Зюльма, или женщина на Востоке. (Ташкент)
Е. П. Ковалевский. Зюльма, или женщина на Востоке. (Ташкент) // Ковалевский Е. П. Странствователь по суше и морям. - СПб., 1843.
Я жил в Ташкенте и уже начинал свыкаться со своим грустным житьем… но надобно вам объяснить: что такое Ташкент?
В Средней Азии, составляющей обширную впадину всей Азии, раскинуто на безграничном пространстве несколько жилых мест, несколько городов, составляющих оазисы пустыни. Они образуют отдельные ханства, которые меняют так же часто свой вид, как и зыбучие пески, окружающие их. Это делается очень просто: город цветет торговлею и красуется азиатскою роскошью; он возбуждает зависть и алчность соседа, и вот неприятельский набег; случай или сила благоприятствует чуждому оружию: город разорен, богатства расхищены, жители уведены в плен, иссякшие каналы не поддерживают более плодородия, и вскоре сугробы песку заносят развалины бывшего города, и только изредка, закинутый сюда прихотью судьбы, путник-европеец остановится над этими развалинами и горько задумается над тщетою человеческою.
Ташкент ни лучше ни хуже других среднеазийских городов, составляющих резиденции ханств. Десять тысяч низеньких, с плоскими крышами, домов, разбросанных в самом прихотливом беспорядке, обнесенных большею частию стенами, и таким образом составляющих как бы отдельные укрепления; все это пересекается кривыми, узкими улицами и переулками, на которых никогда не увидишь и двухколесной повозки, не то чтобы другого какого экипажа; посредине довольно обширная площадь, где кипит народ во всякое время дня, если нет молитвы в мечети, куда, волею или неволею, идет он на зов меэзина; вокруг стена, в четыре сажени вышиною, местами разрушенная, местами увенчанная бойницами, - и вот вам Ташкент.
Ташкент и Кокан, как следует двум добрым соседям, ведут между собою беспрестанную войну; то подчиняются вместе со своими городками и селами один другому, то составляют два отдельные ханства. В бытность мою в Ташкенте, хан его, Юнус-Хаджи, разбил наголову коканское войско, схватил самого хана, зарезал его, посадил в Кокане правителем своего человека, и таким образом стал в голове довольно многочисленного и сильного народа.
Странно! в судьбе этих двух народов очень часто играет главную роль женщина: говорят, так уж им определено свыше! Еще недавно Кокан, слитый воедино с Ташкентом, выдерживал трехлетнюю войну против Бухары, и наконец, в прошлом году, покорен ею, - и причиною этому всему была женщина. Вот как было дело: - но я отступаю от своего предмета; что делать, старость болтлива! - Мегемед-Али, хан коканский, после смерти своего отца, женился на старшей его жене. Бухарский хан, облекший сам себя званием эмира, как блюститель магометанского закона, потребовал расторжения этого брака; мало, выдачи преступной жены и муллы, совершившего такой брак, для поступления с ними по законам. Само собою разумеется, что Мегемет-Али хотел быть сам властителем своих поступков; муллу бы-то он, может быть, и выдал, а уж жены никому не хотел уступить без бою, и вот загоралась война, продолжавшаяся три года; война, которой последствия мы уже описали; прибавим к этому, что и хан, и незаконная жена его, и преступный мулла попались в плен; мулла уже казнен, с ханом поступят, вероятно, как поступают ханы друг с другом, а жена… - но поступки эмира не подлежат нашему суду [По новейшим известиям, Кокан уже сбросил с себя чуждое владычество и правится племянником зарезанного в Бухарии хана.].
Н. Н. Каразин. Казнь преступников в Бухаре
В Азии две породы людей, совершенно отличных одна от другой в нравственном отношении: это люди оседлые и люди кочевые. Человек оседлый - раб безусловный своего властителя; в нем только и чувства, только и страсти, что стремление к барышу, к наживе. Человек кочевый свободен, как птица поднебесная; удальство, баранта, вот сфера, в которой он обращается; отсюда вечная борьба этих двух народов между собою. Окружите их природою, находящейся также во вражде с людьми; сосредоточьте страсти людей в одну, которая, вследствие того, превращается в исступление; накиньте на все это мрачный покров фатализма, - и вот вам нравственный мир среднеазийской пустыни, на горизонте которого яркой звездочкой блещет любовь женщины, та дикая, заменяющая все чувства, все страсти, всесокрушающая, всеоживляющая любовь, о которой мы не имеем понятия. Там женщина, в своем заточении, только и живет для любви; ее обдумывает она в длинные дни одиночества, ее лелеет, ею гордится и красуется; она не знает других сердечных волнений; она чужда мучений нашего света, в котором изнывает бедное женское сердце, это сокровище любви, бережно сохраняемое на Востоке только для того, кому назначит его судьба; и только любви, одной любви просит она за все самопожертвование; и как страшится, как дрожит она за эту любовь. Нейдет ли в урочный час ее властитель-муж, и она бьется по комнате, как бедная птичка, завидевшая из клетки своих птенцов, и ревность западает ей в сердце, а ревность женщины на Востоке ужасна! она проявляется или яростию львицы, защищающей своих детенышей, или мертвенностию отчаяния беспредельного.
Я расскажу один случай: воспоминание живо, ярко развивает предо мною свиток событий, едва я коснусь его.
Мы кочевали около Сырдарьи. В караване общее внимание возбуждала женщина, о красоте которой рассказывали чудные вещи, хотя лице ее было всегда закрыто, и едва ли кто из рассказчиков видел его. Женщина эта уже несколько лет была женою какого-то богатого хивинца, но Аллах не благословил ее детьми, и вот она отправилась на поклонение какому-то святому мужу, и теперь возвращалась домой. Все это мне говорил очень подробно и очень красно наш толстый караван-баши, как вдруг общая суматоха прервала его разглагольствование. Вдали открыли всадника, и караванный люд был уверен, что это передовый соглядатай какой-нибудь баранты, которая не замедлит грянуть на караван. Все столпилось в кучу, вооружилось как могло, хотя для того более, чтобы придать себе грозный вид и дешевле откупиться от баранты; но общий страх вскоре рассеялся; всадник ехал прямо к каравану, без всяких предосторожностей, и вскоре узнали, что это брат нашей незримой красавицы. На другой день, рано до зари, поднялся караван, и степь опять опустела. Мы всегда оставались на месте несколько времени по уходе каравана и потом догоняли его на рысях; джюлума [Дорожная киргизская кибитка, род войлочной палатки.] наша уже была снята, и мы любовались, как покинутые огоньки переигрывались между собою, то накидывая длинную тень вдали, то ярко освещая окрестную пустыню. У одного из этих огоньков, мы заметили человеческую фигуру и подошли к ней, надеясь найти такого же запоздалого и ленивого путника, как мы сами. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, по одежде, ту самую красавицу, о которой наслышались столько чудес. Она была недвижима. Ветер спахнул с нее покрывало. В лице ее, полном красоты и молодости, как бы замерла жизнь в минуту страшных, судорожных мучений; только пара движущихся, словно действием внутреннего механизма, зрачков, обнаруживала признаки жизни в этой женщине. Поодаль от нее, брат ее садился на коня и уводил с собою другого; мне стало страшно за нее; я кинулся к всаднику и остановил его.
- А она? - спросил я.
- Она остается здесь.
- Как, здесь?
- А что ж ей делать в Хиве: муж изменил и отказался от нее.
И он уехал.
Мы подошли было к покинутой всеми страдалице и хотели убедить ее ехать вслед за караваном, но она, медленно приподняв руку, вынула из-за пояса обнаженный кинжал: знак был очень понятен, и мы удалились.
В этом положении останется несчастная, пока ворон не выклюет ей глаз, пока ветер не приклонит к земле и песчаные сугробы не занесут ее.
Обращаюсь к своему предмету: воспоминание о нем и теперь возмущает мою душу.
Я сказал, что начинал свыкаться со своим грустным житьем в Ташкенте. Да, жизнь европейца-немагометанина незавидна в Средней Азии. Редкий из тех немногих, которые вернулись оттуда, может похвалиться, что он не отведал яда, не испытал побоев, или по крайней мере не посидел в яме, что заменяет там наше тюремное заключение. Довольно вспомнить об одном Вольфе, который едва ли не вытерпел всех пыток, был продаваем на всех рынках Средней Азии, и - как объяснить странность человеческой природы - этот Вольф, вспоминавший очень хладнокровно о своих бедствиях, не мог говорить без выражения особенной досады о том, что раз его продали дешевле, чем его слугу. - А участь Муркрафта, Коноли и, наконец, Бюрнса, или Сикендер-Бурноса, как называли его в Азии? Положение мое, правда, было не таково: я пользовался, хотя по наружности, дружбой хана и, вследствие того, уважением окружающих его. Мне предоставлена была по-видимому совершенная свобода, но я знал, что за поступками, за всеми движениями моими строго следят, и редко показывался в городе; жил между своими, изредка развлекаемый посещением своих ташкентских друзей, и не мешался в их интриги. Прекрасный сад, расположенный у самого нашего дома, и здоровый климат, которым один Ташкент, из всех среднеазиатских городов, может похвалиться, да разве еще Самарканд, - все это делало существование мое очень сносным. Но вдруг неожиданное происшествие разрушило весь мир моей жизни.
Улица в Ташкенте. С рисунка Д. В. Вележева
Поздно вечером, не знаю как, прокралась ко мне, никем не замеченная, старуха, негритянка: таинственно подошла она ко мне и, наклонившись к уху, произнесла шепотом: «Счастье валится тебе с неба; ты и во сне не бредил о такой благодати».
- Ступай за мной.
- Куда?
- Это уж мое дело.
- И мое также.
- С ума сойдешь от радости, когда узнаешь. Счастливец, счастливец, - продолжала она, глядя на меня с улыбкой и качая головой. - Тебя зовет Зюльма. Зюльма, что краше самаркандской розы, Зюльма, любимая жена хана.
- Я не пойду, - отвечал я равнодушно.
Все убеждения негритянки были тщетны; я твердо помнил, что приехал сюда не для любовных интриг, и не поддался никаким искушениям. Взбешенная, убежала она, но не прошло и получаса, как мне доложили, что негритянка ожидает меня.
- Прости меня, старую дуру, что я не так передала тебе волю ханши, и не выдай меня, злосчастную. Зюльма решилась принять тебя по просьбе хана, который, видишь, хочет тебе показать этим особенную свою дружбу. Сам хан у нее, и они прислали звать тебя.
Это было довольно правдоподобно. Женщины в Средней Азии менее недоступны, чем в Турции или в Малой Азии, и еще недавно султан Букей угощал меня в кибитке старшей из своих жен. Я также знал сильное влияние Зюльмы на хана и народ, и потому, хотя не без некоторого сомнения, отправился за негритянкой.
Было поздно. Ташкент спал под сению Каратау, который, как верный пестун, берег его от песчаных ураганов степи. Сады, обнимающие отовсюду город, навевали прохладу и благоухание. На душе было легко и весело; но это отрадное чувство беспрестанно возмущается в городах Востока; мы коснулись главной площади, на которой возвышалась пирамида из голов человеческих, недавний трофей, приобретенный в победе над коканцами; таких пирамид несколько за городом: они составлены из голов киргизских, которым нет того почета, как коканским; далее мы едва не задели за ноги ташкентца, торчащего на колу: выкатившиеся глаза его сверкали страшно, и искаженное судорогами предсмертных мук лицо навело бы ужас на непривыкшего к подобного рода зрелищам. Не подумайте, однако, чтобы Юнус-Хаджи был какой-нибудь необыкновенный тиран; нет! он был среднеазийский хан. Зато вполне заслуживал уважение за другие свойства; силою непреклонной воли, он успел соединить воедино разнородные части своего ханства, которое разрушалось от междоусобий и безначалия, и заставить страшиться своей власти соседей. Его упрекали в одной слабости, излишней страсти к своей Зюльме, за которую он воевал с коканским ханом и готов был сразиться с целым светом, но справедлив ли этот упрек?
Наконец мы достигла жилища Зюльмы. В комнате, слабо освещенной, на коврах, настланных в несколько рядов, сидела женщина, до половины закрытая покрывалом, вместо уродливого халата с черною сеткою на лице, под которым обыкновенно скрываются здесь женщины; голова ее, как созревший виноградный грозд, склонялась долу; по колебанью покрывала видно было, что дыхание ее было тяжело и прерывисто; она была одна. Ни словом, ни малейшим движением она не приветствовала меня; удивление мое возросло еще более, когда старая негритянка ушла и щелканье ключа доказало мне ясно, что мы были заперты, герметически заперты. Я играл очень жалкую роль, стоя, безмолвный и неподвижный, перед закутанной в фату ханшей.
- Послушай, - сказала она мне наконец, - ты оскорбил меня, тяжело уязвил меня прямо в сердце, ты презрел меня, отказавшись от свидания, за которое бы другие отдали полжизни, отдали бы жизнь свою; ты не пришел на голос Зюльмы, но явился по приказанию ханши; ты был овечкой, вместо того чтобы быть человеком, благодарю и за то; я и не ждала другого от феринга [Феринг - европеец.]. Ты думал, что я зову тебя на ложе любви… и Зюльма судорожно смеялась… тебя… Да простит тебя Аллах! тебя, бедный, жалкий и бледный, как полинялый, изношенный халат.
Излив свой гнев в самых язвительных насмешках, показывавших ясно, в какой степени было задето ее женское тщеславие, она вдруг замолкла, как бы вспомнив, что не слишком ли уж многое высказала мне. Я выслушал все с хладнокровием, истинно европейским, которое еще более раздражало ее, и когда она перестала говорить, произнес прощальное слово.
- Постой, - воскликнула она, вскочив, как исступленная, и часть покрывала, откинувшись назад при ее судорожных, а может, преднамеренных движениях, открыла лицо, исполненное красоты; в нем не было той античной правильности, в которой господствует величие и холодность: ее красота была разнообразна и неуловима, как ярко мечущий брызги водопад; лицо, то бледное, как слоновая кость, то покрытое румянцем, глаза черные, как смоль и яркие, как огонь; алые, беспрерывно движущиеся губы, и эти стиснутые перлы зубов, - все говорило душе и от души; все в ней было огонь и нега.
- Ты без чувства, без сострадания ко мне - пусть так; но не за себя я стану просить тебя; выслушай: есть женщина, она также из Ференгистана; молится тому же богу, которому молишься и ты; так же чувствует, так же думает, как ты, и эта женщина страдает, невыносимо страдает, день и ночь молит своего бога о спасении, и нет спасения…
- Скажи, что я могу сделать? выкупить ее, просить хана… я готов.
- Выкупить… просить хана… попробуй вырвать добычу из когтей тигра, когда он почуял запах крови! Эта женщина в руках самого хана, и не сегодня завтра сделается его наложницей. Надобно его предупредить… слышишь ли, надобно ее похитить и выпустить на волю, как птичку к празднику.
- Ты знаешь мои отношения к хану, ты знаешь нашу дружбу…
- Так где же позор христианке быть наложницей?.. Все это были сказки… и ты сам, конечно, ты, добыл для хана эту неверную… Ты мне говоришь о своей дружбе с ханом, которую продашь за теньку, с ханом, который бы тебе давно надел петлю на шею, если бы не боялся мести… Ты мне станешь говорить о страхе Божием, торгуя невинностью своей соотечественницы, кяфир проклятый.
- Есть мера всему, - воскликнул я, выведенный наконец из терпения…
- А, ты сердишься! значит, у тебя есть сердце. Послушай же меня, мой милый, мой сердечный, ведь я тебе не объяснила дела… ты не понял меня, и потому так упорно воспротивился моей воле. Видишь ли, я такая нетерпеливая.
Да, я это ясно видел, и если ханша радовалась, открывши во мне признаки сердца, то я сделал не менее важное геологическое открытие, именно, что эта женщина принадлежит к породе вулканической, и скорее согласился бы стоять у жерла самого Везувия во время его извержения, чем быть в тогдашнем моем положении. Я очень понимал, чего хотела она - избавиться от соперницы, которая могла похитить у нее власть над ханом и народом, и для этого избрала меня орудием; тем не менее, однако, эта соперница была христианка, я это знал и прежде, и с ужасом отвергнула все предложения хана. Я был унижен, попран в глазах ханши, которая, не зная и не желая знать моих отношений к властителю Ташкента, не могла объяснить себе моего поступка иначе как трусостию, а что может быть презреннее трусости в глазах женщины, и особенно азиатки, незнакомой с высокими добродетелями Европы, где поступок мой назвали бы великим гражданским героизмом? Но ханша, казалось, решилась на все, чтобы только приобресть во мне ревностного содействователя своей воли. Она ласково взяла меня за руку и усадила возле себя; рука ее, с которой скатилась за локоть рубаха, рука белая и чудно округленная, обвилась вокруг моей шеи, грудь колебалась у моей груди, дыхание ее жгло меня и кружило воображение.
- Ты не бойся, - говорила Зюльма, - тут тебе не угрожает ни малейшей опасности. Мы все устроим: завтра утром ты простишься с ханом, а ночью я пришлю тебе его пленницу - это уже мое дело, как достать ее, - ты зашей ее в тюк, да помести в свои парталы и до рассвета выступай в путь; никто и не догадается, что за товар ты везешь; осматривать вьюков ваших не будут, я это знаю. Так чего ж тебе бояться? А если хан и спохватится на другой день, что ж? Хоть бы и погоню послал за вами, и то не беда: побоитесь защищаться - бросьте краденую вещь, оставьте неверную, и ступайте с Богом.
- Хан растерзает ее, и ты будешь спокойна, - сказал я, едва переводя дыхание от сильного волнения.
Ханша не отвечала, но она глядела на меня с такою ясною улыбкой, что я понял ее ответ.
- А не нужна тебе эта неверная, - променяешь ее выгодно в степи султану Абдул-Хаиру: от него никто не вырвет ее; и я тебе дам денег… Вот видишь, ты и согласился, светлое солнце моей жизни.
- Нет, я не согласился! - воскликнул я, с усилием расторгая ее объятия, как бы расторгнул цепи в минуту крайней опасности. - Я не согласился, - повторил я, страшась и самой мысли быть участником ее дела и силясь разрушить очаровательный сон, который она навеяла на меня.
- А, ты не согласился. Ты обманул меня… ты только хотел упиться моими ласками. Так знай же, в них отрава; никто не упивался ими без кары ужасной или без наслаждения райского. Пускай будет моя погибель, но погибнешь и ты. - Она позвала свою негритянку. - Ступай! Зови сюда хана. Пусть видит мою преступную связь с ним, - она указала на меня, - и накажет нас судом Божиим. Что ж ты стоишь? иди! зови его, не то я криком своим созову весь свет.
Несчастная ханша едва могла говорить, задыхаясь от гнева; негритянка сначала сочла ее, кажется, за сумасшедшую, но последняя угроза привела ее в совершенное отчаяние: она хорошо знала, что ожидало ее в таком случае, если бы хан узнал о моем присутствии здесь, и с воплем кинулась к ногам Зюльмы.
- О, пощади меня, старуху, всегда тебе верную, пощади себя; умереть страшно, а такою смертью, какую придумает хан… пощади, пощади нас, - вопила она.
Истерический смех и рыдания Зюльмы прервали ее проклятия; изнеможенная напором гнева и ревности, она без чувств упала на землю.
О, как было больно, невыразимо больно глядеть на ее страдания. В ту минуту я забыл о собственном своем положении, а оно было небезопасно, потому что шум, произведенный Зюльмою, мог привлечь ревнивый дозор хана или чуткий слух ее соперниц, которые, конечно, воспользовались бы этим случаем для пагубы ее. Не знаю, долго ль оставался бы я в комнате ханши, если бы негритянка не вывела меня оттуда и почти силою не вытолкнула за ворота первого двора, предоставив собственному произволу; но я хорошо знал Ташкент и в лабиринте его улиц отыскал без труда свое жилище…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На другой день только и говорили в городе, что о христианке, пленнице хана, внезапно исчезнувшей из своей комнаты. Хотя эти толки велись шепотом и с видом глубокой тайны, тем не менее, однако, они были общие всем; говорили, что дьявол похитил пленницу; другие видели, как она порхнула птицей из слухового окна, называли даже колдуна, превратившего ее в птицу, которого хан велел отыскать и повысить. Но люди более недоверчивые, ташкентские скептики, сомнительно качали головою и спрашивали: «А кровь? Отчего очутилась кровь в комнате пленницы?» Но никто не дерзнул прибавить к этой истории имя Зюльмы. Хана я не видел несколько дней, как ни силился дойти до него: мне было необходимо нужно с ним видеться, потому что жестокости, которыми он ознаменовал эти дни, большею частию разражались над нашими пленными.
Пленница хана была француженка, родом, как кажется, из Пондишери… История жизни ее исполнена происшествий чрезвычайных. Ее коротко знает Вольф, который и теперь живет в Лондоне и наслаждается своим счастием, такою дорогою ценою купленным.
Другие очерки из «Странствователя по суше и морям» Е. П. Ковалевского:
• Английские офицеры в Средней Азии;
• Туркменец Рахман-Аяз;
• Поездка в Кульджу;
• Военная экспедиция по закраинам льда, у восточных берегов Каспийского моря.
Я жил в Ташкенте и уже начинал свыкаться со своим грустным житьем… но надобно вам объяснить: что такое Ташкент?
В Средней Азии, составляющей обширную впадину всей Азии, раскинуто на безграничном пространстве несколько жилых мест, несколько городов, составляющих оазисы пустыни. Они образуют отдельные ханства, которые меняют так же часто свой вид, как и зыбучие пески, окружающие их. Это делается очень просто: город цветет торговлею и красуется азиатскою роскошью; он возбуждает зависть и алчность соседа, и вот неприятельский набег; случай или сила благоприятствует чуждому оружию: город разорен, богатства расхищены, жители уведены в плен, иссякшие каналы не поддерживают более плодородия, и вскоре сугробы песку заносят развалины бывшего города, и только изредка, закинутый сюда прихотью судьбы, путник-европеец остановится над этими развалинами и горько задумается над тщетою человеческою.
Ташкент ни лучше ни хуже других среднеазийских городов, составляющих резиденции ханств. Десять тысяч низеньких, с плоскими крышами, домов, разбросанных в самом прихотливом беспорядке, обнесенных большею частию стенами, и таким образом составляющих как бы отдельные укрепления; все это пересекается кривыми, узкими улицами и переулками, на которых никогда не увидишь и двухколесной повозки, не то чтобы другого какого экипажа; посредине довольно обширная площадь, где кипит народ во всякое время дня, если нет молитвы в мечети, куда, волею или неволею, идет он на зов меэзина; вокруг стена, в четыре сажени вышиною, местами разрушенная, местами увенчанная бойницами, - и вот вам Ташкент.
Ташкент и Кокан, как следует двум добрым соседям, ведут между собою беспрестанную войну; то подчиняются вместе со своими городками и селами один другому, то составляют два отдельные ханства. В бытность мою в Ташкенте, хан его, Юнус-Хаджи, разбил наголову коканское войско, схватил самого хана, зарезал его, посадил в Кокане правителем своего человека, и таким образом стал в голове довольно многочисленного и сильного народа.
Странно! в судьбе этих двух народов очень часто играет главную роль женщина: говорят, так уж им определено свыше! Еще недавно Кокан, слитый воедино с Ташкентом, выдерживал трехлетнюю войну против Бухары, и наконец, в прошлом году, покорен ею, - и причиною этому всему была женщина. Вот как было дело: - но я отступаю от своего предмета; что делать, старость болтлива! - Мегемед-Али, хан коканский, после смерти своего отца, женился на старшей его жене. Бухарский хан, облекший сам себя званием эмира, как блюститель магометанского закона, потребовал расторжения этого брака; мало, выдачи преступной жены и муллы, совершившего такой брак, для поступления с ними по законам. Само собою разумеется, что Мегемет-Али хотел быть сам властителем своих поступков; муллу бы-то он, может быть, и выдал, а уж жены никому не хотел уступить без бою, и вот загоралась война, продолжавшаяся три года; война, которой последствия мы уже описали; прибавим к этому, что и хан, и незаконная жена его, и преступный мулла попались в плен; мулла уже казнен, с ханом поступят, вероятно, как поступают ханы друг с другом, а жена… - но поступки эмира не подлежат нашему суду [По новейшим известиям, Кокан уже сбросил с себя чуждое владычество и правится племянником зарезанного в Бухарии хана.].
Н. Н. Каразин. Казнь преступников в Бухаре
В Азии две породы людей, совершенно отличных одна от другой в нравственном отношении: это люди оседлые и люди кочевые. Человек оседлый - раб безусловный своего властителя; в нем только и чувства, только и страсти, что стремление к барышу, к наживе. Человек кочевый свободен, как птица поднебесная; удальство, баранта, вот сфера, в которой он обращается; отсюда вечная борьба этих двух народов между собою. Окружите их природою, находящейся также во вражде с людьми; сосредоточьте страсти людей в одну, которая, вследствие того, превращается в исступление; накиньте на все это мрачный покров фатализма, - и вот вам нравственный мир среднеазийской пустыни, на горизонте которого яркой звездочкой блещет любовь женщины, та дикая, заменяющая все чувства, все страсти, всесокрушающая, всеоживляющая любовь, о которой мы не имеем понятия. Там женщина, в своем заточении, только и живет для любви; ее обдумывает она в длинные дни одиночества, ее лелеет, ею гордится и красуется; она не знает других сердечных волнений; она чужда мучений нашего света, в котором изнывает бедное женское сердце, это сокровище любви, бережно сохраняемое на Востоке только для того, кому назначит его судьба; и только любви, одной любви просит она за все самопожертвование; и как страшится, как дрожит она за эту любовь. Нейдет ли в урочный час ее властитель-муж, и она бьется по комнате, как бедная птичка, завидевшая из клетки своих птенцов, и ревность западает ей в сердце, а ревность женщины на Востоке ужасна! она проявляется или яростию львицы, защищающей своих детенышей, или мертвенностию отчаяния беспредельного.
Я расскажу один случай: воспоминание живо, ярко развивает предо мною свиток событий, едва я коснусь его.
Мы кочевали около Сырдарьи. В караване общее внимание возбуждала женщина, о красоте которой рассказывали чудные вещи, хотя лице ее было всегда закрыто, и едва ли кто из рассказчиков видел его. Женщина эта уже несколько лет была женою какого-то богатого хивинца, но Аллах не благословил ее детьми, и вот она отправилась на поклонение какому-то святому мужу, и теперь возвращалась домой. Все это мне говорил очень подробно и очень красно наш толстый караван-баши, как вдруг общая суматоха прервала его разглагольствование. Вдали открыли всадника, и караванный люд был уверен, что это передовый соглядатай какой-нибудь баранты, которая не замедлит грянуть на караван. Все столпилось в кучу, вооружилось как могло, хотя для того более, чтобы придать себе грозный вид и дешевле откупиться от баранты; но общий страх вскоре рассеялся; всадник ехал прямо к каравану, без всяких предосторожностей, и вскоре узнали, что это брат нашей незримой красавицы. На другой день, рано до зари, поднялся караван, и степь опять опустела. Мы всегда оставались на месте несколько времени по уходе каравана и потом догоняли его на рысях; джюлума [Дорожная киргизская кибитка, род войлочной палатки.] наша уже была снята, и мы любовались, как покинутые огоньки переигрывались между собою, то накидывая длинную тень вдали, то ярко освещая окрестную пустыню. У одного из этих огоньков, мы заметили человеческую фигуру и подошли к ней, надеясь найти такого же запоздалого и ленивого путника, как мы сами. Каково же было наше удивление, когда мы узнали, по одежде, ту самую красавицу, о которой наслышались столько чудес. Она была недвижима. Ветер спахнул с нее покрывало. В лице ее, полном красоты и молодости, как бы замерла жизнь в минуту страшных, судорожных мучений; только пара движущихся, словно действием внутреннего механизма, зрачков, обнаруживала признаки жизни в этой женщине. Поодаль от нее, брат ее садился на коня и уводил с собою другого; мне стало страшно за нее; я кинулся к всаднику и остановил его.
- А она? - спросил я.
- Она остается здесь.
- Как, здесь?
- А что ж ей делать в Хиве: муж изменил и отказался от нее.
И он уехал.
Мы подошли было к покинутой всеми страдалице и хотели убедить ее ехать вслед за караваном, но она, медленно приподняв руку, вынула из-за пояса обнаженный кинжал: знак был очень понятен, и мы удалились.
В этом положении останется несчастная, пока ворон не выклюет ей глаз, пока ветер не приклонит к земле и песчаные сугробы не занесут ее.
Обращаюсь к своему предмету: воспоминание о нем и теперь возмущает мою душу.
Я сказал, что начинал свыкаться со своим грустным житьем в Ташкенте. Да, жизнь европейца-немагометанина незавидна в Средней Азии. Редкий из тех немногих, которые вернулись оттуда, может похвалиться, что он не отведал яда, не испытал побоев, или по крайней мере не посидел в яме, что заменяет там наше тюремное заключение. Довольно вспомнить об одном Вольфе, который едва ли не вытерпел всех пыток, был продаваем на всех рынках Средней Азии, и - как объяснить странность человеческой природы - этот Вольф, вспоминавший очень хладнокровно о своих бедствиях, не мог говорить без выражения особенной досады о том, что раз его продали дешевле, чем его слугу. - А участь Муркрафта, Коноли и, наконец, Бюрнса, или Сикендер-Бурноса, как называли его в Азии? Положение мое, правда, было не таково: я пользовался, хотя по наружности, дружбой хана и, вследствие того, уважением окружающих его. Мне предоставлена была по-видимому совершенная свобода, но я знал, что за поступками, за всеми движениями моими строго следят, и редко показывался в городе; жил между своими, изредка развлекаемый посещением своих ташкентских друзей, и не мешался в их интриги. Прекрасный сад, расположенный у самого нашего дома, и здоровый климат, которым один Ташкент, из всех среднеазиатских городов, может похвалиться, да разве еще Самарканд, - все это делало существование мое очень сносным. Но вдруг неожиданное происшествие разрушило весь мир моей жизни.
Улица в Ташкенте. С рисунка Д. В. Вележева
Поздно вечером, не знаю как, прокралась ко мне, никем не замеченная, старуха, негритянка: таинственно подошла она ко мне и, наклонившись к уху, произнесла шепотом: «Счастье валится тебе с неба; ты и во сне не бредил о такой благодати».
- Ступай за мной.
- Куда?
- Это уж мое дело.
- И мое также.
- С ума сойдешь от радости, когда узнаешь. Счастливец, счастливец, - продолжала она, глядя на меня с улыбкой и качая головой. - Тебя зовет Зюльма. Зюльма, что краше самаркандской розы, Зюльма, любимая жена хана.
- Я не пойду, - отвечал я равнодушно.
Все убеждения негритянки были тщетны; я твердо помнил, что приехал сюда не для любовных интриг, и не поддался никаким искушениям. Взбешенная, убежала она, но не прошло и получаса, как мне доложили, что негритянка ожидает меня.
- Прости меня, старую дуру, что я не так передала тебе волю ханши, и не выдай меня, злосчастную. Зюльма решилась принять тебя по просьбе хана, который, видишь, хочет тебе показать этим особенную свою дружбу. Сам хан у нее, и они прислали звать тебя.
Это было довольно правдоподобно. Женщины в Средней Азии менее недоступны, чем в Турции или в Малой Азии, и еще недавно султан Букей угощал меня в кибитке старшей из своих жен. Я также знал сильное влияние Зюльмы на хана и народ, и потому, хотя не без некоторого сомнения, отправился за негритянкой.
Было поздно. Ташкент спал под сению Каратау, который, как верный пестун, берег его от песчаных ураганов степи. Сады, обнимающие отовсюду город, навевали прохладу и благоухание. На душе было легко и весело; но это отрадное чувство беспрестанно возмущается в городах Востока; мы коснулись главной площади, на которой возвышалась пирамида из голов человеческих, недавний трофей, приобретенный в победе над коканцами; таких пирамид несколько за городом: они составлены из голов киргизских, которым нет того почета, как коканским; далее мы едва не задели за ноги ташкентца, торчащего на колу: выкатившиеся глаза его сверкали страшно, и искаженное судорогами предсмертных мук лицо навело бы ужас на непривыкшего к подобного рода зрелищам. Не подумайте, однако, чтобы Юнус-Хаджи был какой-нибудь необыкновенный тиран; нет! он был среднеазийский хан. Зато вполне заслуживал уважение за другие свойства; силою непреклонной воли, он успел соединить воедино разнородные части своего ханства, которое разрушалось от междоусобий и безначалия, и заставить страшиться своей власти соседей. Его упрекали в одной слабости, излишней страсти к своей Зюльме, за которую он воевал с коканским ханом и готов был сразиться с целым светом, но справедлив ли этот упрек?
Наконец мы достигла жилища Зюльмы. В комнате, слабо освещенной, на коврах, настланных в несколько рядов, сидела женщина, до половины закрытая покрывалом, вместо уродливого халата с черною сеткою на лице, под которым обыкновенно скрываются здесь женщины; голова ее, как созревший виноградный грозд, склонялась долу; по колебанью покрывала видно было, что дыхание ее было тяжело и прерывисто; она была одна. Ни словом, ни малейшим движением она не приветствовала меня; удивление мое возросло еще более, когда старая негритянка ушла и щелканье ключа доказало мне ясно, что мы были заперты, герметически заперты. Я играл очень жалкую роль, стоя, безмолвный и неподвижный, перед закутанной в фату ханшей.
- Послушай, - сказала она мне наконец, - ты оскорбил меня, тяжело уязвил меня прямо в сердце, ты презрел меня, отказавшись от свидания, за которое бы другие отдали полжизни, отдали бы жизнь свою; ты не пришел на голос Зюльмы, но явился по приказанию ханши; ты был овечкой, вместо того чтобы быть человеком, благодарю и за то; я и не ждала другого от феринга [Феринг - европеец.]. Ты думал, что я зову тебя на ложе любви… и Зюльма судорожно смеялась… тебя… Да простит тебя Аллах! тебя, бедный, жалкий и бледный, как полинялый, изношенный халат.
Излив свой гнев в самых язвительных насмешках, показывавших ясно, в какой степени было задето ее женское тщеславие, она вдруг замолкла, как бы вспомнив, что не слишком ли уж многое высказала мне. Я выслушал все с хладнокровием, истинно европейским, которое еще более раздражало ее, и когда она перестала говорить, произнес прощальное слово.
- Постой, - воскликнула она, вскочив, как исступленная, и часть покрывала, откинувшись назад при ее судорожных, а может, преднамеренных движениях, открыла лицо, исполненное красоты; в нем не было той античной правильности, в которой господствует величие и холодность: ее красота была разнообразна и неуловима, как ярко мечущий брызги водопад; лицо, то бледное, как слоновая кость, то покрытое румянцем, глаза черные, как смоль и яркие, как огонь; алые, беспрерывно движущиеся губы, и эти стиснутые перлы зубов, - все говорило душе и от души; все в ней было огонь и нега.
- Ты без чувства, без сострадания ко мне - пусть так; но не за себя я стану просить тебя; выслушай: есть женщина, она также из Ференгистана; молится тому же богу, которому молишься и ты; так же чувствует, так же думает, как ты, и эта женщина страдает, невыносимо страдает, день и ночь молит своего бога о спасении, и нет спасения…
- Скажи, что я могу сделать? выкупить ее, просить хана… я готов.
- Выкупить… просить хана… попробуй вырвать добычу из когтей тигра, когда он почуял запах крови! Эта женщина в руках самого хана, и не сегодня завтра сделается его наложницей. Надобно его предупредить… слышишь ли, надобно ее похитить и выпустить на волю, как птичку к празднику.
- Ты знаешь мои отношения к хану, ты знаешь нашу дружбу…
- Так где же позор христианке быть наложницей?.. Все это были сказки… и ты сам, конечно, ты, добыл для хана эту неверную… Ты мне говоришь о своей дружбе с ханом, которую продашь за теньку, с ханом, который бы тебе давно надел петлю на шею, если бы не боялся мести… Ты мне станешь говорить о страхе Божием, торгуя невинностью своей соотечественницы, кяфир проклятый.
- Есть мера всему, - воскликнул я, выведенный наконец из терпения…
- А, ты сердишься! значит, у тебя есть сердце. Послушай же меня, мой милый, мой сердечный, ведь я тебе не объяснила дела… ты не понял меня, и потому так упорно воспротивился моей воле. Видишь ли, я такая нетерпеливая.
Да, я это ясно видел, и если ханша радовалась, открывши во мне признаки сердца, то я сделал не менее важное геологическое открытие, именно, что эта женщина принадлежит к породе вулканической, и скорее согласился бы стоять у жерла самого Везувия во время его извержения, чем быть в тогдашнем моем положении. Я очень понимал, чего хотела она - избавиться от соперницы, которая могла похитить у нее власть над ханом и народом, и для этого избрала меня орудием; тем не менее, однако, эта соперница была христианка, я это знал и прежде, и с ужасом отвергнула все предложения хана. Я был унижен, попран в глазах ханши, которая, не зная и не желая знать моих отношений к властителю Ташкента, не могла объяснить себе моего поступка иначе как трусостию, а что может быть презреннее трусости в глазах женщины, и особенно азиатки, незнакомой с высокими добродетелями Европы, где поступок мой назвали бы великим гражданским героизмом? Но ханша, казалось, решилась на все, чтобы только приобресть во мне ревностного содействователя своей воли. Она ласково взяла меня за руку и усадила возле себя; рука ее, с которой скатилась за локоть рубаха, рука белая и чудно округленная, обвилась вокруг моей шеи, грудь колебалась у моей груди, дыхание ее жгло меня и кружило воображение.
- Ты не бойся, - говорила Зюльма, - тут тебе не угрожает ни малейшей опасности. Мы все устроим: завтра утром ты простишься с ханом, а ночью я пришлю тебе его пленницу - это уже мое дело, как достать ее, - ты зашей ее в тюк, да помести в свои парталы и до рассвета выступай в путь; никто и не догадается, что за товар ты везешь; осматривать вьюков ваших не будут, я это знаю. Так чего ж тебе бояться? А если хан и спохватится на другой день, что ж? Хоть бы и погоню послал за вами, и то не беда: побоитесь защищаться - бросьте краденую вещь, оставьте неверную, и ступайте с Богом.
- Хан растерзает ее, и ты будешь спокойна, - сказал я, едва переводя дыхание от сильного волнения.
Ханша не отвечала, но она глядела на меня с такою ясною улыбкой, что я понял ее ответ.
- А не нужна тебе эта неверная, - променяешь ее выгодно в степи султану Абдул-Хаиру: от него никто не вырвет ее; и я тебе дам денег… Вот видишь, ты и согласился, светлое солнце моей жизни.
- Нет, я не согласился! - воскликнул я, с усилием расторгая ее объятия, как бы расторгнул цепи в минуту крайней опасности. - Я не согласился, - повторил я, страшась и самой мысли быть участником ее дела и силясь разрушить очаровательный сон, который она навеяла на меня.
- А, ты не согласился. Ты обманул меня… ты только хотел упиться моими ласками. Так знай же, в них отрава; никто не упивался ими без кары ужасной или без наслаждения райского. Пускай будет моя погибель, но погибнешь и ты. - Она позвала свою негритянку. - Ступай! Зови сюда хана. Пусть видит мою преступную связь с ним, - она указала на меня, - и накажет нас судом Божиим. Что ж ты стоишь? иди! зови его, не то я криком своим созову весь свет.
Несчастная ханша едва могла говорить, задыхаясь от гнева; негритянка сначала сочла ее, кажется, за сумасшедшую, но последняя угроза привела ее в совершенное отчаяние: она хорошо знала, что ожидало ее в таком случае, если бы хан узнал о моем присутствии здесь, и с воплем кинулась к ногам Зюльмы.
- О, пощади меня, старуху, всегда тебе верную, пощади себя; умереть страшно, а такою смертью, какую придумает хан… пощади, пощади нас, - вопила она.
Истерический смех и рыдания Зюльмы прервали ее проклятия; изнеможенная напором гнева и ревности, она без чувств упала на землю.
О, как было больно, невыразимо больно глядеть на ее страдания. В ту минуту я забыл о собственном своем положении, а оно было небезопасно, потому что шум, произведенный Зюльмою, мог привлечь ревнивый дозор хана или чуткий слух ее соперниц, которые, конечно, воспользовались бы этим случаем для пагубы ее. Не знаю, долго ль оставался бы я в комнате ханши, если бы негритянка не вывела меня оттуда и почти силою не вытолкнула за ворота первого двора, предоставив собственному произволу; но я хорошо знал Ташкент и в лабиринте его улиц отыскал без труда свое жилище…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
На другой день только и говорили в городе, что о христианке, пленнице хана, внезапно исчезнувшей из своей комнаты. Хотя эти толки велись шепотом и с видом глубокой тайны, тем не менее, однако, они были общие всем; говорили, что дьявол похитил пленницу; другие видели, как она порхнула птицей из слухового окна, называли даже колдуна, превратившего ее в птицу, которого хан велел отыскать и повысить. Но люди более недоверчивые, ташкентские скептики, сомнительно качали головою и спрашивали: «А кровь? Отчего очутилась кровь в комнате пленницы?» Но никто не дерзнул прибавить к этой истории имя Зюльмы. Хана я не видел несколько дней, как ни силился дойти до него: мне было необходимо нужно с ним видеться, потому что жестокости, которыми он ознаменовал эти дни, большею частию разражались над нашими пленными.
Пленница хана была француженка, родом, как кажется, из Пондишери… История жизни ее исполнена происшествий чрезвычайных. Ее коротко знает Вольф, который и теперь живет в Лондоне и наслаждается своим счастием, такою дорогою ценою купленным.
Другие очерки из «Странствователя по суше и морям» Е. П. Ковалевского:
• Английские офицеры в Средней Азии;
• Туркменец Рахман-Аяз;
• Поездка в Кульджу;
• Военная экспедиция по закраинам льда, у восточных берегов Каспийского моря.