По Окраине: Путевые очерки П. И. Шрейдера. 3
По Окраине. (От Ташкента до Каракола). Путевые очерки. - СПб.: тип. В. В. Комарова, 1892.
П. И. Шрейдер. По Окраине. Путевые очерки. - СПб.: тип. В. В. Комарова, 1893.
Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII (начало). Глава VII (окончание). Глава VIII. Глава IX. Глава X (начало). Глава X (окончание). Глава XI (начало). Глава XI (окончание). Глава XII. Глава XIII (начало). Глава XIII (окончание). Глава XIV (начало). Глава XIV (окончание).
Синим цветом выделен текст стр. 23 и 24 - это один из 7 листов, не прошедших финальную цензуру (?) и отсутствующих в обоих известных нам экземплярах книги 1893 года издания.
Глава III
Вид г. Чимкента с севера. - Снаружи и внутри. - Казармы из глины. - Претензия на глубокомыслие. - Незнание русского солдата. - Беззастенчивое и неблагодарное отношение к нему. - Результат недомыслия. - Черняевская казарма. - Космополитический сад. - Дорога из Чимкента. - Станция Манкент, или Аксу. - Вода. - Небывалое разлитие. - Утопленники в р. Чирчике. - «Вечный мост». - Дорога в г. Аулие-Ата. - Пропадающие земли. - Возможность колонизации русскими поселенцами. - Польза ее для страны и киргизов. - Г. Аулие-Ата. - Сартовский базар. - Обманчивый вид. - Мертвенность среднеазиатских городов. - Завоевание г. Аулие-Ата. - «Белый изумруд». - Полковник Шеметилло как человек и офицер. - Русский солдат под его командою. - Отчаянные атаки бухарцами Самаркандской цитадели. - Боевые подвиги полковника Шеметилло при защите ее. - Кончина его. - Заслуга полковника Шеметилло с точки зрения общегосударственной. - План неприятеля и авторы плана. - Зарабулакский бой. - Разгром бухарского эмира и его последствия.
При приближении к г. Чимкенту со стороны Оренбурга или Сибири, он представляется издали довольно красивым.
Белые квадратные, прямые линии и угольники казарм разместились на высящейся крепости. Среди них поднялся купол с блестящим крестом маленькой-премаленькой церкви, гордо стоящей над разбросанными внизу в городе русскими домиками и сартовскими саклями, покрытыми, если смотреть сверху, зеленым ковром деревьев, как будто павших ниц перед подножием православного храма и доблестью русского солдата. Все это составляет прекрасный ландшафт для пейзажиста. К сожалению, он красив только издали. Если же вы войдете в крепость и вглядитесь поближе в эти белые квадраты казарм, то убедитесь, как внешность часто нас обманывает и заставляет разочаровываться. Снаружи бело, светло и приглядно, а внутри, - спросите живущего в этих глиняных мазанках, всосавших в себя всевозможные миазмы, - гнездо разных болезней, источник постоянного и непроизводительного ремонта. Двадцать лет прошло с тех пор, как русское знамя, водруженное закорузлой рукой солдата, взвилось над степями и горными вершинами отчизны Тамерлана и колыбели мусульман. Выстроили мы в 700.000 р. ярмарку, чрез 2 года обращенную в склад всякого старого хлама, и в 100.000 р. биржу, представляющую ныне арену для заезжих акробатов и для маскарадов ташкентского полусвета, а виновник торжества русской державы на далекой окраине и до сих пор безропотно ютится в глиняных серых горшках.
Один из бывших заправителей этого дела (слава Богу, его уже нет) однажды выразился так: «Солдату нужны не дворцы, а лачуги». Что сей муж хотел этим сказать, я думаю, он и сам не знал. Если он рассчитывал на глубокомыслие, то очень неудачно. Недомыслием звучит подобная фраза и больше ничем. Такое неопрятное отношение к нашему отличному солдату доказывает, что он его совсем не знал. Не воображал ли этот остроумный олимпиец, что, живя в здоровом, сухом помещении, солдат может изнежиться до такой степени, что не в состоянии будет переносить лишений и житья под открытым небом в случае военного похода?
Грубая ошибка и невежество. Неисчерпаемая наша военная история доказывает, из какого материала сколочен русский человек. Гвардия, помещающаяся во дворцах - казармах, не ослабела, не упала духом в мокрых траншеях Плевны и снежных завалах Балкан. А кому же сей муж обязан был своим положением, если не тому же, обреченному жить в норах; не обязан ли он не своим сомнительным талантам, а тому же солдату, что достиг ступеней, по которым вошел в палаты с паркетными полами?
Какая беззастенчивость, какая непростительная неблагодарность! Наконец, он не подумал о том, что благоприятные гигиенические условия сберегают здоровье солдата, а следовательно, живую силу, и уменьшают расходы казны на содержание больных в госпиталях. Я не распространился бы об этом, если б такое необдуманное мнение прошло мимо ушей лиц поставленных выше.
К сожалению, это мнение, вероятно, принято было так, как желалось автору недомыслия, потому что туркестанские солдатики так-таки все время и жили в лачугах, выстроенных по наружности хотя и по инженерному шаблону, но внутри - заключающих в себе зародыши заболеваний. Отсюда тиф, ревматизм, обвалы стен после дождей и т. п. прелести.
Генерал Черняев, этот друг солдата, приехав в Туркестан в конце 1882 г., ужаснулся, увидав такое безобразие, и, несмотря на кратковременное пребывание здесь, положил ему конец. Он набросал карандашом идею плана, выхлопотал деньги, и в настоящее время Ташкент украсился превосходною каменною 2-этажною под железной крышей казармою для 12-го линейного батальона, оставив этим дорогой по себе памятник. После него подобные здания также сооружаются понемногу.
Не мешало бы тот лоскуток бумаги, на котором начерчены были завоевателем Ташкента наброски, в первообразе сохранить как один из исторических документов, которыми потомство может и поинтересоваться.
Г. Чимкент перерезывается р. Сайрам, которая, вытекая из недр гор и не успев пробежать большое расстояние по грешной земле и, следовательно, не восприяв всех ее нечистот, блещет еще как кристалл. Температура ее не превышает +10 °R, так что самые крепкие натуры, купаясь, едва выдерживают несколько минут. На этой же речке раскинулся небольшой, но прелестный садик, приобревший название космополитического. У него несколько паспортов. По занятии Чимкента осенью 1864 года завоеватель его поселился в нем и купался там в реке, почему и назван был Черняевским. Когда Черняев был отозван, практические люди назвали сад Романовским, хотя он не знал о его существовании. По приезде генерала Кауфмана, была даже прибита вывеска «Кауфманский». Когда узнали о назначении генерала Черняева в 1882 г., вывеску долой - и сад опять стал Черняевским.
Прелестно! Петербургская полиция, верно, причислила бы его к подозрительным… Какой паспорт он теперь имеет, - не знаю.
Дорога из Чимкента, составляющего узел путей в Оренбург и Сибирь, разделяется. Одна линия идет влево по пустыне к долинам Бугуня и Арыса, а вторая вправо по волнообразной местности, образуемой отрогами и предгориями приземистых Каратауских гор.
Опаленные солнцем, без всякой растительности и жизни, эти возвышенности представляются путнику скучными нагромождениями, а тончайшая пыль, прокрадывающаяся во все поры, как между Ташкентом и Чимкентом, раздражает нервную систему.
Только изредка небольшие сады, разбросанные зелеными пятнами вокруг кишлаков и караван-сараев, и закопченные юрты киргиз, показывающиеся как будто стоги сгнившего сена из-за пригорков, - напоминают, что тут живут люди.
Подъезжая к станции Манкент, еще издали я услыхал какой-то непонятный шум. На вопрос мой ямщик флегматично ответил: «Аксу» (река, белая вода). Оказалось, что эта ничтожная речонка, по примеру всех здешних рек, беспримерно разбушевавшихся в 1886 году, также разлилась на огромное пространство, своротила лежащие на ее пути камни, прорыла несколько русл и решительно преградила дальнейший путь. Переезжать без риску не было никакой возможности. Если уж не свернуться силою течения, то не вымочить вещи, заливавшею повозку водою, никак нельзя. Предусмотрительные сарты, рассчитывающие на верный «силяу» (плату), явились к услугам с своими арбами на высочайших колесах. Едва отъехав от станции, пришлось все вещи вновь перекладывать на эту первобытную, но практичную колесницу, чтоб перебраться на другой берег. Вода, вода и вода.
Начиная от Ташкента, где ежедневно приходилось слышать: «Сегодня в Чирчике утонуло столько-то», где в конце концов в течение 2-х недель утонуло 40 человек, и до самого въезда в долину Иссык-Куля, конечную цель моей поездки, - все та же вода составляла предмет всеобщих толков, предупреждений, остановок и несчастий.
Благодаря Чирчику, напр., сообщение Ташкента с окрестными селениями и Ферганой, особенно для сартов, было прервано. Пресловутый вечный мост по своей конструкции и постройке и ранее служивший вечным напоминанием, что не все мосты строятся для того, чтоб по ним ездили, - окончательно рухнул. Приближаясь к г. Аулие-Ата, местность становится всё более и более неровной, представляя собою подъемы, спуски и извилины, хотя и не особенно большого уклона. Справа, как будто в дымке, начинают высовываться снежные вершины горных хребтов с своими прихотливыми, разнообразными узорами. Чаще и чаще пересекают дорогу хрустальные воды быстро бегущих, как будто спешащих куда-то горных ручьев и речек, либо теряющихся в степном пространстве, беспредельно и пустынно раскинувшемся к северу от дороги, либо кидающихся в объятия более солидным рекам, плавно несущим свои волны. Не стану утомлять внимание читателя номенклатурой, описанием направления и детального построения гор, урочищ, рек и т. п. Оро- и гидрография местности не входят в программу моих беглых записок [Интересующимся этими сведениями рекомендуем обратиться к весьма почтенному, отчасти компилятивному труду г. Маева (см. Топогр. очерк Турк. края за 1882 г., стр. 7-11) и прекрасной по своей точности и полноте геологической карте гг. Мушкетова и Романовского, составленной не по расспросам, а по личным исследованиям. Карта Военно-топограф. отдела Туркестанского округа также представляет ценный труд здешних съемщиков.].
Местность, разрезанная почтовым путем, почти до половины дороги к Аулие-Ата до Чакпака оживляется попадающимися аулами киргизов и пасущимися стадами, преимущественно с южной стороны дороги как ближайшей к горам, куда кочевники уходят для летних пастбищ. К северу же незначительные возвышенности Каратау крайне мертвенны. По-видимому, они ожидают культуры, имея для этого все данные. На станциях мне говорили с большою завистью, что места даром пропадают, зарастают только пыреем, а «коли пахать, то хлеба не оберешься, а вода всегда есть».
Казалось бы, что при таких условиях колонизация этой местности русскими выходцами значительно оживила бы пустыню, какою она в настоящее время представляется. О стеснении киргизов едва ли может быть речь, так как сколько бы вы ни дали им земли, при беспорядочном пользовании ею им всегда будет мало. Нередко можно встретить весьма небольшой аул, который имеет каких-нибудь 50-100 гол. скота, а то и менее, а между тем разбросанный на десятки верст. Кроме того, благодаря подобной системе пользования землею или, вернее, отсутствию всякой системы, к кочевому населению никогда не привьется хотя проблеск оседлой жизни или по крайней мере привычка делать запасы на зиму для довольствия скота; отсюда периодические бедствия и разорение киргизов от бескормицы, особенно после джута (урагана).
Равнины, представляющие собою необозримые пространства для пашен, сенокосных лугов и выгонов, хотя и остающиеся без всякого возделывания, весною и в начале лета служат для киргиза, имеющего хорошие даровые пастбища, главною приманкою для ничегонеделания и причиною апатичного ожидания, что будет зимою с его скотом, главным источником его богатства и благосостояния.
Развитие русских поселений, наглядный, так сказать, пример обработки земли в возможно больших размерах, значительно увеличило бы экономические силы сельского хозяйства и оживило бы полуденную страну. Вместе с тем густая колонизация доказала бы аборигенам-кочевникам всю пользу заготовления запасов путем земледелия.
Нередко приходится слышать, что в подобном случае пришлось бы стеснить киргизов и, пожалуй, обездолить их. На первый взгляд, может быть, это и верно, так как по необходимости нужно было бы отрезать у них часть земель; но, с другой стороны, ущерба от этого никакого не получилось бы, потому что этими участками киргизы пользуются только вследствие того, что они никому не принадлежат. За примером недалеко ходить: в Степном генерал-губернаторстве, особенно в Семиреченской области, с каждым годом колонизация все более и более увеличивается. Переселенцы из внутренних губерний России, выходцы из Кульджи в числе 70.000 душ покрыли селениями огромные пространства, и именно те самые, на которых прежде разбрасывались табуны кочевого населения. Казалось бы, последнему деваться более некуда, а между тем сотни тысяч голов скота по прежнему в корме не нуждаются и исторически сложившаяся кочевая жизнь киргизов не страдает, притом рядом с пашнями и лугами оседлого населения поля изрезались арыками и покрылись колосьями всевозможного хлеба, засеянного киргизами. Здесь также вы увидите стоги шелковистого сена, которое оказалось принадлежащим киргизам. Они наконец убедились, что одного подснежного корма далеко не достаточно для сохранения своих табунов от гибели зимою. Конечно, запасы хлеба не имеются в таком количестве, какое необходимо для прокормления скота всю зиму, но раз начало положено, можно надеяться, что оно будет более и более развиваться. Причина этому есть, если не ошибаюсь, именно увеличение оседлого населения (пример - великое дело), а вместе с тем невольная обработка и орошение той земли, которая прежде по ненадобности представляла собою обожженный солнцем пустырь.
Темная, густая зелень покрыла г. Аулие-Ата. Кроме разросшихся деревьев, преимущественно тала и тополя, ничего нельзя видеть. Только въехав в первую улицу, которая также выражается широкой аллеей, начинают изредка попадаться все из той же глины домики, прячущиеся за ветвями, как неопрятно одетая девушка, стыдящаяся за свой непривлекательный костюм.
Протянувшись почти с версту, мимо довольно красивых, но опять-таки только по внешности, казарм местной команды, мимо городского бульвара, обыкновенно пустого, и постепенно разваливающейся крепости, бывшей охранительницы мусульманского святого отца (аулие - святой, ата - отец), зеленая улица круто поворачивает направо, в более открытое место с вытянувшимися в ряд небелеными приземистыми домиками, крошечною в виде крестика церковью, более похожей на часовню на небольшой площадке.
Это - средоточие русского населения, состоящее из уездной администрации, воинского начальника с офицером и десятка-другого промышленников. На окраине разбросаны сакли сартов с неизбежными навесами из камышевых плетенок, изображающими лавки с кишмишем, фисташками, кусками баранины, ножами в кожаных чахлах, кусками бязи (бумажная материя), дешевого ситца, мешками с ячменем, рисом, просом, кошельками сартовского изделия и др. галантерейными вещами в азиатском вкусе. Тут же к одному боку приткнулась печь, где готовятся лепешки, пельмени и греются кунганы (медные чайники), для желающих напиться мутной жидкости, именуемой чаем. Собаки, бродящие около этих магазино-кафе-ресторанов, голодные, с высунувшимися ребрами и поджатыми хвостами, выглядывающие плохо лежащий кусочек; уткнувшиеся тупыми глазами в землю бараны; лежащий в ужаснейшей пыли верблюд, с вечной своей зеленой жвачкой и с нестерпимой вонью, - все это довершает оживление картины гостиного ряда.
Вот и весь город, кажущийся издали, благодаря русским садам, чем-то грандиозным и манящим.
Зеленые волны предгорий Александровского хребта, величаво поднимающегося с восточной стороны города и сверкающего издали своими белыми вершинами (в это время они еще были покрыты снегом), возбуждают в усталом путнике интерес, заставляют его торопить ямщика скорее добраться до такого привлекательного оазиса, и… каково ваше разочарование, едва только вы въехали в эту замаскированную столицу уезда. Вообще, все наши среднеазиатские города, если только можно назвать их этим именем только потому, что там есть городничий и околоточный, на свежего человека, пока он не обживется, производят странное, тяжелое впечатление.
Жизнь в этих городах как будто замерла. Днем улицы пусты, разве только опять-таки какая-нибудь тощая собака лежит посреди улицы или, подняв голову, жалобно воет, или пробежит вспотевший солдатик к «командеру» с засаленной разносной книжкой, или сонно прокачается на верблюде темно-бронзовый киргиз с откинутым от жара назад малахаем.
С окнами, закрытыми от палящего зноя кошемными ставнями, дома кажутся заколоченными, точно эпидемия какая-нибудь налетела и уничтожила всякую жизнь. Вечером это впечатление еще более усиливается: та же пустота, домов за растительностию не видно, только высятся деревья, окруженные серыми глиняными стенами. Кладбище да и только!
В этом отношении и Ташкент, не смотря на свое многолюдство и претензию на азиатский Париж, мало уступает уездным городам Средней Азии. Только днем еще заметно служебное движение, да в базарные дни двигаются чалмы и малахаи.
Говорят, прежде жизнь была другая; не знаю.
Гор. Аулие-Ата, занятый в 1864 г. отрядом генерала Черняева после энергической защиты, составлял один из крепких заслонов бывшего Коканского ханства для дальнейшего нашего движения вглубь Азии.
Главная сила этой крепости, в которой находится могила какого-то святого отца, весьма чтимого мусульманами, заключалась в фанатизме защитников, не щадивших своей жизни для сохранения святыни от нашествия гяуров. С падением же этого города, так же как и Азрет-Султана в Туркестане, поклонники ислама увидели гибель своего могущества, так как, возложив надежду на своего патрона, жители и все мусульмане г. Аулие-Ата считали его непобедимым. Плохо же они знали русского солдата. Православный крест на нем да несокрушимое «рад стараться!» оказались сильнее всякого мусульманского святоши.
Как всякая народность, какого бы вероисповедания ни была, имеет историю своих праведников, так и чалмоносцы в особенности имеют свою богатую легендами историю святых, обыкновенно разукрашенную широкой фантазией восточного воображения. Иногда, впрочем, сказания о заслугах их праотцев, причисленных к лику святых, носят характер крайне туманный, а то и комический. Много я расспрашивал у старцев-мусульман: чем замечательна и угодна была Аллаху и пророку его, Магомету, жизнь Аулие-Ата? Рассказы их были крайне разноречивы и сбивчивы, но все сводились к одному знаменателю: «Ой, бой! это был святой, молился много, мылся шасто, ошень шасто (часто) и был такуй шистым (чистым), белым, настояшший зумруд».
Кроме этою предания о дальнейших подвигах белого изумруда я так и не добился.
Воспользовавшись невольной остановкой в Аулие-Ата, я не ног упустить случая познакомиться с одним из славных защитников Самарканда в 1868 г., когда столица Тамерлана, только что занятая нашими войсками, едва вновь не попала в руки бухарцев, - полковником Шеметилло.
С большим усилием сбросив с себя пыль, буквально впившуюся куда только было можно, я отправился к туркестанскому ветерану. Едва вошел я в переднюю, как увидал стоящего на пороге штаб-офицера в белом кителе и с георгиевским крестом. Чуть-чуть сгорбившись, он казался менее ростом, чем был на самом деле. Несколько болезненный вид, сильная проседь делали бы его старее настоящих лет, если б не черные блестящие глаза, смотрящие прямо в упор, как будто желают проникнуть в душу человека. Так может смотреть только человек с спокойною совестью. «Здравия желаю, ваше в-дие, добро пожаловать в убогую хату», - раздался чистый и, если можно так выразиться, честный голос.
Какие высоконравственные, религиозные мысли, проникнутые всеобъемлющею любовью к человечеству, чуждые всякого меркантилизма и расчета, пришлось послушать от человека, который всегда так бесстрашно смотрел в глаза смерти и большую часть жизни дышал испарениями человеческой крови. Вместе с тем какою твердостью, ясностью, правдивостью и высоким достоинством звучала его речь, когда она касалась таких лиц, при разговоре о которых практические люди ограничились бы дипломатическими увертками.
Два часа, проведенные с этим человеком, пролетели как ясный луч, блеснувший из-за серых туч невеселой туркестанской жизни.
С военной стороны, полковник Шеметилло, ныне аулие-атинский воинский начальник, принадлежал к числу тех военных людей, для которых вся академическая программа заключается - в знании солдата, толковой, разумной любви к нему и умении развить в нем те нравственные и боевые качества, которые всегда, во все времена и царствования, составляли главную силу нашей армии и приобретали уважение даже среди врагов. Высокая преданность своему долгу, находчивость в критический момент боя, необычайно верная оценка тактических и стратегических условий и, наконец, беззаветная отвага, не позволявшая хотя бы на минуту подумать позаботиться о собственной безопасности, - вот те качества, которые выработались в полковнике Шеметилло не профессорами, теоретиками, а действительно боевою практикою в горах Кавказа, пустынях Туркестана и чисто психологическими побуждениями. Русский солдат, руководимый таким «командиром» [Полковник Шеметилло во время осады командовал ротою 6 Туркестанск. линейного батальона.], конечно, не считает врага. Ему нет никакой надобности знать, что он идет один на 20, а то и более человек. Вся его тревога заключается только в заботе «как бы потрафить начальству», а достижимо это или нет, добежит ли он до такого-то кургана ила ямки сквозь строй перекрестного огня, сверкающих шашек, или остановит ли напор вдесятеро сильнейших разъяренных фанатиков грудью своею, задыхающеюся от истомы и жары, а то и от потери крови, текущей из раны, им самим даже не замеченной, - это для него как будто вещь посторонняя. О подобной адской обстановке он и не думает. «Ротный приказал!» - вот и весь разговор.
Не отнимая заслуг от других защитников осажденного Самарканда в 1868 г., справедливость, однако, требует сказать, что полковнику Шеметилло (в то время штабс-капитану) выпала самая тяжелая, но вместе с тем и самая славная доля.
В течение всей осады ему пришлось с постоянно тающею от потери людей ротою выдержать несколько десятков атак сплошной массы как будто одуревших бухарцев, кидавшихся в многочисленные проломы крепостной стены, остававшейся за убылью и без того ничтожного гарнизона совершенно открытою.
Готовые уже торжествовать победу, чалмоносцы вдруг натыкались на маленькую, но какую-то демоническую кучку людей, ощетинившихся окровавленными штыками и разбивавших приклады ружей о бритые головы.
Как бурный прилив бушующего моря, ударившись об едва виднеющуюся скалу, с ревом и пеной откидывается назад, чтоб снова наткнуться на встретившуюся преграду, так тысячная толпа фанатиков упорно стремилась смять и обратить в прах легендарную роту бесстрашного Шеметилло. Бывали моменты, когда он с болью в сердце видел, что вот еще минута, и «для героев будет невозможное», как выразился незабвенной памяти Царь-мученик, получив донесение о падении Севастополя; - но находчивость богатыря командира, не дающаяся никакими академиями в мире, вновь поднимала на ноги раненых и воодушевляла ослабевшие ряды защитников: «Ребята, держись! значит (привычка Шеметилло прибавлять к каждому слову) Кауфман идет на выручку». А Кауфман не только не шел, но еще и не знал о катастрофе, так как все посланные комендантом джигиты с донесением были перехвачены и зарезаны, и только один, последний, успел пробраться.
Таким образом, всеми правдами и неправдами, Самарканд продержался до прихода выручки.
Георгиевский крест был наградою этому достойнейшему представителю традиций военной школы 40-50 гг.
Измученный службою и житейскими передрягами, он тихо, безвестно, вот уже 15 лет, проживает в глухом городе, совершенно сроднившись с местною командою, которую, однако, сумел также поставить на такую высоту, что она не испортила бы любую часть [В Ташкенте только что получена печальная весть о кончине полковника Шеметилло. Мир праху твоему, достойнейший человек и доблестный слуга своей родины!].
Инспектировавший недавно по Высочайшему повелению полковник Тимофеев, как говорят, положительно любовался молодецким видом, обучением, стрельбою и умственным развитием этой прекрасной команды.
Заслуга таких героев, как заслуга полковника Шеметилло и генерал-лейтенанта Назарова (тогда он был полковником и командовал линейным батальоном, удержавшим Самарканд), характеризуя самоотверженных личностей, была выразительницею не одних только подвигов, которыми так богата наша военная история; не опасаясь впасть в преувеличение и основываясь на голосе общественного мнения, скажу, что она имела общегосударственное политическое значение, предотвратив катастрофу, которая не замедлила бы разлиться по всей Средней Азии и, пожалуй, отбросила бы нас опять к берегам Урала.
Останавливаюсь на этом весьма важном и интересном эпизоде из осады Самарканда, так как, если не ошибаюсь, ни в официальных донесениях, ни в частных корреспонденциях об нем не упоминалось.
Падение Самарканда повлекло бы за собою утрату, хотя и временную, нашего могущества в туркестанской окраине, да, пожалуй, и в кочевьях оренбургских киргиз.
Весьма вероятно, что оно отразилось бы и в Семиречье, и вот почему: как всякая неудача вообще парализует побежденного, роняет его дух, особенно среди азиатцев, - так победа, хотя бы случайная, временная, воодушевляет его более чем следует, и молва о ней, разносясь с невероятною быстротою из аула в аул на сотни верст, поднимает на ноги всех, кто только может сесть на коня и вынуть шашку из ножен.
В данном же случае все шансы были на стороне бухарцев и коканцев; но… велик Бог земли русской!
План, составленный нашим неприятелем, был самый адский и совершенно верно рассчитанный.
Известно, что после взятия Самарканда покойный генерал-адъютант Кауфман, взяв весь отряд, двинулся далее, чтоб, встретившись в поле, окончательно сломить властителя Бухары, выступившего к Самарканду с многочисленными и свежими войсками. В Самарканде же оставлен был только один линейный батальон и несколько орудий. Такой незначительный отряд, несмотря на весь его героизм, конечно, не в состоянии был бы удержать обширную цитадель, если б главные наши войска совершенно случайно не подоспели на помощь.
План неприятеля был следующий: ни под каким видом не принимать боя, а постоянно отступая, завлечь генерала Кауфмана как можно далее от Самарканда, вглубь безводной степи, и там уже, заключив союз с страшной природой, - открыть огонь.
Конечно, исход боя был бы на нашей стороне, но и только. Все-таки результаты были бы для нас тяжкие.
Самарканд в это время, без сомнения, был бы взят и занят 60-тысячной ордой, осадившей его. По первому известию о падении этого города из Кокана готова была обрушиться вся наличная коканская армия на Ходжент и Ташкент, где оставался ничтожный гарнизон без всякой надежды на какую-либо помощь.
Эта живая лава разлилась бы по всей степи и по всем укреплениям, которые, если бы не были взяты с боя, то, во всяком случае, отрезанные от всего мира тысячеверстным пространством и оказались бы на неопределенное время в критическом положении.
Азиатский Ташкент уже точил ножи. В русском городе все оставшееся население перебиралось в крепость, которая, в свою очередь, за неимением достаточных сил для вылазок и продовольственных запасов для сидения, пока из России не подоспеет выручка, - также подверглась бы печальной участи.
Что касается до отряда генерала Кауфмана, то, выступив из Самарканда, он имел на каждое ружье только по 100 патронов, которые были бы все израсходованы, и войска даже в благоприятном исходе боя, благополучно вернувшись в Самарканд, но имея одно холодное оружие, не могли бы его занять обратно.
О пополнении же боевых припасов из осажденного, а может быть, опустошенного русского Ташкента, да еще по дороге, усеянной восставшим населением и рыскавшими шайками, нечего было и думать. Вот в каком положении мы были там в июне 1868 года. Но, повторяю: велик Бог земли русской!
Вышеизложенный план был предложен бухарскому эмиру умными и энергичными беками Шаара и Китаба Джура-беком и Бабабеком [Оба они в настоящее время полковники русской службы и живут в Ташкенте, предаваясь мирным занятиям.].
Эмир сначала согласился, но потом не выдержал характера. Едва только наш отряд дошел до Зарабулакских высот (60 верст от Самарканда), где расположены были бухарские полчища, как вместо отступления эмир, вероятно, понадеявшись на превосходство в числе своей армии, принял бой в открытом поле.
Результат известен. Вся эта орда была разметена, и как раз вовремя. Узнав о поражении бухарцев, осаждавшие едва дышавший Самарканд поспешили убраться подобру-поздорову.
Жители города, бывшие в союзе с неприятелем, за свое вероломство получили должное возмездие.
Коканский хан распустил свою армию, а Ташкент и вся степь, сложив руки на животе, не замедлили выслать навстречу генералу Кауфману своих депутатов для кулдуканья (поклонения) и выражения верноподданнейших чувств.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ГЛАВА IV
О Ташкенте, Чимкенте, Аулие-Ата, Туркестане, Манкенте: https://rus-turk.livejournal.com/539147.html
О Самарканде: https://rus-turk.livejournal.com/569602.html
О генерале Черняеве: см. ссылки к Главе I.
П. И. Шрейдер. По Окраине. Путевые очерки. - СПб.: тип. В. В. Комарова, 1893.
Глава I. Глава II. Глава III. Глава IV. Глава V. Глава VI. Глава VII (начало). Глава VII (окончание). Глава VIII. Глава IX. Глава X (начало). Глава X (окончание). Глава XI (начало). Глава XI (окончание). Глава XII. Глава XIII (начало). Глава XIII (окончание). Глава XIV (начало). Глава XIV (окончание).
Синим цветом выделен текст стр. 23 и 24 - это один из 7 листов, не прошедших финальную цензуру (?) и отсутствующих в обоих известных нам экземплярах книги 1893 года издания.
Глава III
Вид г. Чимкента с севера. - Снаружи и внутри. - Казармы из глины. - Претензия на глубокомыслие. - Незнание русского солдата. - Беззастенчивое и неблагодарное отношение к нему. - Результат недомыслия. - Черняевская казарма. - Космополитический сад. - Дорога из Чимкента. - Станция Манкент, или Аксу. - Вода. - Небывалое разлитие. - Утопленники в р. Чирчике. - «Вечный мост». - Дорога в г. Аулие-Ата. - Пропадающие земли. - Возможность колонизации русскими поселенцами. - Польза ее для страны и киргизов. - Г. Аулие-Ата. - Сартовский базар. - Обманчивый вид. - Мертвенность среднеазиатских городов. - Завоевание г. Аулие-Ата. - «Белый изумруд». - Полковник Шеметилло как человек и офицер. - Русский солдат под его командою. - Отчаянные атаки бухарцами Самаркандской цитадели. - Боевые подвиги полковника Шеметилло при защите ее. - Кончина его. - Заслуга полковника Шеметилло с точки зрения общегосударственной. - План неприятеля и авторы плана. - Зарабулакский бой. - Разгром бухарского эмира и его последствия.
При приближении к г. Чимкенту со стороны Оренбурга или Сибири, он представляется издали довольно красивым.
Белые квадратные, прямые линии и угольники казарм разместились на высящейся крепости. Среди них поднялся купол с блестящим крестом маленькой-премаленькой церкви, гордо стоящей над разбросанными внизу в городе русскими домиками и сартовскими саклями, покрытыми, если смотреть сверху, зеленым ковром деревьев, как будто павших ниц перед подножием православного храма и доблестью русского солдата. Все это составляет прекрасный ландшафт для пейзажиста. К сожалению, он красив только издали. Если же вы войдете в крепость и вглядитесь поближе в эти белые квадраты казарм, то убедитесь, как внешность часто нас обманывает и заставляет разочаровываться. Снаружи бело, светло и приглядно, а внутри, - спросите живущего в этих глиняных мазанках, всосавших в себя всевозможные миазмы, - гнездо разных болезней, источник постоянного и непроизводительного ремонта. Двадцать лет прошло с тех пор, как русское знамя, водруженное закорузлой рукой солдата, взвилось над степями и горными вершинами отчизны Тамерлана и колыбели мусульман. Выстроили мы в 700.000 р. ярмарку, чрез 2 года обращенную в склад всякого старого хлама, и в 100.000 р. биржу, представляющую ныне арену для заезжих акробатов и для маскарадов ташкентского полусвета, а виновник торжества русской державы на далекой окраине и до сих пор безропотно ютится в глиняных серых горшках.
Один из бывших заправителей этого дела (слава Богу, его уже нет) однажды выразился так: «Солдату нужны не дворцы, а лачуги». Что сей муж хотел этим сказать, я думаю, он и сам не знал. Если он рассчитывал на глубокомыслие, то очень неудачно. Недомыслием звучит подобная фраза и больше ничем. Такое неопрятное отношение к нашему отличному солдату доказывает, что он его совсем не знал. Не воображал ли этот остроумный олимпиец, что, живя в здоровом, сухом помещении, солдат может изнежиться до такой степени, что не в состоянии будет переносить лишений и житья под открытым небом в случае военного похода?
Грубая ошибка и невежество. Неисчерпаемая наша военная история доказывает, из какого материала сколочен русский человек. Гвардия, помещающаяся во дворцах - казармах, не ослабела, не упала духом в мокрых траншеях Плевны и снежных завалах Балкан. А кому же сей муж обязан был своим положением, если не тому же, обреченному жить в норах; не обязан ли он не своим сомнительным талантам, а тому же солдату, что достиг ступеней, по которым вошел в палаты с паркетными полами?
Какая беззастенчивость, какая непростительная неблагодарность! Наконец, он не подумал о том, что благоприятные гигиенические условия сберегают здоровье солдата, а следовательно, живую силу, и уменьшают расходы казны на содержание больных в госпиталях. Я не распространился бы об этом, если б такое необдуманное мнение прошло мимо ушей лиц поставленных выше.
К сожалению, это мнение, вероятно, принято было так, как желалось автору недомыслия, потому что туркестанские солдатики так-таки все время и жили в лачугах, выстроенных по наружности хотя и по инженерному шаблону, но внутри - заключающих в себе зародыши заболеваний. Отсюда тиф, ревматизм, обвалы стен после дождей и т. п. прелести.
Генерал Черняев, этот друг солдата, приехав в Туркестан в конце 1882 г., ужаснулся, увидав такое безобразие, и, несмотря на кратковременное пребывание здесь, положил ему конец. Он набросал карандашом идею плана, выхлопотал деньги, и в настоящее время Ташкент украсился превосходною каменною 2-этажною под железной крышей казармою для 12-го линейного батальона, оставив этим дорогой по себе памятник. После него подобные здания также сооружаются понемногу.
Не мешало бы тот лоскуток бумаги, на котором начерчены были завоевателем Ташкента наброски, в первообразе сохранить как один из исторических документов, которыми потомство может и поинтересоваться.
Г. Чимкент перерезывается р. Сайрам, которая, вытекая из недр гор и не успев пробежать большое расстояние по грешной земле и, следовательно, не восприяв всех ее нечистот, блещет еще как кристалл. Температура ее не превышает +10 °R, так что самые крепкие натуры, купаясь, едва выдерживают несколько минут. На этой же речке раскинулся небольшой, но прелестный садик, приобревший название космополитического. У него несколько паспортов. По занятии Чимкента осенью 1864 года завоеватель его поселился в нем и купался там в реке, почему и назван был Черняевским. Когда Черняев был отозван, практические люди назвали сад Романовским, хотя он не знал о его существовании. По приезде генерала Кауфмана, была даже прибита вывеска «Кауфманский». Когда узнали о назначении генерала Черняева в 1882 г., вывеску долой - и сад опять стал Черняевским.
Прелестно! Петербургская полиция, верно, причислила бы его к подозрительным… Какой паспорт он теперь имеет, - не знаю.
Дорога из Чимкента, составляющего узел путей в Оренбург и Сибирь, разделяется. Одна линия идет влево по пустыне к долинам Бугуня и Арыса, а вторая вправо по волнообразной местности, образуемой отрогами и предгориями приземистых Каратауских гор.
Опаленные солнцем, без всякой растительности и жизни, эти возвышенности представляются путнику скучными нагромождениями, а тончайшая пыль, прокрадывающаяся во все поры, как между Ташкентом и Чимкентом, раздражает нервную систему.
Только изредка небольшие сады, разбросанные зелеными пятнами вокруг кишлаков и караван-сараев, и закопченные юрты киргиз, показывающиеся как будто стоги сгнившего сена из-за пригорков, - напоминают, что тут живут люди.
Подъезжая к станции Манкент, еще издали я услыхал какой-то непонятный шум. На вопрос мой ямщик флегматично ответил: «Аксу» (река, белая вода). Оказалось, что эта ничтожная речонка, по примеру всех здешних рек, беспримерно разбушевавшихся в 1886 году, также разлилась на огромное пространство, своротила лежащие на ее пути камни, прорыла несколько русл и решительно преградила дальнейший путь. Переезжать без риску не было никакой возможности. Если уж не свернуться силою течения, то не вымочить вещи, заливавшею повозку водою, никак нельзя. Предусмотрительные сарты, рассчитывающие на верный «силяу» (плату), явились к услугам с своими арбами на высочайших колесах. Едва отъехав от станции, пришлось все вещи вновь перекладывать на эту первобытную, но практичную колесницу, чтоб перебраться на другой берег. Вода, вода и вода.
Начиная от Ташкента, где ежедневно приходилось слышать: «Сегодня в Чирчике утонуло столько-то», где в конце концов в течение 2-х недель утонуло 40 человек, и до самого въезда в долину Иссык-Куля, конечную цель моей поездки, - все та же вода составляла предмет всеобщих толков, предупреждений, остановок и несчастий.
Благодаря Чирчику, напр., сообщение Ташкента с окрестными селениями и Ферганой, особенно для сартов, было прервано. Пресловутый вечный мост по своей конструкции и постройке и ранее служивший вечным напоминанием, что не все мосты строятся для того, чтоб по ним ездили, - окончательно рухнул. Приближаясь к г. Аулие-Ата, местность становится всё более и более неровной, представляя собою подъемы, спуски и извилины, хотя и не особенно большого уклона. Справа, как будто в дымке, начинают высовываться снежные вершины горных хребтов с своими прихотливыми, разнообразными узорами. Чаще и чаще пересекают дорогу хрустальные воды быстро бегущих, как будто спешащих куда-то горных ручьев и речек, либо теряющихся в степном пространстве, беспредельно и пустынно раскинувшемся к северу от дороги, либо кидающихся в объятия более солидным рекам, плавно несущим свои волны. Не стану утомлять внимание читателя номенклатурой, описанием направления и детального построения гор, урочищ, рек и т. п. Оро- и гидрография местности не входят в программу моих беглых записок [Интересующимся этими сведениями рекомендуем обратиться к весьма почтенному, отчасти компилятивному труду г. Маева (см. Топогр. очерк Турк. края за 1882 г., стр. 7-11) и прекрасной по своей точности и полноте геологической карте гг. Мушкетова и Романовского, составленной не по расспросам, а по личным исследованиям. Карта Военно-топограф. отдела Туркестанского округа также представляет ценный труд здешних съемщиков.].
Местность, разрезанная почтовым путем, почти до половины дороги к Аулие-Ата до Чакпака оживляется попадающимися аулами киргизов и пасущимися стадами, преимущественно с южной стороны дороги как ближайшей к горам, куда кочевники уходят для летних пастбищ. К северу же незначительные возвышенности Каратау крайне мертвенны. По-видимому, они ожидают культуры, имея для этого все данные. На станциях мне говорили с большою завистью, что места даром пропадают, зарастают только пыреем, а «коли пахать, то хлеба не оберешься, а вода всегда есть».
Казалось бы, что при таких условиях колонизация этой местности русскими выходцами значительно оживила бы пустыню, какою она в настоящее время представляется. О стеснении киргизов едва ли может быть речь, так как сколько бы вы ни дали им земли, при беспорядочном пользовании ею им всегда будет мало. Нередко можно встретить весьма небольшой аул, который имеет каких-нибудь 50-100 гол. скота, а то и менее, а между тем разбросанный на десятки верст. Кроме того, благодаря подобной системе пользования землею или, вернее, отсутствию всякой системы, к кочевому населению никогда не привьется хотя проблеск оседлой жизни или по крайней мере привычка делать запасы на зиму для довольствия скота; отсюда периодические бедствия и разорение киргизов от бескормицы, особенно после джута (урагана).
Равнины, представляющие собою необозримые пространства для пашен, сенокосных лугов и выгонов, хотя и остающиеся без всякого возделывания, весною и в начале лета служат для киргиза, имеющего хорошие даровые пастбища, главною приманкою для ничегонеделания и причиною апатичного ожидания, что будет зимою с его скотом, главным источником его богатства и благосостояния.
Развитие русских поселений, наглядный, так сказать, пример обработки земли в возможно больших размерах, значительно увеличило бы экономические силы сельского хозяйства и оживило бы полуденную страну. Вместе с тем густая колонизация доказала бы аборигенам-кочевникам всю пользу заготовления запасов путем земледелия.
Нередко приходится слышать, что в подобном случае пришлось бы стеснить киргизов и, пожалуй, обездолить их. На первый взгляд, может быть, это и верно, так как по необходимости нужно было бы отрезать у них часть земель; но, с другой стороны, ущерба от этого никакого не получилось бы, потому что этими участками киргизы пользуются только вследствие того, что они никому не принадлежат. За примером недалеко ходить: в Степном генерал-губернаторстве, особенно в Семиреченской области, с каждым годом колонизация все более и более увеличивается. Переселенцы из внутренних губерний России, выходцы из Кульджи в числе 70.000 душ покрыли селениями огромные пространства, и именно те самые, на которых прежде разбрасывались табуны кочевого населения. Казалось бы, последнему деваться более некуда, а между тем сотни тысяч голов скота по прежнему в корме не нуждаются и исторически сложившаяся кочевая жизнь киргизов не страдает, притом рядом с пашнями и лугами оседлого населения поля изрезались арыками и покрылись колосьями всевозможного хлеба, засеянного киргизами. Здесь также вы увидите стоги шелковистого сена, которое оказалось принадлежащим киргизам. Они наконец убедились, что одного подснежного корма далеко не достаточно для сохранения своих табунов от гибели зимою. Конечно, запасы хлеба не имеются в таком количестве, какое необходимо для прокормления скота всю зиму, но раз начало положено, можно надеяться, что оно будет более и более развиваться. Причина этому есть, если не ошибаюсь, именно увеличение оседлого населения (пример - великое дело), а вместе с тем невольная обработка и орошение той земли, которая прежде по ненадобности представляла собою обожженный солнцем пустырь.
Темная, густая зелень покрыла г. Аулие-Ата. Кроме разросшихся деревьев, преимущественно тала и тополя, ничего нельзя видеть. Только въехав в первую улицу, которая также выражается широкой аллеей, начинают изредка попадаться все из той же глины домики, прячущиеся за ветвями, как неопрятно одетая девушка, стыдящаяся за свой непривлекательный костюм.
Протянувшись почти с версту, мимо довольно красивых, но опять-таки только по внешности, казарм местной команды, мимо городского бульвара, обыкновенно пустого, и постепенно разваливающейся крепости, бывшей охранительницы мусульманского святого отца (аулие - святой, ата - отец), зеленая улица круто поворачивает направо, в более открытое место с вытянувшимися в ряд небелеными приземистыми домиками, крошечною в виде крестика церковью, более похожей на часовню на небольшой площадке.
Это - средоточие русского населения, состоящее из уездной администрации, воинского начальника с офицером и десятка-другого промышленников. На окраине разбросаны сакли сартов с неизбежными навесами из камышевых плетенок, изображающими лавки с кишмишем, фисташками, кусками баранины, ножами в кожаных чахлах, кусками бязи (бумажная материя), дешевого ситца, мешками с ячменем, рисом, просом, кошельками сартовского изделия и др. галантерейными вещами в азиатском вкусе. Тут же к одному боку приткнулась печь, где готовятся лепешки, пельмени и греются кунганы (медные чайники), для желающих напиться мутной жидкости, именуемой чаем. Собаки, бродящие около этих магазино-кафе-ресторанов, голодные, с высунувшимися ребрами и поджатыми хвостами, выглядывающие плохо лежащий кусочек; уткнувшиеся тупыми глазами в землю бараны; лежащий в ужаснейшей пыли верблюд, с вечной своей зеленой жвачкой и с нестерпимой вонью, - все это довершает оживление картины гостиного ряда.
Вот и весь город, кажущийся издали, благодаря русским садам, чем-то грандиозным и манящим.
Зеленые волны предгорий Александровского хребта, величаво поднимающегося с восточной стороны города и сверкающего издали своими белыми вершинами (в это время они еще были покрыты снегом), возбуждают в усталом путнике интерес, заставляют его торопить ямщика скорее добраться до такого привлекательного оазиса, и… каково ваше разочарование, едва только вы въехали в эту замаскированную столицу уезда. Вообще, все наши среднеазиатские города, если только можно назвать их этим именем только потому, что там есть городничий и околоточный, на свежего человека, пока он не обживется, производят странное, тяжелое впечатление.
Жизнь в этих городах как будто замерла. Днем улицы пусты, разве только опять-таки какая-нибудь тощая собака лежит посреди улицы или, подняв голову, жалобно воет, или пробежит вспотевший солдатик к «командеру» с засаленной разносной книжкой, или сонно прокачается на верблюде темно-бронзовый киргиз с откинутым от жара назад малахаем.
С окнами, закрытыми от палящего зноя кошемными ставнями, дома кажутся заколоченными, точно эпидемия какая-нибудь налетела и уничтожила всякую жизнь. Вечером это впечатление еще более усиливается: та же пустота, домов за растительностию не видно, только высятся деревья, окруженные серыми глиняными стенами. Кладбище да и только!
В этом отношении и Ташкент, не смотря на свое многолюдство и претензию на азиатский Париж, мало уступает уездным городам Средней Азии. Только днем еще заметно служебное движение, да в базарные дни двигаются чалмы и малахаи.
Говорят, прежде жизнь была другая; не знаю.
Гор. Аулие-Ата, занятый в 1864 г. отрядом генерала Черняева после энергической защиты, составлял один из крепких заслонов бывшего Коканского ханства для дальнейшего нашего движения вглубь Азии.
Главная сила этой крепости, в которой находится могила какого-то святого отца, весьма чтимого мусульманами, заключалась в фанатизме защитников, не щадивших своей жизни для сохранения святыни от нашествия гяуров. С падением же этого города, так же как и Азрет-Султана в Туркестане, поклонники ислама увидели гибель своего могущества, так как, возложив надежду на своего патрона, жители и все мусульмане г. Аулие-Ата считали его непобедимым. Плохо же они знали русского солдата. Православный крест на нем да несокрушимое «рад стараться!» оказались сильнее всякого мусульманского святоши.
Как всякая народность, какого бы вероисповедания ни была, имеет историю своих праведников, так и чалмоносцы в особенности имеют свою богатую легендами историю святых, обыкновенно разукрашенную широкой фантазией восточного воображения. Иногда, впрочем, сказания о заслугах их праотцев, причисленных к лику святых, носят характер крайне туманный, а то и комический. Много я расспрашивал у старцев-мусульман: чем замечательна и угодна была Аллаху и пророку его, Магомету, жизнь Аулие-Ата? Рассказы их были крайне разноречивы и сбивчивы, но все сводились к одному знаменателю: «Ой, бой! это был святой, молился много, мылся шасто, ошень шасто (часто) и был такуй шистым (чистым), белым, настояшший зумруд».
Кроме этою предания о дальнейших подвигах белого изумруда я так и не добился.
Воспользовавшись невольной остановкой в Аулие-Ата, я не ног упустить случая познакомиться с одним из славных защитников Самарканда в 1868 г., когда столица Тамерлана, только что занятая нашими войсками, едва вновь не попала в руки бухарцев, - полковником Шеметилло.
С большим усилием сбросив с себя пыль, буквально впившуюся куда только было можно, я отправился к туркестанскому ветерану. Едва вошел я в переднюю, как увидал стоящего на пороге штаб-офицера в белом кителе и с георгиевским крестом. Чуть-чуть сгорбившись, он казался менее ростом, чем был на самом деле. Несколько болезненный вид, сильная проседь делали бы его старее настоящих лет, если б не черные блестящие глаза, смотрящие прямо в упор, как будто желают проникнуть в душу человека. Так может смотреть только человек с спокойною совестью. «Здравия желаю, ваше в-дие, добро пожаловать в убогую хату», - раздался чистый и, если можно так выразиться, честный голос.
Какие высоконравственные, религиозные мысли, проникнутые всеобъемлющею любовью к человечеству, чуждые всякого меркантилизма и расчета, пришлось послушать от человека, который всегда так бесстрашно смотрел в глаза смерти и большую часть жизни дышал испарениями человеческой крови. Вместе с тем какою твердостью, ясностью, правдивостью и высоким достоинством звучала его речь, когда она касалась таких лиц, при разговоре о которых практические люди ограничились бы дипломатическими увертками.
Два часа, проведенные с этим человеком, пролетели как ясный луч, блеснувший из-за серых туч невеселой туркестанской жизни.
С военной стороны, полковник Шеметилло, ныне аулие-атинский воинский начальник, принадлежал к числу тех военных людей, для которых вся академическая программа заключается - в знании солдата, толковой, разумной любви к нему и умении развить в нем те нравственные и боевые качества, которые всегда, во все времена и царствования, составляли главную силу нашей армии и приобретали уважение даже среди врагов. Высокая преданность своему долгу, находчивость в критический момент боя, необычайно верная оценка тактических и стратегических условий и, наконец, беззаветная отвага, не позволявшая хотя бы на минуту подумать позаботиться о собственной безопасности, - вот те качества, которые выработались в полковнике Шеметилло не профессорами, теоретиками, а действительно боевою практикою в горах Кавказа, пустынях Туркестана и чисто психологическими побуждениями. Русский солдат, руководимый таким «командиром» [Полковник Шеметилло во время осады командовал ротою 6 Туркестанск. линейного батальона.], конечно, не считает врага. Ему нет никакой надобности знать, что он идет один на 20, а то и более человек. Вся его тревога заключается только в заботе «как бы потрафить начальству», а достижимо это или нет, добежит ли он до такого-то кургана ила ямки сквозь строй перекрестного огня, сверкающих шашек, или остановит ли напор вдесятеро сильнейших разъяренных фанатиков грудью своею, задыхающеюся от истомы и жары, а то и от потери крови, текущей из раны, им самим даже не замеченной, - это для него как будто вещь посторонняя. О подобной адской обстановке он и не думает. «Ротный приказал!» - вот и весь разговор.
Не отнимая заслуг от других защитников осажденного Самарканда в 1868 г., справедливость, однако, требует сказать, что полковнику Шеметилло (в то время штабс-капитану) выпала самая тяжелая, но вместе с тем и самая славная доля.
В течение всей осады ему пришлось с постоянно тающею от потери людей ротою выдержать несколько десятков атак сплошной массы как будто одуревших бухарцев, кидавшихся в многочисленные проломы крепостной стены, остававшейся за убылью и без того ничтожного гарнизона совершенно открытою.
Готовые уже торжествовать победу, чалмоносцы вдруг натыкались на маленькую, но какую-то демоническую кучку людей, ощетинившихся окровавленными штыками и разбивавших приклады ружей о бритые головы.
Как бурный прилив бушующего моря, ударившись об едва виднеющуюся скалу, с ревом и пеной откидывается назад, чтоб снова наткнуться на встретившуюся преграду, так тысячная толпа фанатиков упорно стремилась смять и обратить в прах легендарную роту бесстрашного Шеметилло. Бывали моменты, когда он с болью в сердце видел, что вот еще минута, и «для героев будет невозможное», как выразился незабвенной памяти Царь-мученик, получив донесение о падении Севастополя; - но находчивость богатыря командира, не дающаяся никакими академиями в мире, вновь поднимала на ноги раненых и воодушевляла ослабевшие ряды защитников: «Ребята, держись! значит (привычка Шеметилло прибавлять к каждому слову) Кауфман идет на выручку». А Кауфман не только не шел, но еще и не знал о катастрофе, так как все посланные комендантом джигиты с донесением были перехвачены и зарезаны, и только один, последний, успел пробраться.
Таким образом, всеми правдами и неправдами, Самарканд продержался до прихода выручки.
Георгиевский крест был наградою этому достойнейшему представителю традиций военной школы 40-50 гг.
Измученный службою и житейскими передрягами, он тихо, безвестно, вот уже 15 лет, проживает в глухом городе, совершенно сроднившись с местною командою, которую, однако, сумел также поставить на такую высоту, что она не испортила бы любую часть [В Ташкенте только что получена печальная весть о кончине полковника Шеметилло. Мир праху твоему, достойнейший человек и доблестный слуга своей родины!].
Инспектировавший недавно по Высочайшему повелению полковник Тимофеев, как говорят, положительно любовался молодецким видом, обучением, стрельбою и умственным развитием этой прекрасной команды.
Заслуга таких героев, как заслуга полковника Шеметилло и генерал-лейтенанта Назарова (тогда он был полковником и командовал линейным батальоном, удержавшим Самарканд), характеризуя самоотверженных личностей, была выразительницею не одних только подвигов, которыми так богата наша военная история; не опасаясь впасть в преувеличение и основываясь на голосе общественного мнения, скажу, что она имела общегосударственное политическое значение, предотвратив катастрофу, которая не замедлила бы разлиться по всей Средней Азии и, пожалуй, отбросила бы нас опять к берегам Урала.
Останавливаюсь на этом весьма важном и интересном эпизоде из осады Самарканда, так как, если не ошибаюсь, ни в официальных донесениях, ни в частных корреспонденциях об нем не упоминалось.
Падение Самарканда повлекло бы за собою утрату, хотя и временную, нашего могущества в туркестанской окраине, да, пожалуй, и в кочевьях оренбургских киргиз.
Весьма вероятно, что оно отразилось бы и в Семиречье, и вот почему: как всякая неудача вообще парализует побежденного, роняет его дух, особенно среди азиатцев, - так победа, хотя бы случайная, временная, воодушевляет его более чем следует, и молва о ней, разносясь с невероятною быстротою из аула в аул на сотни верст, поднимает на ноги всех, кто только может сесть на коня и вынуть шашку из ножен.
В данном же случае все шансы были на стороне бухарцев и коканцев; но… велик Бог земли русской!
План, составленный нашим неприятелем, был самый адский и совершенно верно рассчитанный.
Известно, что после взятия Самарканда покойный генерал-адъютант Кауфман, взяв весь отряд, двинулся далее, чтоб, встретившись в поле, окончательно сломить властителя Бухары, выступившего к Самарканду с многочисленными и свежими войсками. В Самарканде же оставлен был только один линейный батальон и несколько орудий. Такой незначительный отряд, несмотря на весь его героизм, конечно, не в состоянии был бы удержать обширную цитадель, если б главные наши войска совершенно случайно не подоспели на помощь.
План неприятеля был следующий: ни под каким видом не принимать боя, а постоянно отступая, завлечь генерала Кауфмана как можно далее от Самарканда, вглубь безводной степи, и там уже, заключив союз с страшной природой, - открыть огонь.
Конечно, исход боя был бы на нашей стороне, но и только. Все-таки результаты были бы для нас тяжкие.
Самарканд в это время, без сомнения, был бы взят и занят 60-тысячной ордой, осадившей его. По первому известию о падении этого города из Кокана готова была обрушиться вся наличная коканская армия на Ходжент и Ташкент, где оставался ничтожный гарнизон без всякой надежды на какую-либо помощь.
Эта живая лава разлилась бы по всей степи и по всем укреплениям, которые, если бы не были взяты с боя, то, во всяком случае, отрезанные от всего мира тысячеверстным пространством и оказались бы на неопределенное время в критическом положении.
Азиатский Ташкент уже точил ножи. В русском городе все оставшееся население перебиралось в крепость, которая, в свою очередь, за неимением достаточных сил для вылазок и продовольственных запасов для сидения, пока из России не подоспеет выручка, - также подверглась бы печальной участи.
Что касается до отряда генерала Кауфмана, то, выступив из Самарканда, он имел на каждое ружье только по 100 патронов, которые были бы все израсходованы, и войска даже в благоприятном исходе боя, благополучно вернувшись в Самарканд, но имея одно холодное оружие, не могли бы его занять обратно.
О пополнении же боевых припасов из осажденного, а может быть, опустошенного русского Ташкента, да еще по дороге, усеянной восставшим населением и рыскавшими шайками, нечего было и думать. Вот в каком положении мы были там в июне 1868 года. Но, повторяю: велик Бог земли русской!
Вышеизложенный план был предложен бухарскому эмиру умными и энергичными беками Шаара и Китаба Джура-беком и Бабабеком [Оба они в настоящее время полковники русской службы и живут в Ташкенте, предаваясь мирным занятиям.].
Эмир сначала согласился, но потом не выдержал характера. Едва только наш отряд дошел до Зарабулакских высот (60 верст от Самарканда), где расположены были бухарские полчища, как вместо отступления эмир, вероятно, понадеявшись на превосходство в числе своей армии, принял бой в открытом поле.
Результат известен. Вся эта орда была разметена, и как раз вовремя. Узнав о поражении бухарцев, осаждавшие едва дышавший Самарканд поспешили убраться подобру-поздорову.
Жители города, бывшие в союзе с неприятелем, за свое вероломство получили должное возмездие.
Коканский хан распустил свою армию, а Ташкент и вся степь, сложив руки на животе, не замедлили выслать навстречу генералу Кауфману своих депутатов для кулдуканья (поклонения) и выражения верноподданнейших чувств.
ПРОДОЛЖЕНИЕ: ГЛАВА IV
О Ташкенте, Чимкенте, Аулие-Ата, Туркестане, Манкенте: https://rus-turk.livejournal.com/539147.html
О Самарканде: https://rus-turk.livejournal.com/569602.html
О генерале Черняеве: см. ссылки к Главе I.