, которую простой русский человек умеет прятать глубоко и далеко, и не говорит о ней интеллигентному лицу или потому, что тот, может быть, его не поймет, или просто из недоверия, которое гнездится в нашем сером люде ко всякой кокарде чуть ли не с возрождения земли русской.
Что касается до жалоб на дешевый хлеб, то, пожалуй, ведь эти «бегунцы» и правы с экономической точки зрения, если принять во внимание, что изолированность данной местности от густого населения делает сбыт хлеба самым ограниченным.
Ведь и самородки золота когда-то, во времена оны, будучи разбросанными в глухих, не колонизированных еще местах Нового Света и не имея сбыта, не представляли собою в глазах аборигенов никакой ценности.
Казалось бы, что беде от дешевого хлеба можно было бы помочь весьма простым способом. Отчего бы в виде опыта не предоставить, вместо подрядчиков, тем же переселенцам непосредственную поставку провианта для войск и магазинов Иссык-Кульского уезда на артельных началах, за круговой порукой?
Существующая организация всяких торгов с их залогами и другими обрядностями поставок, конечно, неизбежны для больших армий, где требуются миллионы пудов, которые еще нужно перевезти в общей сложности тысячу-другую верст. Хотя подобные операции также дают «хлеб», но только денежным тузам и кулакам на счет бедняков, однако зло это неизбежно при установившейся системе вообще.
Здесь же, где весь уезд на ладони, где каждый житель селения, со всем его движимым и недвижимым, известен администрации, и где, наконец, при избытке хлеба и небольших расстояниях трудно допустить несвоевременную его доставку, а тем более недоброкачественность продуктов, - здесь, я говорю, все маклаки, пользующиеся почетом у заправителей «по хлебной части», право, могли бы быть «не у дел» на счет того люда, который ежегодно орошает землю своим п́отом и в вознаграждение за это смотрит только, как скупщики забирают за бесценок плод его труда и без всякого «труда» получают из казначейства двойные, а то и большие цены только за то, что они могут внести залог, который здесь, благодаря вышесказанным условиям, не имеет никакого значения.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ОКОНЧАНИЕ ГЛАВЫ XI
Описания населенных мест (Семиреченская область): https://rus-turk.livejournal.com/555456.html
Карта (Ряд III. Лист 10. Верный, Пишпек, Пржевальск): https://rus-turk.livejournal.com/633017.html